Между нами пробегает холодок, особенно неприятный после того, как мы ощутили такую теплоту.
Я наматываю на палец нитку, свисающую с края рукава.
– Берегись его, – говорю я.
Он смотрит мне в глаза.
– Мне не нужны твои советы. – Его голос тих, как змея, ползающая по траве, – бесшумная, но опасная. Я вспоминаю, как и сама произносила эти же самые слова. Всякий раз, когда матушка предостерегала меня после гадания, давала советы, я негодовала, мне казалось, что ее наставления и увещания – это веревки, привязывающие меня к тому или иному пути. Я смотрю в глаза Брэма, полные вызова, и думаю: не испытывала ли она тогда такую же беспомощность, что и я теперь?
Когда матушка давала мне советы, мне всегда мнилось, что она хочет навязать мне свой собственный выбор. Но что, если она просто остерегала меня, пыталась уберечь от того, что выбирала я сама?
Я встаю и разглаживаю плащ, хотя морщинки на нем и не видны.
– Виктор борется нечестно, не по правилам, – остерегаю я его. – Просто будь осторожен.
Он негромко хмыкает, давая понять, что слышал, но ничего не обещает.
– И знаешь что, Брэм? – Я касаюсь его плеча. – Я вовсе не считаю тебя ни зверем, ни дикарем.
Говоря это, я понимаю – так оно и есть. За последние несколько недель мое восприятие его личности мало-помалу изменилось. Так ночь медленно-медленно движется к рассвету, движется минута за минутой, каждая из которых кажется точным повторением предыдущей – пока ты не открываешь глаза и внезапно не видишь, что мир совершенно преобразился.
Я все еще не знаю, что Брэм за человек, но уверена – он вовсе не таков, как я думала в день доведывания.
Мои пальцы касаются его плеча.
– Мне жаль, что я судила о тебе превратно. – Я сглатываю. Следующие слова даются мне труднее: – И особенно жаль, что я позволила также и другим превратно судить о тебе.
Он поднимает руку, и на мгновение мне кажется, что он хочет коснуться меня, что сейчас он положит свою ладонь на мою, и мы сможем начать сначала. Но вместо этого он запускает пальцы в волосы. Выбирает иной путь. Опускает руку на колени.
Я отнимаю пальцы от его плеча. И ухожу, не прощаясь.
Саския домашний учитель
Маленькая лодочка Одры тихо скользит по недвижным черным водам Шарда. Мы с Одрой сидим друг напротив друга, не произнося ни слова и не глядя друг другу в глаза. Единственные звуки – это негромкий плеск весел, которые держат двое слуг, гребущих к городу, где я никогда не была.
В отдалении я вижу корабль, представляющий собой всего лишь темный силуэт, вырисовывающийся на фоне ночного неба. Я убегала от опасности много лет, и вот теперь я плыву ей навстречу. Но если есть хоть один шанс узнать, что случилось с остальными костями моего отца, я должна рискнуть. Я поправляю капюшон моего серого плаща, чтобы на мое лицо падала тень.
– Тебе не удастся подойти достаточно близко, чтобы что-то увидеть, если тебя можно будет узнать, – сказала Одра перед тем, как мы вышли из ее дома. – Если мы попадемся, пока будем находиться на борту, живыми нам оттуда не уйти.
Мои косы заколоты у меня на затылке, а светлые волосы покрывает темный платок. Мои руки затянуты в атласные перчатки Одры, доходящие мне до локтей, – это нужно, чтобы прикрыть похожую на лепесток метку на моем большом пальце.
Одру часто окружают слуги, так что, если она явится на черный рынок в сопровождении служанки, чтобы та помогала ей нести покупки, это не покажется чем-то необычным. Но это все равно рискованное дело. Хотя встреча с кем-то из жителей Мидвуда и маловероятна, ее все же нельзя назвать невозможной. Ведь кто-то украл кости из костницы, а это требовало по меньшей мере одного визита в наш город.
Возможно, мне следовало обратиться к моей матушке и прочим членам совета вместо того, чтобы являться на корабль, полный злодеев. Но от матушки нелегко узнавать даже сведения, касающиеся моей собственной жизни, от нее не получить даже их обрывков. А об истории с кражей костей она вообще молчит как рыба.
Я думаю обо всем том, что может пойти не так. Мой капюшон может соскользнуть, открыв лицо. И кто-то может меня узнать. Одра может сбиться, проговориться и выдать нас – ведь она далеко не самый надежный человек, которого я когда-либо знала.
Должно быть, она тоже думает о чем-то таком, потому что подается вперед.
– Это была ужасная мысль. Еще не поздно повернуть назад.
Нельзя допустить, чтобы она потеряла присутствие духа, ведь сейчас в ее руках моя жизнь.
– Если мы повернем назад, ты приговоришь сама себя. – Это напоминание запечатывает ее уста, как если бы я залепила их горячим воском. Она выпрямляется и отводит глаза.
Мы причаливаем к пристани, и двое гребцов удерживают лодку в равновесии, пока мы сходим на берег. Одра наклоняется и шепчет мне на ухо:
– Опусти голову и ничего не говори. Ни единого слова.
На пристани стоят четверо мужчин. Не знай я, что здесь, вот на этом корабле, располагается черный рынок, я бы не обратила на них ни малейшего внимания – один мужчина вышел на ночную рыбалку, двое увлечены беседой, четвертый задумался, как будто у него разбито сердце от несчастной любви или он не знает, как выплатить долг.
