Утешало, что деревня не горит и вообще там, кажется, все спокойно. Солдаты мигом разберутся, что раз во дворах нет ни единого свинарника или хлева и даже курятников нет, то не найдется ни свинины, ни говядины, ни кур. Бесполезно искать, куда отогнали живность всполошенные мужики. Чего не было, то не стоит и прятать.
Когда настало сумеречное время размышлений, Антоний поднялся и направился к деревне. Не думалось сегодня о божьем промысле и правилах чистой жизни. Почему-то тревожился за оборотней, которые и вовсе не люди, и людям даже враждебны. Этим существам Антоний пытался нести слово божье, проповедовал по мере сил. Волколаки слушали, соглашались, но в жизни их ничто не менялось. Изменения начались с приходом солдат.
Когда-то оборотни плотно общались с людьми и привыкли не ставить их ни во что, хотя много позаимствовали у своих жертв. Они сеяли ячмень, ковыряя землю деревянной сохой, которую тащили сами, как только в самых бедных безлошадных хозяйствах видеть можно. На огородишках, поднятых вручную, мотыгами, выращивали репу, морковь и чеснок, который называли князем. Видно, юмор был не чужд существам, не умевшим смеяться.
Еще в деревне была кузня, где перековывали старое железо, а быть может, имелась и сыродутная доменка; отшельник не знал точно. Это волки огня боятся, а волколаки – ничуть.
Самое утешительное, что все скудное деревенское богатство напрочь не нужно приехавшим рейтарам. Ну, выгребут ячмень – подкормить уставших коней, выдуют запасы кислого самоставного пива, до отвала наедятся тыквенной каши и пареной репы. Крестьянам это обидно, но урон окажется не слишком велик, деревня живет не с этого.
Правда, командир помянул еще девушек, но тут воинский люд ожидает полное разочарование. Страсть проявляется у волчиц только в период течки, что случается не часто. А под пристальным взглядом холодных волчьих глаз даже самый нетребовательный мужчина не разгорится похотью. Хотя все зависит от срока воздержания и количества выпитого пива.
В деревне было шумно. Доносились крики: пока, к счастью, просто пьяный гомон и смех – вещь прежде неслыханная. Пусть кричат, пусть смеются – значит, ничего по-настоящему жуткого не происходит. Но над лесом уже разгоралось зарево, там вставала луна – распухшая, круглая, желтая, как волчий глаз. А потом из деревни, перекрывая мужские вопли, ударил женский крик.
Не страшно, когда вопят мужики. Без этого они ни биться, ни праздновать не умеют. Но беда, если посреди всеобщей сумятицы закричит женщина.
Зажав уши руками, Антоний побежал прочь. Непослушные ноги плохо различали дорогу, несколько раз отшельник спотыкался и падал, а крик все не умолкал. Что может заставить кричать волколачку, даже когда она в человеческом облике? Или среди оборотней живут человеческие женщины, которых местные не трогают, как не трогают и Антония?
Уже в темноте, которую почти не рассеивала поднимающаяся луна, Антоний приковылял к келье. Не высекая огня, упал перед распятием, взмолился: «Вразуми их, ибо не ведают, что творят!»
Крик не умолкал. Или он звучал только в помраченном разуме Антония? Как бы то ни было, Антоний знал, что творится в деревне, и что есть сил гнал от себя это знание. Ведь по совести говоря, он должен был бежать не от деревни, а в деревню, чтобы остановить творящиеся там непотребства. Но испугался, побежал впустую молиться. Трусости нет среди смертных грехов, но это грех многих тяжелейший, и раз струсивший сдастся потом еще не раз. А пока Антоний, зажав уши ладонями, непрестанно бил поклоны, лишь бы не представлять, что будет потом. Луна поднималась, и девичий всхлип сменился воем, а очередной насильник захрипел, захлебнувшись кровью из перекушенного горла.
«…ибо не ведают, что творят. Возмездие близится, и нет лопаты в руке его, чтобы отвеять зерна от плевел. В огонь будут ввергнуты все».
Антоний не знал, сколько времени он пролежал ниц перед распятием. Опомниться заставил шорох, раздавшийся снаружи. Антоний отворил незапирающуюся дверь, шагнул в ночь, залитую беспощадным сиянием луны, склонился над зверем, лежащим у порога. Это была не волчица, но уже и не волчонок. Таких на деревне называли волчинками. Девчонка, не дожившая до первой течки, не познавшая пьянящей радости волчьей свадьбы. Должно быть, и перекидываться в зверя ей еще не доводилось, это умение не для детей, которые по ночам должны спать. Но недобрая судьба явилась и вырвала волчинку из детства прямиком в смерть. Человеческая девушка умерла бы под десятком насильников, волчинка выжила, приняла истинный облик, перегрызла горло последнему из мерзавцев и сумела уйти. Умирала она только сейчас, потому что после того, что сотворили над ней, жить нельзя. Волчинке не убили тело, но убили душу. Церковники говорят, что у зверя нет души. Пусть они говорят это кому-нибудь другому, но не Антонию.
