ь!
– Ташенька, самовар без тебя закипит, – сказала Наша. – Сходи за девочками, что им в ухоронке зря сидеть. А вы, девчата, пробегитесь по деревне, скажите мужикам, чтобы из погребов вылезали. Отошла беда.
Через минуту в горнице остались только Наша и Дана с Грацем.
– Что, Даночка, – произнесла бабка Наша, – ты с ним уходишь?
– Ухожу, – поникнув головой, ответила Дана.
– Что ты словно виноватая? Нашла свою судьбу – так иди. Давай собирайся, а я покуда с твоим суженым поговорю.
Дана вышла в сени, откуда лесенка вела в верхнюю светелку, где ютились старшие девушки. Грац остался наедине с Нашей.
– Тетушка Наша, – спросил он, – здесь, что ли, у каждой девушки чудесный дар?
– Девчонок бездарных не бывает, – со странной усмешкой ответила знахарка. – Главное – увидеть, к чему у девоньки душа лежит, и не затоптать дар, а вырастить, как цветок в саду растим. Есть у меня девочки с зеленой рукой – садовницы, огородницы. Ташенька, болтушка, любую ссору развести может, самых злых врагов помирить. Не вышло бы у Люци с чародеем управиться, я бы вдвоем с Ташей к нему вышла; одна Таша маловата еще. Зика раны умеет заговаривать, кровь остановит, даже если боевая жила перебита. Всякие девчонки у меня есть, а ты пришел и лучшую забираешь. Жалко, но тут не поспоришь: выросла – так должна уйти.
– Мы еще в гости придем, – пообещал Грац. Он порылся в котомке, вытащил ажурный серебряный шарик. – Как нужен буду – шарику шепни: я услышу, прилечу, помогу чем сумею.
– Спасибо, – поклонилась Наша, – хотя лучше, чтобы не пригодилось.
Наша замолкла. Молчал и Грац. Сперва он собирался спросить, какой же дар у Даны, раз сама хозяйка считает ее лучшей из девушек, – но передумал. И задал совсем другой вопрос:
– Как с Люцей быть? Дар любви – это проклятие, а не дар, как она с ним жить будет? Может, не стоило этакое растить?
– Дар любви, говоришь? Нету у Люци такого дара, у нее дар влюбления. Девка большая, самая взрослая из тех, что со мной живет, а ее еще школить и школить, чтобы она своим даром научилась ни себя, ни других не калечить. Научится, я знаю. А настоящий дар любви у твоей Даны. Да ты и сам это поймешь.
– Уже понял.
– Еще не понял. Настоящая любовь у вас впереди.
Дана с узелком в руках появилась в горнице.
– Видишь, – повела рукой Наша. – На сборы три минуты, и всего добра – в платок увязать. У моих невест сундуков с приданым нету.
– И не надо, – сказал Грац, взяв девушку за руку.
– Теперь слушайте, – строго велела Наша. – В город вам идти не с руки, там сейчас неспокойно, – но и в болото лезть не след. Пойдете сосняком до Корчи, Дана дорогу знает. На Корче орешник растет, туда по осени отовсюду ходят, а значит, оттуда тропы во все стороны бегут. Выбирайте нужную и идите. А я вас в гости жду через год, с внучонком. Охота на внучонка посмотреть.
– Непременно будем, – кивнул Грац. Он хотел спросить: «Тетушка Наша, а у тебя-то какой дар?» – но промолчал. Зачем спрашивать, и так все ясно. Вместо этого сказал: – Спасибо, тетушка Наша.
– Так и ступайте в добрый час! – Большуха шагнула к дверям. – Счастья вам пожелать? Так оно у вас и так будет полной чашей.
Младший сын
– Иванушка, родненький, не убивай! Пожалей старую!..
Иван опустил топор-клювач, которым крушил дубы-скоморохи, напущенные на него ведьмой. Оглядел поляну перед колдуньиной избой. «Да уж, дров изрядно наколол – на три зимы хватит».
– С чего бы мне тебя не убивать? Народ на тебя жалуется. Порчу на женщин наводила?
– Ой, грешна! Во всем покаюсь, только не убивай. Наводила порчу, но ведь сплошь на распустех да неумех, а справным хозяйкам от меня вреда не было!
– Детей воровала?
– Так я ж не всех подряд, а только мальчишек-неслухов, кого мать прокляла. Чтоб, говорит, тя побрало! Тут уж я не вольна: мать велела – надо украсть.
– Тебя послушать, так тебе не голову рубить, а красной шапкой наградить. Бурю ты вызвала? А от нее сколь вреда, прикинь только!
– От боязни, исключительно со страху! Я видела, что ты идешь, так думала, непогода тебя остановит.
– Индюк думал, да в суп попал. Ладно, что с тобой делать… Живи пока. Дрова, что я нарубил, в поленницу склади, в лесу приберись, что там ураганом наломано. Назад поеду – спрошу строго.
– Иди, коли себя не жалко, – сказала ведьма приободрившись. – Только помни: туда дорога торная, а к дому – сорная. Туда витязи хаживали, да обратно ни один не возвращался.
– Не пойму, что это ты обо мне беспокоиться начала?
– Ты меня пожалел, и я тебя жалею. Только ведь ты все равно пойдешь смерти искать. В сказках Иван-царевич хотя бы суженую выручает, а тебе чего взыскалось? Зло сокрушать? Ну, вот сокрушил ты меня, злыдню паршивую… а толку? Новая народится, еще злее моего. Без этого в наших краях нельзя.
– Сам знаю, – сказал Иван. Двумя ударами клювача допревратил в поленья ствол поваленного дуба-скомороха, присел на чурбачок. – Потому и тебя не добил, что ты бабка подневольная. Я на закат иду искать того, кто сам мерзости творит и вам велит. С ним у меня разговор другой будет.