Однако, поскольку мне все известно, я понимаю, что эти четверо дозорные, расставленные таким образом, чтобы охранять все подступы к кораблю.
Одра смотрит одному из них в глаза и одним пальцем касается своего виска. В ответ он чуть заметно кивает. Мы можем идти на корабль.
Я следую за Одрой по сходням, и сердце мое стучит так громко, что мне кажется, его услышит первый же человек, который попадется на нашем пути, и, заподозрив меня, сорвет с моей головы капюшон. Но когда мы оказываемся на палубе, она пуста, и на ней царит могильная тишина. Я собираюсь спросить у Одры, что происходит, но она взглядом приказывает мне молчать.
Когда мы заворачиваем за угол, я понимаю, почему она бросила на меня этот взгляд. Палуба все же не совсем пуста – на стоящем на ней стуле, заложив руки за голову, сидит мужчина и охраняет вход на трап, уходящий вниз. Увидев нас, он встает, и стул со стуком становится на все четыре ножки.
– Госпожа Ингерсон, – произносит он. – Вы вернулись к нам так скоро?
Она беззаботно смеется.
– Что я могу сказать? У меня ненасытная страсть к качественным товарам.
– И великолепный вкус. – Он пристально смотрит на меня. – А кто ваша подруга?
Одра небрежно машет рукой.
– Она не подруга, а служанка. Не можешь же ты ожидать, что я сама понесу все мои покупки, что, разве не так?
– Я должен докладывать о каждом новом покупателе моему патрону, а он уже решает, пускать его или ее или не пускать. Так что пусть она лучше подождет здесь, пока вы не закончите свои дела.
– Она не покупательница, Макс. – Голос Одры так и сочится презрением. – Она служанка. А теперь пропусти нас. Я не собираюсь торчать здесь всю ночь.
Макс переминается с ноги на ногу и вытирает лоб рукой.
– Я трачу здесь больше, чем десять других покупателей, вместе взятых, – напоминает Одра. – Так что хорошо подумай, прежде чем отсылать меня прочь.
Макс вздыхает и отходит в сторону.
– Хорошо. Но в следующий раз…
Одра проходит мимо него, так и не дав ему закончить предложение, а я семеню следом, уверенная в том, что сейчас выгляжу точь-в-точь как робкая, забитая служанка.
Мы спускаемся по трапу и оказываемся в совершенно ином мире – вокруг толкутся говорящие вполголоса люди, на лотках разложено множество товаров, мужчины и женщины сидят за столами, едят, пьют, смеются произнесенным шепотом шуткам. При таком количестве народа здесь должен бы стоять громкий многоголосый шум, но вместо него все происходит тихо и чинно. Такой контраст выбивает из колеи.
Висящие на стенах фонари освещают рынок мерцающим светом, что делает эту картину еще более зловещей.
Я прячу лицо в тени капюшона, пока мы проходим один лоток, потом другой, третий. На одном из них стоят подносы, на которых разложены драгоценности – скорее всего, ворованные, поскольку каждое украшение уникально, а на золотых оправах некоторых из них выгравированы инициалы. На другом лотке полно зелий, сделанных с добавлением костяного порошка, – снадобий, которые якобы излечивают всяческие хвори, таких, которые должны бы обеспечить тебе красоту, а также будто бы обостряющие чувства или, наоборот, лишающие человека всяких чувств.
Мы проходим мимо торговца, продающего изделия из кости: тарелки и ложки, скульптуры и венки. Мне становится тошно – только теперь я по-настоящему понимаю досаду матушки на то, каким образом Одра тратит свои деньги. До того как я начала учить ее сына, я никогда особенно не задумывалась о том, как используются кости, но теперь, когда я думаю, что одни пьют чай из костяных чашек, а другим не хватает средств на кости, пригодные для доведывания, меня охватывает гнев. Полки здесь ломятся от товаров. Сколько же костей было потрачено на пустяки, чтобы дать возможность богачам выставить напоказ свои богатства? Сколько детей выросло, так и не узнав, куда могут вести их пути, – и все ради того, чтобы из недоступных им костей наделали ненужных безделушек?
Я засовываю руки в карманы плаща, чтобы не поддаться искушению смахнуть весь этот товар наземь и посмотреть, как эти непотребные безделки разлетятся на тысячи осколков.
Но следующие лотки оказываются еще хуже.
Кости для доведывания, цена которых определяется тем, кому они принадлежали – кости запястья, якобы взятые у Врачевателя, фаланги пальцев, будто бы принадлежавшие Косторезу. Не подлежит сомнению, что они краденые, ведь те, у кого нет умершей родни, могут купить кости для доведывания на городских рынках. Так что честным людям нет нужды тайком приобретать их здесь, как тать в нощи.
Еще один торговец продает краденые воспоминания. Вывеска над его лотком гласит: НАСЛАДИТЕСЬ ЧУВСТВОМ ОПАСНОСТИ БЕЗ РИСКА! Воспоминания заключены в маленькие косточки, помещенные в цветные склянки различных размеров и форм. Каждая из них снабжена этикеткой с описанием пережитой опасности. СОВЕРШИ ПУТЕШЕСТВИЕ ПО ВОДОПАДУ В ДЕРЕВЯННОЙ БОЧКЕ! ВЗБЕРИСЬ НА ВЕРШИНУ ГОРЫ ОСТА! ЗАЙМИСЬ ЛЮБОВЬЮ С КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНОЙ!