— Скажите это своей очередной поклоннице, — не утерпел и огрызнулся Чижов.
— Да ладно вам дуться! Ну, простите же меня, Вася! Хотя...
Он нахмурился и мрачно входил в дом То-то же!
В доме было светло и радостно, стол ломился от праздничных яств и напитков, матушка суетилась, распоряжаясь Ладой, которая раскладывала ножи и вилки. К разговению приглашались Чижов, Полупятов, Вячеслав, Белокуров, его спутник и Лада. Отец Николай прочитал молитву, затем он, матушка, Василий Васильевич и Вячеслав пропели трижды тропарь «Христос воскресе из мёртвых...», стали рассаживаться. При этом Лада посмотрела на Чижова как-то виновато-умоляюще, мол, забудем, забудем! Они сели рядом, а Белокуров — напротив них. Стали биться крашенками, отец Николай наколотил всем, а его яйцо не разбивалось.
— А в молодости, — говорил он, — я до того любил варёные крутые яйца, что просто смерть. Бывало, дождусь Пасхи и наемся. Поверите ли нет, но однажды в Пасху съел полсотни. Уж стыдно было, возьму яйцо, зайду за угол, счищу и — ам! Это уже после войны было. Когда зажили получше. Мы тогда много кур развели с братьями моими и сёстрами, которых отец Александр и матушка Алевтина усыновили и удочерили. Царствие им небесное! Матушка в лесу насмерть замёрзла. А отец Александр после войны долго в лагерях маялся. Обвинили его в сотрудничестве с немцами. А как он сотрудничал? В концлагерь вещи и корм собирал, нас, беспризорных сирот, в дом свой взял, спас. Еву еврейку и вовсе от погибели. Давайте помянем отца Александра и матушку Алевтину! Ну-ка, Вася, давай ещё по рюмочке! Вот скажи, почему называется «рюмка»?
— Не знаю, — улыбался Чижов.
— А я знаю, — встрял Белокуров. — «Рюма» по-старославянски «слеза», а «рюмка», стало быть, «слёзка».
— Правильно, — похвалил отец Николай. — Сразу видно знающего человека. Ну, за моих приёмных родителей! Да помянет их Господь Бог во Царствии Своём!
— И хватит! — стала брать своё матушка. — По три рюмочки, или, как вы говорите, по три слезинки, — и спать. Уже половина седьмого, а отец Николай собирается в полдень опять служить да крестный ход водить.
— Ну как будто в первый раз, ласточка моя! — приобнимая её, простонал отец Николай. — Часик посплю — и как огурчик!
— Оно, конечно, не в первый, а возраст-то, батюшка! Ну, всё, молчу, делай как хочешь, только потом не кряхти.
— И ты не кряхти, а принеси-ка лучше наш альбом с фотографиями, я похвалялся, что покажу.
— Ну, вот ещё! Сиди уж, похваляться!
— Принеси! — топнул ногой священник и, покуда матушка уходила, приказал налить ещё по рюмке и мгновенно выпил.
Появился альбом с фотографиями.
— Вот этот снимок, — комментировал отец Николай, — я клал под подушку, мечтая: «Да будет моею!» Вот, поглядите, какая тут моя Наталья красавица. Сколько тебе здесь?
— Семнадцать или восемнадцать, не полдню, да и не к чему теперь полднить.
— Коса, видите, какая у неё была. А вот, обратите внимание, у дверей храма после венчания.
— Отец Николай, — вдруг взмолился Вячеслав, — отпустите на покой. Я уже разговелся, а поскольку не приемлю ничего спиртного, то не могу и видеть сопутствующих пьянке сосудов. Благословите, отец Николай!
— Вот и молодец, — похвалила его Наталья Константиновна.
— Ступай с Богом, спасибо за помощь, — махнул на Вячеслава батюшка, затем благословил его и отпустил. Клеветник ушёл, видно испугавшись, что Василий не выдержит и, запьянев, начнёт его разоблачать. Но Чижов и не собирался уличать подлеца. Того ведь тоже мог кто-то ввести в заблуждение. Но, с другой стороны, и хорошо, что Вячеслав ушёл. Без него стало как-то легче дышать. Батюшка велел налить ещё по рюмочке, после чего Наталья Константиновна сердито убрала допитую до середины вторую бутылку водки. Часы прозвонили семь, солнце в оконном стекле перестало играть, и Полупятов, выглянув в окно, заметил:
— Чегой-то тучи набежались. Пойду-ка и я спать, пожалуй.
— А я можно ещё посмотрю ваш альбом? — попросила Лада.
Тут глаза Белокурова и Чижова встретились, и Василий Васильевич неожиданно для самого себя сделал кивок головой и показал глазами в сторону двери — пора, мол! Белокуров понял, качнул головой — мол, понятно, выходим. Ничего не говоря, Чижов поднялся и пошёл из-за стола к выходу, как бы ненадолго. Его пошатывало, от всех плохих и хороших переживаний, политых несколькими рюмками водки, впервые отпробованной после поста, его развезло, ноги плохо слушались, хотя в голове стояла ясность.
Выйдя из дому, он посмотрел на небо, которое вдруг заволокли какие-то зимние тучи. И даже пахло приближающимся снегом. Вячеслав входил в гостевую избу, его догонял Полупятов.
На крыльце батюшкиного дома появились Белокуров и его товарищ, коему определено было быть секундантом.
— Быстро всё обстряпаем и вернёмся за стол, ещё успеем выпить по последней и поспать до полудня, — сказал Чижов, позёвывая и потягиваясь.
Они пошли к машине.
