– Красиво идут, – заметил один из капюшонов, облупляя с картошины подгоревшую корочку. – Думают, это им поможет. «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке».
– Почему же, – возразил второй. – Поодиночке они и не пропадут. Скопом возьмем, так даже удобнее.
– А картошка вкусная. Сто лет не ел картошки. Другие как поймут, во что вляпались, так орут и визжат. А эти – во как: ешьте, говорят, картошку. С солью.
– И как, соль не обуяла?
– Не, хорошая соль.
– Давай по последней картошинке – и пора на перехват.
– Успеем. Деревня далеко, а если они побегут, я сразу услышу, их и ловить не надо будет, сами к нам заявятся. Давай еще понемногу, пока горячая.
– Картошка хороша, но нам пора. До деревни, конечно, немалый конец, но если их отец по дороге встретит? Он-то нас не видел, на нем отметины нет, при нем детей взять не получится.
– И что с того? – спросил первый, выкатывая из золы новую картошину. – Зато картошки поедим.
– Как что? Они о нас расскажут!
– А зачем они сюда пришли? Ужастики рассказывать. Вот пусть и рассказывают.
Матренины пироги
Весь день бирючи, надрываясь, выкрикивали по площадям и улицам указ, чтобы мочный люд работу бросал и собирался на войну. Дело такое, не мы войной пошли, а на нас. В таком разе дружиной не оборонишься, всем народом отбиваться надо. Обкричали весь город, только Небожью слободу стороной обошли. Народец там живет негодящий, некому оттуда на войну идти. Однако зашевелилась и Небожка; все на рать, так и я бежать… В Пусынином доме крик ором стоял. Что там Пусыня твердил, людям не слыхать было, а Авдотьин голос довсюду доносился. Вот бы кому бирючом быть.
– Совсем старый с глузду съехал! Какой тебе войны захотелось? Тебе только тараканов по печи гонять!
По всякому пустому делу баба завсегда мужика перекричит, но тут Авдотья умолкла и в скором времени появилась в проулке, таща в охапке боевой дедов кафтан, прошитый стальной нитью. Повесила на плетень и принялась выбивать палкой залежалую пыль. Лупила так, что никакому супостату не ударить. Клубы ржавой пыли вздымались облаками, и понятно было, что эта битва для древнего доспеха будет последней.
Малые мальчишки, которых в Небожке бегала тьма, и все как один – сыновья молодых вдовиц, называющие тятями всякого встречного мужчину, нарезали из лозняка сабелек и порубали непокорные головы окрестным репейникам.
Пропойцы, которым и места нигде, окромя Небожки, не осталось, дружной толпой рванули в кабак. Однова, мол, на войне пропадать. Никакая вражья твердыня их напора не выдержала бы, но кабатчик Донатыч и не такое видывал, так что никому халявной выпивки не досталось.
Коснулось общее волнение и Матрениной избы.
– Бабушка, – спросила Мотря, – а нам тоже на войну идти надыть?
– Я те дам – на войну! Наше дело пироги да сайки, а не сабли да сулицы. Давай тесто меси. Гладко не вымесишь – пирог пышным не получится.
– Мучицы бы добавить… Жидковато тесто.
– Ха! С мучицей кто угодно вымесит. А ты так сумей.
Разговоры не мешали стряпухам делать дело. Мотря, сирота, взятая в обучение, месила тесто в преогромнейшей деже, а Матрена занималась начинкой: двумя ножами рубила на доске сомовину. Вчера, когда о войне еще никто не слыхивал, рыбаки вытащили из речки двухаршинного сома. Целую рыбину купить никто не мог, и сома продавали на вес. Матрена купила четыре пласта едва не в пуд весом, и теперь пирожницы готовились выпекать пироги с сомовиной. Зеленого лука был настрижен целый таз, розоватое рыбье мясцо нарублено приличными кусочками. Начинку оставалось только посолить, но это делается в последнюю минуту.
Матрена в большой миске перемешивала рыбу с луком. Мотря отвалилась от дежи и выдохнула:
– Кажись, все.
– Не «кажись», а все, – ворчливо согласилась Матрена.
Разделочный стол присыпали мукой, вывалили тесто. В две скалки принялись раскатывать. Пару преогромных пирогов с рыбой выложили на глиняные противни и отставили в сторону. Не дашь пирогу расстояться, сразу сунешь в печку – такое спечется, что только волку по зубам. Пока суть да дело, в оставшийся лук покрошили пяток крутых яиц, сдобрили топленым маслицем и налепили еще два противня пирожков с зеленым луком.
Последние остаточки теста пошли на плюшки. Их лепили с завитком, с подвыподвертом, сверху мазали медом и густо посыпали маком.
– В полях мак цветет, – вздохнула Мотря, – накрасно. Как кровью по траве спрыснуто.
– Ты бы язычок за зубами придержала. Война у ворот, а она про кровь на траве. Гляди, как бы не сглазить.
– Баба Матрена, да сколько тому цвету быть? День – и осыплется. В прошлом году тоже цвело накрасно, а мак не вызрел. Натрусили всего ничего, сейчас остаточки досыпаем.
– И что с того? Семь лет мак не родился, а голоду не было. Сыпь, не жалей. Будет мак – будет смак. Не будет мак – проживем и так… Поглянь, как там печка. Не пора пироги ставить?
