Никто не знал, от чего он бежал и кем был на самом деле. Папа имел солнечное сердце и бурное прошлое, но возможно, именно поэтому он казался самой красивой радугой, какую я когда-либо видела.
– Почему они так на тебя смотрят?
– Как «так»?
– Они всегда смотрят на тебя… вот так. Все они.
– Может быть, потому что я красивый.
Я, восьмилетняя девочка, нахмурилась. Протянула руку и потрогала его растянувшийся в улыбке рот. Он был забавным, милым, с вечно красным носом. Но вот красивым?
– Они на нас смотрят, потому что мы красивые?
– Очень красивые, – прошептал папа довольно убедительно.
Я внимательно поглядела на него, и он опять улыбнулся.
– Хочешь сегодня вечером посмотреть на звезды?
Он видел то, чего не видели другие.
В его глазах горел непонятный местным жителям свет, искорка гения, слишком большого для такого маленького городка.
Он знал созвездия, законы чисел, языки, скрытые в зашифрованных последовательностях.
Он научил меня тому, о чем другие дети даже не подозревали, папа был для меня волшебником.
Мне хотелось, чтобы люди поняли, какой он особенный. Но иногда, чтобы что-то увидеть, нужно больше, чем пара глаз. Иногда нужно сердце, умеющее смотреть.
– Что он тебе сказал?
Я отворачивалась, сжимая кулаки.
– Айви, – повторил он, – что он тебе сказал?
– Что ты сумасшедший.
Папа сначала посмотрел на меня, а потом запрокинул голову и… расхохотался. Он был такой молодой и такой веселый. Я удивлялась, почему он жил среди этих хмурых людей?
– И ты веришь, что я сумасшедший?
– Я сказала ему, что ты сильный и умный. Мы играем с числами, и ты много чего знаешь…
– И что сказал маленький Дастин?
– «Только ненормальная скажет, что сумасшедший – умный».
– И поэтому ты его укусила?
– Почему? – спросила я однажды.
Я больше не могла терпеть издевательства других детей. Они называли меня Привидением, Маленьким монстром из снега и костей, Как-Твое-Имя. Я хотела стать невидимкой, чтобы у них не было повода надо мной смеяться.
– Почему ты не дал мне нормальное имя, как у всех?
– Потому что ты не такая, как все. Если в человеке есть что-то особенное, уникальное и редкое, нужно не скрывать это, а подчеркивать.
Папа посмотрел на меня лучистыми глазами.
– У меня есть для тебя подарок.
Он надел мне на шею маленький белый кулон на цепочке, и я смотрела, как он сверкает, пока папа застегивал замочек.
– Он в форме лепестка. Помнишь цветок, который мы видели вчера в лесу? – Папа улыбнулся. – Это подснежник. Он такой же маленький и белый, как и ты. Называется он так потому, что в конце зимы зацветает первым. Подснежник кажется нежным и хрупким, но он единственный, кому удается выбраться из снега раньше всех.
Кулон из слоновой кости сверкнул на моей коже.
– Люди могут смотреть на тебя, Айви, но мало кто из них тебя видит. Иногда глаз не хватает. Никогда не забывай об этом.
Я родилась в суровую зиму. Такой холодной не было последние несколько лет. Позже папа признался, что они с мамой рисковали меня потерять.
И когда я пришла в мир, для папы я была как те маленькие белые цветочки, которые прорастают в весеннем снегу. Как подснежник, который пробивается из-под холодного покрывала земли и бросает вызов зиме.
Я всегда была для него как подснежник, цветок цвета слоновой кости.
– Почему мы никогда не ездим в гости к Джону?
Папа не обернулся. Он продолжал снимать куртку, стоя ко мне спиной.
– Ты хочешь поехать в Калифорнию?
– Он всегда приезжает, – заметила я, – навещает нас каждый год, а мы никогда у него не были. Ни разу.
– Не думал, что ты хочешь туда поехать. А вдруг ты влюбишься в какого-нибудь молодого серфера и решишь там остаться?
Кладя ружье на стол, я недоуменно уставилась на папу. Маленькая девочка внутри меня была настроена весьма скептически.
– Ты правда этого боишься?
– Да нет, я боюсь, что все там станут глазеть на меня.
– Почему это?
– Может, потому что я красивый?
Мы не были похожи на отца и дочь.
Мы были слишком разные: он – экстравертный, как лето; я – молчаливая, как зима.
Я поняла это только со временем. У каждой луны есть солнце, от света которого она сияет. И только папа умел меня развеселить и утешить. Мы не были странными – мы были настоящими.
Папа взял мое одиночество за руку, и, казалось, все сразу наладилось, как будто я начала смотреть на мир его глазами.
В конце концов, ну и что, что у меня нет друзей. Со мной папа, а значит, я никогда не почувствую себя одинокой, вот как я думала.
«Смотри сердцем», – всегда говорил он мне, когда я не видела дальше своего носа.
И я… я старалась так смотреть.
Однажды он упал с лестницы.
