– Мой отец, – с горечью начала я, отводя взгляд, – до Канады, до моего рождения он был инженером-программистом. Гениальный человек, с незаурядным умом. Правительство почти сразу на него нацелилось. Ему пообещали предоставить все условия для работы и профинансировать исследования. Он согласился. Папе было всего двадцать два, – продолжила я, – но его разработки в области интеллектуального программирования были впечатляющими. Ему поручили создать то, что могло бы предотвратить утечку правительственных данных, то есть разработать программное обеспечение для защиты конфиденциальной информации.
Я остановилась, подыскивая нужные слова. Палец пульсировал, но боль меня не отвлекала.
– Он сотрудничал с правительством, – прошептала я, – потратил на этот проект годы, но в итоге ситуация вышла из-под его контроля. Исследования привели папу к разработке уникального программного кода под названием «Тартар». Это компьютерный вирус, самый мощный из когда-либо созданных.
Мне стало грустно, я закрыла глаза. Попыталась достать из памяти то, что знала и что запрятала очень глубоко, – я занавесила эту часть его жизни от самой себя покрывалом из света, усыпанным бутончиками подснежника.
– «Тартар» повреждал любой файл. Он атаковал и овладевал любыми операционными системами, и остановить его было невозможно. Это не просто вирус, это нечто большее. С помощью интеллектуальных технологий мой отец заложил в него способность мутировать. Прятаться, даже адаптироваться.
– Адаптироваться?
– Искусственный интеллект, – тихо пояснила я. – Папа занимался им много лет. Как и многие другие, делал экспериментальные попытки поставить информационные технологии на службу человеку.
Я колебалась, прежде чем продолжить.
– Когда о программе узнали, разразилась буря. Газеты называли его «оружием будущего», плодом прогрессивной цивилизации, но правительство наложило запрет на распространение этой новости, отнеся код к государственной тайне, и в случае разглашения пригрозило моему отцу обвинением в измене родине. «Тартар» был способен проникнуть в любую систему наблюдения, даже самую совершенную в мире. – Мой голос от волнения стал тонким. – Пентагон, базы данных «Зоны 51»[4], коды авторизации ядерных боеголовок – ничто больше не было в безопасности.
Я сжала пальцы и сглотнула комок в горле. Рассказ давался мне непросто, потому что я знала, чего папе все это стоило. Я как будто выдергивала из себя один за другим маленькие острые шипы.
– Мой отец не был хакером. Ему и без спецслужб стало понятно, что, попав не в те руки, его изобретение может превратиться в опасный инструмент. Конечно, правительство не хотело, чтобы код оказался в чужих руках… Оно само хотело им владеть. – Я покачала головой. – Оружие, которое контролировало все остальные средства уничтожения, даже оружие массового поражения, его нельзя было потерять. – Я прервалась, пытаясь успокоиться. – Мир не был готов к «Тартару», и мой отец это знал. И прежде чем они смогли отобрать у него программный код, он его уничтожил. Или где-то надежно спрятал, как считают некоторые. С тех пор код стал ассоциироваться с именем моего отца.
Наконец я замолчала и почувствовала странную легкость в груди. После того как я рассказала Мейсону историю папы, мне хотелось не плакать, а… глубоко дышать.
Я посмотрела на Мейсона после долгого молчания. Его ясные глаза ни на секунду не переставали за мной наблюдать. И я задалась вопросом, был ли на свете кто-то прекраснее, чем он, так внимательно слушающий меня.
Я опустила голову, чтобы скрыть, насколько сильно меня взволновал его взгляд.
– Спецслужбы думают, что папа оставил его мне, что, возможно, он спрятал код где-то здесь, чтобы я, когда придет время, могла его отыскать в потайном месте. И точно так же думали те подонки… – Я закусила губу, отводя взгляд.
Воспоминания о сегодняшнем дне все еще горели на моей коже.
– Папа хотел продолжать работу, – призналась я, уверенная в этих словах, – но он специально уехал подальше, чтобы было меньше соблазна вернуться. Ему хотелось встретиться с тобой, я это знаю.
Я сглотнула, и боль в горле напомнила о железных пальцах монстра у меня на шее. Я пощупала шею, гадая, оставил ли он на мне следы.
– Больно?
Мейсон протянул руку к моему лицу. Я вздрогнула, застигнутая врасплох, задела аптечку, и она упала. Из нее выкатилась пара бинтов, и из бутылочки вылилось дезинфицирующее средство.
– Ой!
Я быстро наклонилась и подняла бутылочку. Ну почему, когда он рядом, я становлюсь такой неуклюжей?
– Извини, я…
Его рука все еще висела в воздухе. Я почувствовала на себе его взгляд, когда он осторожно опустил ее, как будто боялся, что я снова вздрогну.
Он медленно наклонился и открыл нижний ящик тумбочки. Достал пачку салфеток, чтобы протереть ими пол, но, когда он собирался его закрыть, что-то привлекло мое внимание.