Нетрудно понять, что произошло в деревне. Как ни оголодали без женщин солдаты, на совсем малых детей они не посягнули, для того непредставимо оскотиниться надо. А в молодых волчицах чересчур явно проступало звериное начало, и оно отпугнуло даже самую грубую солдатню. Немного на свете любителей добиваться близости со зверем. А волчинка, подросшая до того, чтобы казаться девушкой, пришла в смятение, и этого оказалось достаточно, чтобы не все, но многие воспылали похотью. А дальше насильников было уже не остановить.
Собратья оборотни, серьезные во всяком деле, могут помочь там, где помочь возможно. А что может Антоний? Посидеть рядом, сокрушенно помолчать, повздыхать сочувственно. Просто пожалеть. За этой никчемной жалостью волчинка и приползла к Антонию. Потом братья отпоют ее по-волчьи, а пока Антоний сидел, гладил оборотня по голове, смотрел, как гаснут пронзительные глаза, и даже молитвы забыл бормотать. Сидел еще долго после того, как все было кончено.
Несколько теней, почти неразличимых в размытом свете, возникли рядом. Волки внимательно принюхались и молча растворились в никуда. Потом снизу донесся многоголосый вой. Начиналась большая охота.
Ночь Антоний провел без сна. Лежал, вслушиваясь в дальний вой, который то наплывал, то затихал почти. Молился не знамо о чем.
В нищенском хозяйстве отшельника имелась заржавелая от долгого неупотребления мотыга. Антоний достал ее и как мог почистил. С утра предстояло копать могилу. Антоний не пытался гадать, что увидит утром у порога кельи: зверя или мертвую девочку. Но в любом случае волчинку следовало похоронить и поставить на могиле крест.
Однако, распахнувши дверь, Антоний не увидал ничего. Оборотни забрали волчинку, чтобы похоронить согласно своему обычаю. Антоний никогда не расспрашивал, в чем заключается этот обычай, знал только, что кладбища возле деревни нет.
Из-за холма, за которым скрывалась деревня, поднимался дым. Уже не черный, а прозрачно-сизый, какой курится над гаснущим пожарищем. Антоний поднялся на холм, откуда была видна чуть не вся долина. Деревни не было, лишь выгоревшие пятна земли, где прежде стояли избы, амбары, сараи… Оттуда по направлению к холму двигался отряд. В нем было трудно признать вчерашнее конное войско. Теперь конь был едва ли у каждого десятого, да и народа в отряде изрядно поубавилось. Отряд двигался неспешно, то и дело отряжая в стороны пешие и конные группы.
Антоний вздохнул. Ясное дело, ищут его. Да и странно было бы, если бы не искали.
Кричать, размахивать руками, привлекая к себе внимание, Антоний не стал. Кому надо, тот пусть и ищет, а он у тех, кто замучил вчера волчинку, ничего не позабыл.
Нашли его через несколько часов, когда Антоний, вынеся распятие под открытое небо, молился за всех невинно убиенных.
– Вот он!
Антонию заломили руки, грубым рывком поставили перед подъехавшим командиром. Антоний заметил, что скакун у начальника иной, чем вчера; видать, боевой конь, не боявшийся волков, встретил этой ночью свой конец.
– Ну здравствуй, святой пустынник, – процедил командир.
– Здравствуй и ты, – ответил Антоний, хотя его положение меньше всего располагало к беседе.
– Что ж ты, дрянь этакая, не предупредил, что в округе хозяйничают вервольфы?
– Я говорил, чтобы к коням приставили охрану. Или я должен был сказать еще что-нибудь? Если бы твои люди вели себя достойно, ночного нападения не случилось бы. Или я должен был объяснять солдатам, что не следует насиловать девушек?
– Это не девушки! – выкрикнул один из всадников, чье одеяние выдавало лицо духовное. – Это демоны!
– Святой отец, – возразил Антоний, – вы полагаете, вашей пастве полезно совокупляться с демонами? Почему вы не остановили их?
Один из спешенных рейтар выбежал из кельи.
– Милорд, смотрите, что я нашел!
Это был всего лишь кувшин, с которым Антоний ходил за водой. Серебряный кувшин, подарок старого князя.
Милорд повертел находку, пощелкал ногтем в звонкий бок, внимательно оглядел герб, вычеканенный на серебре. Затем спросил:
– Где остальное?
– Что? – не понял Антоний.
– Сокровища! Где сокровища королей Халка? Или ты скажешь, что нашел в развалинах только один кувшин?
– Я ничего не находил в развалинах. Старый князь сам подарил мне этот кувшин, потому что прежний, глиняный, разбился.
– Ах, какая красивая и благородная история! Святой отец, – командир повернулся к священнику, – скажите, почему вранье всегда выглядит красиво и благородно?
– Потому что дьявол – мастер лжи. Он редко разменивается на грубую поделку.
– Слышишь, пустынник, что говорит умный человек?
– Должно быть, он превзошел всю философию, – смиренно ответствовал Антоний, – а я живу в евангельской простоте.
– Ой ли? А вдруг ты и есть последний князь и прекрасно знаешь, где зарыты сокровища Халка?
– Старый князь давно умер и похоронен. В развалинах базилики и сегодня можно видеть его могилу.
– Это ложь! К тому же состряпанная так грубо, что попросту недостойна твоего хозяина. Могилы в базилике пусты, все до одной. В них нет ничего, кроме истлевших тряпок!
– Милорд, вам не кажется, что грабители могил сродни святотатцам?