Они не двинулись с места. Время, в течение которого они оставались здесь, в красивых костюмах и с устрашающим выражением на лицах, длилось очень долго.
Но когда они наконец поняли, что ничего от меня не добьются, встали.
Кларк холодно посмотрел на меня.
– Если получите какое-нибудь чудесное откровение, – он протянул мне визитку, – свяжитесь с нами.
Я отвернулась, сжав кулаки, и он положил визитку на столик.
– Хорошего дня.
Не отвечая, я прошла впереди них и распахнула дверь гостиной. Потом проследила, как они выходят из дома.
К себе я поднималась с горящими веками, видя перед собой только тьму, которую носила в себе. Я зашла в свою комнату и остановилась.
«Будь стойкой, Айви».
Резким рывком я сбросила учебники со стола, схватилась за волосы, сжимая их до боли, и опустилась на корточки. Я больше не могла это выносить.
Они хотели заполучить написанный папой код, но он умер – умер! – а для них это не имело никакого значения.
Для них код – ценная добыча, а мне хотелось кричать, вопить о том, что я тоже умерла вместе с ним, что мир стал бесцветным с тех пор, как он ушел.
Никто мне не вернет отца. У меня от него осталось только мое имя, из-за которого в детстве я слышала столько насмешек и обидных слов, но которое было для меня самым драгоценным сокровищем, потому что его мне дал папа.
И я защищала его, скрывала его, как умела, чтобы больше никто не мог причинить мне боль, высмеивая меня.
– Кто эти люди?
Я вздрогнула. В дверном проеме возвышалась внушительная фигура Мейсона. Я надеялась, что он не заметил моих слез. Сглотнула, пытаясь затолкать горечь обратно и чувствуя, как она застряла в горле. Не хотелось, чтобы Мейсон увидел меня в таком состоянии.
– Никто, – соврала я.
Не нужно встречаться с ним взглядом, чтобы понять, что он мне не поверил.
– Что они от тебя хотели?
Я стиснула зубы. Конечно же, он заметил, как дрожат мои руки.
– Айви…
– Ничего, – сухо отрезала я, – ничего они не хотели.
Я обошла его и вышла из комнаты. В висках стучало. Я чувствовала острое желание уйти, запереть в себе хаос на ключ, но Мейсон следовал за мной по пятам. Его шаги догоняли меня, когда я сбежала на первый этаж и юркнула в дверь за лестницей, пытаясь спрятаться от него. На последней ступеньке он схватил меня за руку.
– Не ври!
Он не смог бы сказать мне ничего хуже этого, даже если б захотел. Я выдернула руку, которая горела в том месте, где ко мне прикасались его пальцы, и посмотрела на него уничтожающим взглядом.
– Не лезь в это, тебя это не касается!
– Шутишь? Два цэрэушника только что вышли из нашего дома, и, по-твоему, это не должно меня волновать?
– Тебе так трудно мне поверить?
Я была на грани. На меня навалилось слишком много всего: боль, разочарование, испепеляющий гнев. Впервые я почувствовала жгучее желание сделать ему больно. Исцарапать его руками, словами – всем, чем могла.
– Я поняла. Тебя задевает, что ты не в центре внимания, да? Не можешь этого вынести. Привык жить в своем эгоистичном мирке и не знаешь, что происходит за его пределами. Мне даже жаль тебя, – укусила его я. – Может, пора уже прозреть или смириться с тем, что все в жизни устроено иначе?
Его глаза пригвоздили меня к полу.
– Прекрати!
– Да, – продолжала я неустрашимо, – хорошо получать столько внимания, сколько хочешь, никогда ни в чем не нуждаться. Ты смотришь на мир с высоты своей идеальной жизни и считаешь, что все тебе обязаны. Но ты ошибаешься! – Я бросила на него стальной взгляд. – Я тебе ничего не должна.
Если бы только Мейсон почувствовал мою тоску и понял, как сильно я страдаю. Если бы мы с ним были другими, не с израненными душами, он увидел бы, что за моим желанием причинить ему боль скрывается отчаянная потребность избыть всю ту боль, которая раздирала меня изнутри.
Но нет, Мейсон не видел ничего дальше своих ощущений. Мы слишком разные.
Нет! Мы слишком похожи: имеем одинаковые дефекты и, возможно, одинаково хрупки. У нас одни и те же страхи, одни и те же мечты и одни и те же надежды. Как два расположенных слишком близко зеркала, мы с ним отражали друг друга.
– А ты, значит, у нас продвинутая… – В его голосе слышался тихий ропот, вибрирующий, как лава в недрах вулкана.
Я подняла взгляд на Мейсона и увидела, что на его потемневшем лице гневно сверкали глаза. И снова подумала, что моя атака была слишком жестокой, я поступила очень плохо – надавила на незаживающую рану, которую Мейсон старательно скрывал от всех.
– Ты все в этой жизни поняла, да? Ты видишь дальше своего носа. – Он возвышался надо мной, пылая яростью. – Ты окружаешь себя тайнами и влезаешь вместе с ними в жизнь других, но горе тому, кто попытается тебя о чем-нибудь спросить. Знаешь, что я тебе скажу? Меня это достало, – прошипел он свирепо. – Ты всех судишь, а что насчет тебя? Думаешь, ты другая? Лучше остальных? Ты так зациклена на себе, что даже скрываешь свое имя.
