[322]. Это произошло не только до суда, но и до начала следствия. Разумеется, соответствующее постановление – об исключении из партии – уже 25–26 мая 1937г. было оформлено и подписано И. В. Сталиным [323].
Первый документ на Лубянке Тухачевский подписал 26 мая. В нем еще звучит скрытая ирония. Заявление заместителю начальника 5 отдела ГУГБ НКВД Ушакову:
«Мне были даны очные ставки с Примаковым, Путна и Фельдманом, которые обвиняют меня как руководителя антисоветского военнотроцкистского заговора. Прошу представить мне еще пару показаний других участников этого заговора, которые также обвиняют меня. Обязуюсь дать чистосердечные показания без малейшего утаивания чего-либо из своей вины в этом деле, а равно из вины других лиц заговора» [324].
Вечером того же дня Тухачевский написал уже самому главе НКВД Ежову:
«Будучи арестован 22-го мая, прибыв в Москву 24-го, впервые был допрошен 25-го и сегодня 26-го мая заявляю, что признаю наличие антисоветского военно-троцкистского заговора и то, что я был во главе его. Обязуюсь самостоятельно изложить следствию все касающееся заговора, не утаивая никого из его участников и ни одного факта и документа. Основание заговора относится к 1932-ому г. М. Тухачевский» [325].
Из заключения эксперта-почерковеда: «В заявлении от 26 мая 1937г…. наблюдаются признаки необычного выполнения» [326]. Тухачевского провели через «конвейер» – круглосуточные вызовы на допросы, перемежающиеся очными ставками. Результаты предсказуемы. Ниже цитируется один из «конвейерных» протоколов допросов Тухачевского от 26 мая 1937г.
«Вопрос: Вы обвиняетесь в том, что возглавляли антисоветский военнотроцкистский заговор. Признаете ли себя виновным?
Ответ:…Я возглавлял контрреволюционный военный заговор, в чем полностью признаю себя виновным. Целью заговора являлось свержение существующей власти вооруженным путем и реставрация капитализма…..Наша антисоветская военная организация в армии была связана с троцкистско-зиновьевским центром и правыми заговорщиками и в своих планах намечала захват власти путем совершения так называемого дворцового переворота, то есть захвата правительства и ЦК ВКП(б) в Кремле или же путем искусственного создания поражения на фронтах во время войны, чем вызвать замешательство в стране и поднять вооруженное восстание… Я считаю, что Троцкий мог знать… что я возглавляю антисоветский военный заговор… Сообщаю следствию, что в 1935г. Путна привез мне записку от Седова (приемный сын Троцкого.– Ю. К.), в которой говорилось о том, что Троцкий считает очень желательным установление мною более близкой связи с троцкистскими командирскими кадрами. Я через Путна устно ответил согласием, записку же Седова я сжег» [327].
В этом документе прослеживаются попытки следствия мотивировать – на всякий случай, хотя объяснений не требуется,– отсутствие вещественных доказательств и улик: согласие передано устно, якобы существовавшая записка сожжена. Круглосуточный конвейер допросов для подследственных продолжался. Каждый день они подписывали бездоказательные признания собственной вины и вины лиц, названных следователями, параллельно признаваясь во «вчерашней» неискренности. Из протокола допроса Тухачевского М. И. от 27 мая 1937г.:
«…Должен сказать, что на допросе 26 мая я был не искренен и не хотел выдать советской власти всех планов военно-троцкистского заговора, назвать всех известных мне участников и вскрыть всю вредительскую, диверсионную и шпионскую работу, проведенную нами… Еще задолго до возникновения антисоветского военно-троцкистского заговора, я в течение ряда лет группировал вокруг себя враждебно настроенных к соввласти, недовольных своим положением командиров и фрондировал с ними против руководства партии и правительства. Поэтому, когда в 1932г. мною была получена директива от Троцкого о создании антисоветской организации в армии, у меня уже фактически были готовые преданные кадры, на которые я мог опереться в этой работе… Путна устно мне передал, что Троцким установлена непосредственная связь с германским фашистским правительством и генеральным штабом…»
Тухачевский далее «чистосердечно признается», что в 1932г. им лично была установлена связь с представителем германского Генерального штаба генералом Адамом. До этого Адам в конце 1931г. приезжал в Советский Союз, и сопровождавший его офицер германского генерального штаба Нидермайер якобы «усиленно обрабатывал» его в плоскости установления с ними близких, как он говорил, отношений.
«Я отнесся к этому сочувственно. Когда я в 1932г. во время германских маневров встретился с генералом Адамом, то по его просьбе передал ему сведения о размере вооружений Красной армии, сообщив, что к моменту войны мы будем иметь до 150 дивизий» [328].