До этого у него несколько недель болела спина, и из-за головокружения он шагнул мимо ступеньки. Я нашла его в подвале, сгорбившегося, бледного, в холодном поту.
– Потерял равновесие.
Я приняла это объяснение, не увидела, что скрывается за его словами. Я не хотела этого делать, потому что, хоть и нужно смотреть сердцем, но есть вещи, которые мы предпочитаем не замечать.
– Это от недосыпа. Я плохо сплю, – ответил он, когда я спросила, почему он всегда такой уставший.
Папа понимал вещи, которых я не понимала. Он знал то, чего я не знала. У него было живое воображение, он улавливал суть быстрее других.
Несколько дней спустя я узнала новое слово – «аденокарцинома». А потом другие. Онколог разъяснял, рассказывал, излагал, но я не могла усвоить эти термины: терапевтические процедуры, противоопухолевые методы лечения, интенсивные курсы химиотерапии…
Я неотрывно смотрела на медицинское заключение. Пальцы растопырены на коленях, папина рука на моей.
– Все будет хорошо, – прошептал он.
Он никогда не умел мне врать, и тогда у него тоже плохо получилось.
Больница стала моим вторым домом. Я находилась рядом с папой во время цисплатинсодержащей терапии. Пока препарат вводили в его вены, я смотрела на его тело, прижатое к кровати, и надеялась, что это сработает.
Мне разрешали ночевать в папиной палате. Днем я была в школе, «училась», думая лишь о том, чтобы поскорее вернуться в больницу.
После первого курса химиотерапии я надеялась, что худшее уже позади. Напрасно! Всю ночь папу рвало. Пока медсестры хлопотали вокруг него, я видела, как он дрожит, – так я дрожала в детстве, когда плакала у него на руках.
Вскоре его ноги покрылись синяками. Химиотерапия привела к снижению количества тромбоцитов, а значит, к внутренним кровотечениям. Его кожа становилась тоньше и тоньше. Из-за отеков липучки на сандалиях не застегивались. Я водила его на экскурсию по отделению.
Я носила его голос в ушах, куда бы ни шла, и чем упорнее я старалась держаться, тем настойчивей он говорил мне, что нужно быть сильной. «Держись, Айви», – говорил его голос, накладывая на меня швы, чтобы я не распалась на части.
«Будь стойкой», – повторял он мне. Этими словами стучало сердце, и ночь наполняла мои сны белыми цветами в синюшных пятнах. «Все будет хорошо. Обещаю!» – Но силы его покидали, свет в глазах тускнел. Его энергия иссякала, а тело почти высохло.
Приступы боли по ночам вырывали его из плотного искусственного сна: иногда сильное жжение в животе, иногда жуткое давление за грудиной, которое, казалось, давило на тело, чтобы его сломать.
Его рвало снова и снова, его боль была настолько реальной, что я чувствовала ее под своей кожей.
– Как я хочу, чтобы они перестали так на тебя смотреть, – прошипела я однажды вечером.
В тот день папа испытал адскую боль. Живот настолько раздулся, что пришлось воткнуть ему в брюшину огромную иглу и откачать лишнюю жидкость через катетер.
– Мне не нравится, как они смотрят на тебя… Я не могу этого вынести.
Папа улыбнулся, улыбка была одновременно болезненной и милой.
– Может быть, это потому, что я красивый.
Я не смогла пошутить в ответ.
Целыми прядями у него выпадали волосы, когда-то вьющиеся, густые, каштановые. Его шевелюру я узнавала издалека.
Папу так часто рвало, что от желудочного сока горло покрылось волдырями. Иногда он не мог дышать, и я быстрее медсестер откидывала одеяло и переворачивала его на бок, чтобы он не задохнулся.
«Держись!» – повторял его голос у меня в голове и по ночам выкручивал мне ресницы, чтобы веки оставались открытыми. «Будь стойкой!» – приказывал он мне, лишая чувства голода и жажды.
Папа угасал, и я таяла вместе с ним, мой мир тускнел. Ночь выкрикивала приговор, и ужасная боль разрывала мою душу.
– Помнишь, ты говорила, что хочешь навестить Джона? – Его глаза были двумя просветами страдающего неба. – Это хорошая идея… Калифорния тебе понравится.
– Я не хочу туда ехать, – сказала я, и у меня сжалось горло.
Меня огорчали такие разговоры.
– Это хорошее место. – Папа посмотрел на меня с нежностью. – Я там вырос. Я когда-нибудь рассказывал, что мы с Джоном были соседями? В то время он еще жил в пригороде Сан-Диего. Там небо такое голубое, что кажется, будто плывешь в нем. И отовсюду виден океан. Невероятно красиво.
Не нужен мне никакой океан. Не нужно мне то небо.
Мне нужна была наша жизнь, наш бревенчатый дом, солнце в его глазах. Мне хотелось снова услышать звук его шагов и топот наших грубых ботинок на крыльце – одна пара побольше, другая поменьше.
Я хотела видеть, как он ходит, смеется, ест. Я хотела видеть, как он живет. Остальное меня не волновало.
– Мы поедем вместе, – ответила я, – когда ты выздоровеешь.