— Не сердитесь, — обратился Чижов к приятелю Белокурова. — Можно переспросить, как вас зовут?
— Сергей Тетерин, — ответил тот.
И когда сели в машину и поехали, Василий Васильевич довольно дружелюбно принялся рассуждать о том, что в русском обиходе, как ни в одном другом, принято огромное количество птичьих фамилий.
— Найдётся ли у немцев, или французов, или у тех же англоамериканцев, такое изобилие всяких Воробьёвых, Галкиных, Грачёвых, Ворониных, Орловых, Соколовых, Стрижовых, Гусевых, Лебедевых? Да любую птицу возьмите — на неё есть русская фамилия.
— Напишите мне об этом статью для «Бестии», — тотчас ухватился газетчик. — Что у России птичья душа, и это отражается в фамилиях её народа. Красивая мысль!
— Далеко ли поедем? — спросил Тетерин.
— Отъедем хотя бы, чтоб выстрелов не было слышно, — сказал Василий Васильевич. — А что, может быть, и напишу такую статью. Если будет кому писать после нашего поединка.
— Или — кому издавать «Бестию», — улыбнулся Белокуров. Василий Васильевич заметил, что ему очень невесело.
— Смотрите-ка, снег пошёл, — сказал Тетерин.
В самом деле в лобовое стекло летели пушистые белые мухи. По дороге навстречу шёл какой-то понурый путник.
— Кто-то припозднился, — сказал Чижов.
— Да ведь это же отец-основатель! — воскликнул Белокуров и тотчас высунулся из окна машины: — Эй! Жаворонок номер один! Какими судьбами?
Они поравнялись с отцом-основателем. Вид у него был разнесчастный.
— Они почему-то уехали без меня, — развёл он руками.
— А вы что, бегом пытались догнать их? — хохотал Белокуров нервно.
— Я дошёл до «Девчат», — отвечал тот, — думал там поймать попутку. Ни одной машины! Замёрз и решил вернуться. А вы куда?
— На дуэль. Хотите с нами? — спросил Белокуров.
— А если серьёзно?
— Какое тут может быть серьёзно, — сказал Тетерин. — Затеяли фарс какой-то. Садитесь, в машине согреетесь.
«Ещё один свидетель! — подумал Чижов. — А если это не фарс? Вот возьму и сделаю вам не фарс!» Но он знал, что из складывающейся ситуации никак не получится трагедия, а только фарс. Это почему-то опечалило и вместе с тем опьянило его. Снег всё падал и падал, будто дело происходило в феврале или марте, а не в конце апреля.
Ещё один свидетель сел на заднее сиденье рядом с Василием Васильевичем. Протянул руку:
— Владимир Ревякин.
— Василий Чижов, — пожал протянутую руку историк.
— Случайно не вашу статью о соколиных охотах в царской России я читал не так давно? — спросил Ревякин.
— Случайно мою.
— Серьёзно?
— Абсолютно.
— Нет, правда! Я ведь просто так спросил, потому, что помнил имя и фамилию автора. В журнале...
— «Эхо истории», — подсказал Чижов.
— Точно! — воскликнул Ревякин. — Превосходнейшая статья!
— И заметьте: фамилия автора — птичья, — сказал Белокуров.
— А Ревякин? — спросил Тетерин. — Ревякин — это кто? Тоже птица?
— Конечно! — хохотал главный редактор «Бестии». — А Белокуров — белая курица.
— Вообще-то ревяка — это медведь, — возразил Ревякин.
Они порядочно отъехали от Закатов, миновали Погорелки и где-то посередине между ними и «Девчатами» Чижов сказал:
— Стоп! Дальше не поедем, не то в «Девчатах» будут слышны выстрелы. Предлагаю дальше следующее. Бросим жребии. Кому выпадет, тот идёт и становится вон у той сосны... Нет, вот у той широкой берёзы, она ближе. А другой стреляет в него прямо из автомобиля. Если не попадает, сам становится к берёзе под выстрел.
— Оригинально! — сказал Тетерин.
— Оригинально, абсолютно, серьёзно... — проворчал Белокуров. — Ни слова по-русски. Согласен, решение своеобычное. Как будем бросать жребий? Орёл или решка?
— А как ещё? — спросил Ревякин. — Только давайте быстрее, а то ужасно хочется есть. Да, и растолкуйте вы мне, о чём спор у вас вышел?
— Спор очень простой, — ответил Чижов мрачно, — этот человек, Белокуров Борис Игоревич, соблазнил мою жену. Я, как обманутый муж, вызвал его на дуэль и хочу убить.
— Вы?! — удивился Ревякин. — Убить?! Но ведь, кажется, это вы были сегодня дьяконом?
— Не дьяконом, а всего лишь псаломщиком, — отвечал Василий Васильевич. — Дьякону полагается быть рукоположенным, и у дьякона орарь, а я был только в облачении мирянина, участвующего в богослужении. Я не священник, я мирянин, имею полное право сразиться на дуэли.
— По-моему, христианам не положено драться на дуэлях, — пожал плечами Тетерин.
— А Пушкин разве не был христианином? — возразил Чижов.
— Довольно сомнительным, — покачал головой Ревякин. — Впрочем, не мне об этом судить. Я бы тоже с удовольствием убил этого человека, который вдобавок является моим двойником.
— Да, вы похожи, — согласился Чижов, только теперь как следует приглядевшись и увидев, насколько и впрямь Ревякин похож на Белокурова, только на худого Белокурова. Это вдруг его насторожило и озадачило. Что такое? Заговор?
— Предупреждаю, мы не братья, — сказал Белокуров. — Просто такое сходство.