Мотря отложила кубышку с маком, вооружилась кочергой, отодвинув закрышку печи, принялась шуровать в черном зеве.
– Ты смотри, сама там не спекись, – предупредила Матрена. – С потрохами в самый жар влезла.
– Ничто со мной не сделается, – донесся Мотрин голосок. – Разве что подрумянюсь малость.
Мотря отложила кочергу, взялась за помело – то, что поновее, с можжевеловых веток. Старое помело, лыковое, уже изрядно износилось и доверия не вызывало. Через минуту печной под был начисто выметен, зола ссыпана в надтреснутый, перепеленатый берестой горшок.
– Готово. Можно ставить.
– Чисто ли вымела? – проворчала Матрена, но перепроверять не стала.
Вдвоем они загрузили в печь два больших противня с рыбными пирогами и два поменьше, на которые уложены пирожки с зеленым луком. И у самого края нашлось местечко для маковых плюшек. Прикрыли печь, на минуту сели, сложа руки.
Долго рассиживать не пришлось: это лепить пироги муторно, а в вольном жару пекутся они мигом, только следи, чтобы не сжечь.
Пирожницы успели наскоро переодеться в торговое платье, подготовить сбруйку, достать из погреба напитки, сготовленные с вечера. Сухая ложка рот дерет, и пирог без запивки в горло не больно лезет. Едва успели все обрядить, настала пора пироги из печи доставать.
Пироги румяные, духмяные – горячи, только из печи. Сами бы ели, да деньги надо.
Живой рукой разложили печеное на подносы, прикрыли рединкой, затянули на плечах сбруйку и, трудно ступая, отправились на торг.
Народу на площади столько, что и в базарный день не встретишь. Ратники и ополченцы, всех сословий люди. Враг, говорят, к самому городу подошел, так что дым видать от горящих сел. Непременно сегодня быть сече. В такой день воинский люд копейки не считает, а пирога всем хочется. Был бы пирожник мужиком, что от ратного дела увиливает, так у него бы пироги отняли и самого побили. А старушку с девочкой обижать грех; у них торговля бойко пошла.
Матрена завопила в голос, созывая покупателей:
– А вот пироги – все к нам беги! С яйцом и луком – копейка штука! С мясом сомовьим, ешь на здоровье. Всем нравится, никто не подавится! Сама пекла, вам принесла!
Рядом Мотря звенит голосишком, даром что малая, а слыхать по всей площади:
– Всех напою брусничной водою, квасом, сытою! Налетай, босота, кому охота! У нас с Матреной квасок ядреный!
Расторговались, сами не заметили как.
Налегке решили подняться на стену, глянуть, что за городом творится. А то досужие разговоры слушать, так хоть и вовсе не живи.
Со стены видно далеко и ясно. Кое-где поднимались дымы, и было понятно, что горят пригородные села. А так врага и не видать – ни под стенами, ни вдали. Потом за лесом появились оружные люди. Шли пеши, а вернее бежали, торопясь уйти с открытого места. Матрена приложила ладонь ко лбу, вглядываясь в синеющую даль, и сказала:
– Наши это. Засечный отряд бежит за стены прятаться. Плохо дело, раз на засеках не удержались.
Следом из-за леса выметнулась конная лава. С полувзгляда было видно, что это чужаки: тонкие пики, сабли, лисьи шапки и халаты наподобие боевого кафтана деда Пусыни. Быть бы нашим порубанными, но не растерялись, выстроились ежом, загородились щитами, над которыми вздымался частокол копий. Не жаль себя и коня – нападай. Из центра ежа полетели стрелы. Били редко: по всему видать, скудались боевым зарядом.
Городские ворота отворились, оттуда на выручку своим поскакала конная дружина. Честного боя степняки не приняли, откатились назад. Ёж распался, пешие воины побежали к спасительным стенам.
– А!.. Смотрите! – закричал кто-то из толпящихся на валу людей.
Поначалу показалось, будто далеко у самого окоема кружат огромные птицы – орлы или коршуны. Неведомые летуны приближались, и уже было понятно, что таких орлов и таких коршунов не бывает. Тройка летучих ящеров, драконов в самоцветной броне, неуязвимых и недостижимых в небесной выси, пали на людей, словно кречет на зайца. Темное пламя с гулом извергалось из утроб, люди, настигнутые огнем, падали и больше не поднимались.
Тучи стрел взметнулись навстречу крылатой смерти. Стреляли со стены, стреляли и с земли, безоглядно растрачивая последний запас. Наверное, и у бронированных чудищ имелись уязвимые места, потому что, встретив отпор, драконы поворотили назад. Один из них отвалил немного в сторону и плюнул огнем на вершину холма, где крутилась ветряная мельница. Деревянная постройка вспыхнула разом от крыльев до поворотного механизма.
– Это же Петрова мельница! – закричала Мотря. – Он для нас муку мелет!
– Идем домой! – отвечала старуха. – Тут мы ничего не высмотрим.
Матрена большими шагами шла к Небожьей слободе. Мотря едва поспевала следом, порой переходя на трусцу.
– Бабушка, куда мы бежим?
– Домой! Ну, я этим воякам покажу! Лопнуло мое терпение. Пока мужики свою войну воевали, я не мешалась. Не женское это дело – саблей махать. Но раз они змеюку поганую с собой притащили… я с этой змеюкой таких пирогов напеку – заворот кишок случится!