Я окаменела. Мейсон прищурился.
– Ты думаешь, я его не знаю? Думаешь, я не знал его всегда? Я знаю о тебе все. Ты слишком сильно беспокоишься о всякой ерунде, над которой можно только посмеяться. – Насмешливое лицо Мейсона было на расстоянии ладони от моего. – У тебя, наверное, тысяча секретов, ведь ты без них не можешь обойтись. Тебе нравится наблюдать, как другие мучаются из-за твоих тайн? Нравится смотреть, как они отчаиваются из-за тебя? Тебе это нравится… О, как же тебе это нравится, да, Айвори?[2]
Пощечина вышла мощной и точной. Волосы Мейсона метнулись в сторону, и в пустой комнате раздался звук, похожий на выстрел.
Моя рука больше не дрожала. Ладонь горела. Мы оба, застыв, молчали. Потом Мейсон, ошеломленный, посмотрел на меня из-под каштановых прядей, и я увидела в его зрачках отражение своих глаз, злых и мрачных.
– Ты ничего не знаешь!
Я должна была сделать это давным-давно. Да что там, сразу, в самом начале, и тогда, возможно, он не пробрался бы через мои трещины и не коснулся бы моего сердца. Я могла бы просто ненавидеть его всем существом, не чувствуя, как его дыхание разрывает мою душу.
Мейсон прищурился. Он с яростью посмотрел на меня, настолько красивый, что глазам было больно. Затем ни с того ни с сего он схватил с ближайшей полки кисть и ткнул ею прямо мне в лицо.
Щетина царапнула щеку, я подскочила, лишь на секунду растерявшись, и схватила первую попавшуюся под руку банку и швырнула ее Мейсону в грудь. Крышка соскочила, и на него вылилась краска.
Началась яростная драка. Мелькали руки, банки, брызги. Я хватала все, что видела, и он делал то же самое. Я успела провести малярным валиком по его наглому рту, прежде чем он меня обезоружил.
Мейсон совал мне в лицо грязную пластиковую крышку, а я схватила большую жестяную банку и надела ему ее на голову: каскадом полилась синяя краска, и мы, поскользнувшись на защитной пленке, упали на заляпанный липким месивом пол.
Мы дрались, как уличные коты, пока Мейсон не вцепился железной хваткой в оба моих запястья и это безумие не прекратилось. Я поняла, задыхаясь, что сижу на нем верхом, мои бедра мокрые, пальцы согнуты, как орлиные когти.
Он во все глаза смотрел на меня, и на мгновение все вокруг исчезло. Его взгляд вобрал в себя мою душу. Я лишилась гнева и ярости. Силы оставили меня опустошенной и беспомощной… Откуда-то выплыла четкая мысль: мы будем и дальше причинять друг другу боль, царапаться и кусаться.
Этот путь вел в тупик: зверь преградил мне дорогу, и поворачивать назад было уже поздно. Я знала закон выживания: столкнувшись с опасностью, ты либо стреляешь, либо умираешь. Я пыталась стрелять, но это было похоже на смерть.
Причиняя ему боль, я страдала, ранить его – все равно что ранить себя. Зверь был сейчас передо мной, глядя в его глаза, я теряла сердце. Как же мне хотелось просто прикоснуться к нему.
– Иногда, чтобы что-то увидеть, нужно больше, чем пара глаз, – прошептала я. При воспоминании об этих словах перехватило горло. – Иногда нужно сердце, умеющее смотреть.
Я хотела бы открыться ему. Признаться в своей уязвимости. Сказать ему, что я испугалась, что в последнее время во мне и правда было много гнева и много боли, слишком много для такого маленького существа, как я.
А на самом деле… мне нравились звезды, и любимого цвета у меня не было, но сейчас я думала, что цвет его глаз нравится мне больше всего.
Я умела кататься на коньках, охотиться, рисовать, когда-то я умела улыбаться, но я потеряла свою радугу – она погасла у меня на глазах, я никогда больше ее не увижу.
Я слезла с Мейсона. Мне показалось, что он меня удерживает.
– Айви, – прошептал он, но я не остановилась.
Мир рушился. Я ушла прежде, чем он увидел мое падение в бездну, потому что иногда любить недостаточно. Иногда требуется мужество быть стойким, а во мне его никогда не было.
Глава 15Будь стойкой
«Будь стойкой», – впервые папа мне это сказал, когда мне было лет семь.
Дети надо мной смеялись, говорили, что у меня смешное имя, что мой чудаковатый отец слепил меня из снега, поэтому у меня нет мамы.
– Держись, Айви, будь стойкой, – шепотом сказал он, промывая мою ободранную коленку.
Папа просил меня потерпеть, и я стиснула зубы, превозмогая боль.
– В терпении – главная сила человека, – объяснял папа, – она идет прямо от сердца.
Для папы истинное мужество измерялось способностью устоять перед трудностями, не упасть духом.
«Будь стойкой», – шептали его глаза, когда свет исчезал с его лица. Мало что в жизни я ненавидела так сильно, как эти слова.
Доусон – маленький захолустный городок, пустой, как скорлупа желудя. Он был угрюмым и холодным, а его жители и подавно.
Папа на них совсем не похож: со всеми приветлив, звонко смеялся и не жалел улыбок.