– А оно тебе надо? Жил бы в родных краях, а я бы тут потихоньку злодействовала. Злу до тебя, небось, и не доплюнуть было бы.
– Надо идти, бабушка.
– Ну вот: я тебе уже и бабушка… Телок ты еще, Ваня, жесткости в тебе нет. Слопают тебя там и косточек сплевывать не станут. Шел бы ты домой, к отцу-матери, женился бы на справной девушке. Жил бы, как добрые люди живут, а того пуще – поживал. Подвигов на твою долю и без того хватает, молва вперед тебя побежит: «Побил-де ведьму проклятущую». А я бы тишком сидела. Что же, я не понимаю, что ты и вернуться можешь? Дорога знакомая.
Иван невесело усмехнулся.
– Хорошо поешь, старая. Только невестой я покуда не обзавелся, а отца с матерью вовсе не знаю. Я Иван Безродный.
– Ну, коли по тебе плакать некому, то иди. Разве что, когда ворон о тебе смертную весточку принесет, я, старая, по тебе всплакну. Уж не знаю, от жалости или от радости.
Родителей своих Иван и в самом деле не знал. Рос у бабки, которая жила на выселках и почиталась у односельчан ведьмой, хотя ни людям, ни стадам, ни посевам урона от нее не было. Зато помочь в хвори или иной беде – могла. Бабушку Иван любил, потому, наверное, и сейчас, встретившись с настоящей злодейкой, не стал карать насмерть, отпустил душу на покаяние.
От бабушки Иван услышал и рассказ о великом зле, что властвует в чужих закатных краях. Тридевять земель пройти – всюду люди живут, хорошо ли, плохо, привычно или странно, но по-человечески. А как выйдешь за родной сорок, тут и перевод роду людскому. Там нежить обитает и нечисть, оттуда лихоманки ползут и мороки. В стародавние времена оттуда прилетали крылатые змеи, плевались огнем на людские города. Теперь вроде как поутихли, но надолго ли – кто скажет?
Многие герои ушли на запад, чтобы встать заслоном на пути нелюди, но ни самих воинов никто больше не видел, ни весточки от них не приходило.
– Отец твой там, – произнесла однажды бабушка хрипло, словно через силу. Сколько Иван ни выспрашивал, больше не добавила ни слова.
Тогда Иван и решил, что непременно пойдет за тридевять земель, чтобы сразиться со злом и сокрушить его, каким бы оно ни оказалось. Об отце старался не думать, ясно же, что нет его в живых. Будь иначе, хоть какую весточку да прислал бы.
Подросши и почувствовав силу, Иван стал проситься у бабушки в люди. Мысль о немирном западе и засевшем там зле накрепко запала в его голову, и хотя об этом он слова не говорил, но бабушка все понимала и слышать не хотела ни о каких походах. Потом смирилась и велела найти и принесть из дровяника старый топор. Иван живой ногой сбегал, принес. Старуха оглядела сияющее лезвие, покачала головой:
– Он, никак, ржавый был. С чего это просветлел?
– Я его почистил. Такой топоришко ладный: и рубить им хорошо, и поленья колоть. Такому топору без дела пропадать негоже. Я с позатой зимы только им дрова и колю.
– И он тебе в руки дался?
– Чего ж не даться? Инструмент к руке пригожий.
– Тут не топор к руке, а рука к топору пригожая. Это, Ванечка, топор-клювач. Схватил бы его какой рукосуй, топор бы мигом ему что-нибудь оттяпал. Но раз вы друг дружку уже нашли, больше мне помочь нечем, разве что памятку о себе подарить… – Бабушка сняла с шеи шелковый гайтан, на котором висел маленький гром-камень. Такие камешки в курятнике вешают, от хоря, лисы, от птичьей беды. – На шее такое носить не принято, – бабушка строго подняла палец, – но ты носи не снимая, потому как это зрячий камень. Пока его носишь, никто тебя ни в спину ударить не сможет, ни ядом опоить, ни порчу наслать. От всякой напасти зрячий камень убережет, любому врагу придется против тебя лицом к лицу выходить. Там уж надейся на свое молодечество. А мне осталось тебе подорожничков напечь. К завтрему управлюсь и провожу тебя.
Так по-простецки вышел Иван Безродный на бой с великим злом.
Поначалу зла встречалось не слишком много, так что Иван управлялся где добрым словом, а где молодецким кулаком. Клювач тоже без дела не ржавел, но употреблялся не в бою, а в работе. Поправил прогнившие мостки через топь, и жаб-трясинник уже не мог безнаказанно губить прохожих. Многодетной вдове дровишек заготовил, с бродячим плотником поделился секретами мастерства (да и у него малость поучился). В общем, военный поход против изначального зла начинался мирно и неспешно.
Чем дале к западным странам, тем более бессмысленного зла встречалось на пути. Разбойнички промышляли на большой дороге, били богатого и бедного – не столько для добычи, сколь для баловства и ненужной жестокости. Этим Иван оплот изрубил, рогатины поизломал, а атаману дал для острастки в лоб кулаком – авось после такого мысли в должном порядке улягутся.
В скором времени Иван заметил, что зло уже не прячется по чащобам и укроминам, а выставляется напоказ, словно полновластный хозяин. Чародей, державший в страхе округу, жил в башне и не думал ни от кого скрываться. Башню Иван развалил, переколотил алхимические сосуды, а самому чернокнижнику оттяпал топором бороду, в которой копилась колдовская сила. Обошлось без кровопролития, хотя к тому было уже близко.