Я затаила дыхание. Невероятно! Из-под старого школьного ежегодника выглядывал уголок пожелтевшей бумаги. Листок как листок, его можно и не заметить под кучей брелоков для ключей, зарядных устройств и наушников. Но у края листа виднелась вытянутая кривоватая буква «и»…
Я опустилась на колени, осторожно приподняла ежегодник, потянула листок за краешек и вытащила его весь. Я смотрела на него, от удивления открыв рот, мои пальцы еле заметно подрагивали.
«Я передал Мейсону твой рисунок, – вспомнился голос Джона. – Он очень любит медведей. Не представляешь, как он был счастлив».
Под рисунком в углу стояла моя кривая подпись – Айви. Держа в руке свой пожелтевший детский рисунок, я подняла на Мейсона удивленные глаза.
– Ты хранишь его?
Все это время, все эти годы… И сейчас, когда он сделал все, чтобы держать меня подальше от своего мира.
– Почему? – выдохнула я.
Мейсон наклонил лицо, чтобы рассмотреть рисунок, и прядь темных волос скользнула по его бровям. Я смотрела на Мейсона и почему-то вспомнила его детскую фотографию, где он стоит с боксерскими перчатками на шее.
– Он мой, – просто сказал Мейсон, и его голос звучал искренне. – Он мне очень нравился.
И в этот момент я поняла, что Мейсон знал меня всегда. С тех самых пор, когда я была всего лишь именем на бумаге, маленькой белокожей девочкой из рассказов его отца, живущей под небом, в котором можно увидеть тысячи звезд.
Мысли разлетелись в разные стороны. Душа наполнилась светом. Все перевернулось с ног на голову, когда я поняла, что в тот момент, когда я переступила порог их дома, Мейсон первые секунды видел во мне ту самую девочку, о которой ему рассказывал Джон.
Мейсон, который сидел напротив меня за обеденным столом, который проходил мимо меня по лестнице, который смотрел, как я рисую на террасе, и думал, что мне до сих пор нравится рисовать, так же как и в детстве.
Мейсон, который видел, как я хожу босиком, который разгадал смысл моего имени, Мейсон, который все это время хранил мой рисунок в своей тумбочке.
Я смотрела на медведя, унесенная во вращающуюся вселенную эмоций, чувств и сияющих желаний. Видимо, сейчас нужно сказать что-то умное, глубокое и уместное.
– Он ужасный! – сказала я, глядя на своего бесформенного медведя.
Проклятие!
Но медведь был и правда жалкий, если не сказать уродливый. А в детстве я считала этот рисунок шедевром.
Последовало долгое молчание, во время которого мне хотелось провалиться сквозь пол.
Затем, совершенно неожиданно, Мейсон рассмеялся. Его мягкий хрипловатый смех рассеял напряжение. Я неподвижно стояла на коленях, держа рисунок в опущенной руке. Мейсон хохотал, его глаза сияли, грудь подрагивала под футболкой. Он прекрасен даже со школьной пылью на лице!
Его смех нежно ласкал мой слух, ложился шелком на мои барабанные перепонки, складывался в мелодию, которая смешивалась с моей кровью.
Я любовалась им и чувствовала, как дрожит моя душа. Я привыкла, что Мейсон показывал мне только худшее в себе, и теперь, когда он постепенно открывался, позволял увидеть себя настоящего, я больше не различала контуров своих чувств к нему – у них не было границ.
Меня охватила бесконечная сверкающая радость, настолько мягкая и теплая, что даже не верилось, что я способна такое испытывать. Сердце вдруг наполнилось жизнью, и впервые с момента приезда в Калифорнию я улыбнулась. Улыбнулась Мейсону, его смеху, счастью смотреть на него такого.
Моя улыбка была папиной: она играла всеми цветами, розовели щеки, сияли глаза. Я не сразу поняла, что Мейсон перестал смеяться.
Все морщинки и складочки исчезли с его лица, разгладились, оно как будто замерло. Его взгляд остановился на моих губах.
Мейсон никогда раньше так на меня не смотрел – изумленно и недоверчиво, в его глазах сейчас как будто пересоздавалась целая вселенная и возникало новое понимание себя.
В следующий момент он приблизился. Движение воздуха, тень надо мной. Я подняла голову, и его губы прикоснулись к моим губам, его ресницы коснулись моей щеки. Под его натиском я обомлела, распахнула глаза.
Спазм пронзил живот, я оторвалась со всхлипом, рисунок выскользнул из моих пальцев. Потрясенная, я посмотрела на Мейсона, часто дыша. Кровь стучала в висках, щеки покраснели, а бедра дрожали.
Мейсон был моим отражением: он так же смятенно смотрел на меня и порывисто дышал, как будто я забрала у него весь кислород.
Мир пульсировал. Мы были прикованы друг к другу, напряжение сковало воздух, наши взгляды слились…
Мейсон снова меня поцеловал, и огонь побежал по венам, по телу пробежала дрожь, и какое-то мгновение я слышала только горячечный стук моего недоверчивого сердца.
Его рот был горячим бархатом, мягкой, настойчивой лаской, которая выстилала стены моей души. Я замерла, стараясь не упасть в обморок. Мне казалось, что я почти теряю сознание, настолько сильным оказалось потрясение. Наверное, я вся светилась от вспыхивающих во мне звезд, по венам неслась бурлящая кровь. Меня наполнил его аромат. Что происходит?!