На основании документов можно сделать вывод, что тема «немецкого шпионажа» к этому моменту становится уже доминирующей, хотя перманентно переплетается с темой троцкизма. И после определенного инструктажа следователя, ведущего дело, со стороны руководства НКВД, в допросах и собственноручных показаниях всплывают фамилии реальных немецких военных, неоднократно бывавших в СССР с официальными визитами и непосредственно осуществлявших легальные контакты с руководством РККА и политическим руководством СССР. С Адамом и Нидермайером у Тухачевского действительно были деловые связи: когда он ездил на маневры в Германию и когда, курируя сотрудничество РККА с рейхсвером, выполнял задания наркомата обороны.
А вот к какому выводу пришли специалисты Военной Коллегии Верховного Суда СССР в 1957 году:
«Как видно из полученных в ходе дополнительной проверки материалов Главного разведывательного управления Генерального Штаба Министерства Обороны СССР, бывший германский разведчик Нидермайер О. Ф. вуказанный Тухачевским период времени являлся официальным представителем Рейхсвера в СССР и в силу имевшихся тогда соглашений контактировал связь рейхсвера не только с представителями командования РККА, но и с органами НКВД.
Кроме того, по сообщению Разведывательного управления Министерства Обороны СССР Нидермайер являлся ярым противником гитлеризма, сторонником дружбы Германии с СССР и на протяжении 1936г. советские военные разведывательные органы получали от него ценную информацию» [329].
На основании показаний большинства обвиняемых на предварительном следствии и в суде обвинение утверждало, что они «поддерживали связь с германским военным атташе в Москве Кестрингом, которому передавали шпионские сведения…» [330]
Шпальке, бывший кадровый офицер германской армии, с 1925 по 1937г. служил в разведывательных органах и специально занимался разведкой по Советскому Союзу.
«…Являясь руководителем отдела, ведающего разведкой против Красной Армии, Шпальке…был близко связан с военным атташе Германии в Москве генералом Кестрингом, причем Шпальке утверждал, что от Кестринга никаких агентурных материалов не поступало и вся его информация основывалась на официальных данных и сообщениях немецких офицеров, приезжавших в СССР для участия в маневрах Советской армии… Кестринг возмущался и утверждал, что никаких связей агентурного характера среди командного состава Советской Армии у него не было» [331].
В протоколах допросов обвиняемых по «Делу военных» узнаваема характерная стилистика показаний и способ изложения фактов: обилие эмоциональной лексики, экспрессивных эпитетов негативной модальности и практически полное отсутствие аргументации «признательных» тезисов – не говоря уже о вещественных доказательствах или документальных уликах. Скудность лексики, даже выражающей негативную оценочность, выдает истинных авторов текстов: самих следователей и их руководителей. Канцелярский язык процессов 30-х гг. имел обязательные стилистические маркеры: устоявшиеся речевые обороты отрицательного эмоционально-экспрессивного воздействия, оценочные клише, «нанизывание» прилагательных для создания гиперболизированной языковой реальности.
Не менее характерным признаком является и лингвистическое самобичевание. Признания арестованных изобилуют оскорбительными эпитетами и дефинициями в собственный адрес – явление абсолютно исключительное для употребления в первом лице. Примером служит допрос Тухачевского от 29 мая 1937.
«…Военный заговор возник в 1932г. ивозглавлялся руководимым мною центром. Должен сообщить следствию, что еще задолго до этого я участвовал в антисоветских группировках и являлся агентом германской разведки. С 1928г. ябыл связан с правыми. Енукидзе, знавший меня с давних пор и будучи осведомлен о моих антисоветских настроениях, в одном из разговоров сказал мне, что политика Сталина может привести страну к гибели, что смычка между рабочими и крестьянами может быть разорвана. В связи с этим Енукидзе указывал, что программа Бухарина, Рыкова и Томского является вполне правильной и что правые не сдадут своих позиций без боя. В оценке положения я согласился с Енукидзе и обещал поддерживать с ним связь, информируя его о настроениях командного, политического и красноармейского состава Красной Армии. В то время я командовал Ленинградским военным округом…
Во время 16 съезда партии Енукидзе говорил мне, что хотя генеральная линия партии и победила, но что деятельность правых не прекращается и они организованно уходят в подполье… После этого я стал отбирать и группировать на платформе несогласия с генеральной линией партии недовольные элементы командного и политического состава… Ромм рассказал мне, что Троцкий ожидает прихода к власти Гитлера и что он рассчитывает на помощь Гитлера в борьбе Троцкого против Советской власти»