И лишь в поэзии могильно тихо.
Короче, у сонета бледный вид.
Хорошо, когда можешь заглянуть в будущее, именно заглянуть и не более того. Дурь мага-недоумка, помноженная на безумие власти, порвала ход времен, смешав все и вся, но теперь истории вернулось плавное течение. Больше Терим пылинки не может сдвинуть в том далеком далеке, да и картины грядущего становятся все более смутными. Остаются только слова – нездешние, теряющие смысл, не годные ни к чему.
Он не выдерживает зова рынка,
Он чужд литературных конъюнктур,
Обломок умирающих культур,
Излишний, как калоша для ботинка.
Если когда-нибудь после его смерти люди найдут эти строки, они решат, что перед ними исполненная магии алгебраическая абракадабра, открывающая дверь в иные миры. И так ли далеки они будут от истины?
Лишь я сонетом продолжаю речь,
Рискуя гнев читателя навлечь.
Терим притянул второй лист, скривился, разглядывая печать, похожую на кляксу. Перевернул лист приказом вниз. Оборотная сторона сияла девственной чистотой. Теперь на этой странице, пятная ее кровавыми следами, будет стоять кружка с вечерним глинтвейном. Сюда упадут строчки, когда Теримом вновь овладеет поэтическое безумие. А прежняя страница сегодня перевернута.
Терим перечитал написанное на древнем листе, скомкал его и бросил в печь.
Ужас из-под кровати
Снятся руки без ногтей
Подкроватные,
У замученных детей
Лица ватные.
Видишь, путь белеет твой
Чистым ватманом.
А присмотришься – не вой,
Ад на нем.
– Не суй свой нос в чужой вопрос!
Иногда так хочется сказать рисковую фразу, за которую можно поплатиться жизнью и даже чем-то большим. Полин не знал, что может быть больше жизни, но тайна щекотала воображение, заставляя ходить по краю обрыва.
«Любопытной Варваре на базаре нос оторвали», «Любопытному на днях прищемили нос в дверях», «Любопытство не порок, но большое свинство» – тоже о любопытстве, хотя и без носа. «Остаться с носом» – это уже не о любопытстве, но про нос, и значит, тоже рискованно.
– Что ты сказал? – с неприкрытой угрозой спросил Махан.
Махан это не кликуха, а что-то вроде имени, хотя и не настоящего. По фамилии к Махану только Чучителка обращается, а как его на самом деле зовут, не знает никто. Махан туп, как столовый нож, но во всякой фразе, даже если обращаются не к нему, видит подначку и готов разбираться кулаками с тем, кто, по его мнению, сказал что-то не то. Получить по морде от Махана очень не хочется, но юлить и оправдываться нельзя, иначе точно навлечешь на себя самые тяжкие подозрения.
– То и сказал! – твердо произнес Полин. – Не фиг этому Будьке всюду подглядывать, вынюхивать да подслушивать, а потом сплетни разносить. Кто с кем поругался, кто с кем целовался – обо всем Будька трезвонит, каждому по секрету. Всяко дело, укоротить его надо.
Полин мог бы долго говорить, но вовремя прикусил язык. Он-то говорить может, а Махан столько времени слушать не способен. Нальется бордовой краской и заедет кулачищем тебе в лоб. Потом и сам не сможет понять – зачем бил? А просто чтобы не умничал.
Вся группа сидела в игровой комнате, и все это называлось свободным временем. Предполагалось, что воспитанники будут играть и общаться без присмотра взрослых. И они послушно играли, перекладывая различные дидактические материалы и изредка переговариваясь между собой. Почти все, впрочем, предпочитали помалкивать или бубнить что-то под нос. Ведь именно из-за разговоров чаще всего случались драки. В таких случаях немедленно появлялась Мамочка, поэтому до смерти воспитанников убивали редко. А умный Полин понимал, что и в свободное время они находятся под неусыпным надзором, и значит, язык распускать нельзя.
И все же иногда было не удержаться, чтобы не сказать рисковую фразу. Махан – ерунда: ну, расквасит харю, всего-то делов… а вот что скажет Мамочка?
Мамочку звали Антонина Викентьевна. Полин при всем желании такое словосочетание произнести не мог, да и никто из воспитанников, насколько Полин мог судить, не умел правильно произнести это имя. Хотя на самом деле Мамочку Антонину Викентьевну звали Хозяйка. Это было подлинное имя, его знали все, но произносить его не рекомендовалось. Только невыразимое имя врага было засекречено еще строже. Оно никогда не произносилось, да и кто осмелился бы его произнести? Известно было лишь, что, если оно прозвучит, его узнает любой, а следом явится и сам враг. Хорошие мальчики слов таких не знают и даже наедине с собой выговорить их не сумеют.
Мамочка вошла в игровую комнату, и все сразу прекратили заниматься развивающими играми.
– Ну что, детки, – скомандовала Мамочка, – пьем молочко и ложимся баиньки.
– А на горшок? – басом спросил Махан.
– Кому надо, тот, конечно, пойдет на горшок. Но сначала пьем молочко.
Воспитанники быстро перешли в столовую и расселись по местам. Тут можно было сразу понять, кто у Мамочки в любимцах, а кто в большом подозрении, что он или она мальчишка-неслух или дурная девчонка. На лучшем месте, конечно, сидел Махан, а у двери в туалет – задохлик Тюпа. У Полина место было посередине, как раз такое, к какому он стремился. Вот только Будька сидел рядом, и от него, как всегда, противно воняло.
Повариха тетя Капа внесла поднос с чашками и небольшой кастрюлькой, в которой были разведены пивные дрожжи. Следом дядя Саша приволок здоровенную кастрюлю с кипяченым молоком.
Тетю Капу следовало называть Капитолиной Самановной, хотя никто ее так не называл, кроме Мамочки. А дядя Саша был дядей Сашей, и его никак не следовало называть. Он был истопником и вылезал из своей кочегарки, только когда надо было передвинуть что-то тяжелое или, как сейчас, принести в группу кастрюлю с теплым молоком. Разговоры с дядей Сашей Антонина Викентьевна не одобряла. Воспитанники шептались меж собой, что ослушникам грозят ужасные кары, хотя, по взаправде, добрейшая Мамочка никогда никого не наказывала.
Тетя Капа влила дрожжи в молоко, споро перемешала большим половником и принялась разливать смесь по чашкам.
Первая чашка, разумеется, досталась Махану, последняя – Тюпе. Полин любил сладкие дрожжи. Он быстро управился со своей порцией и, если бы мог, вылизал бы чашку, хотя хорошие мальчики ни чашки, ни тарелки не лижут. Куда быстрее Полина разобрался с дрожжами Махан и тут же громко потребовал:
– Еще!
– Осталось там? – спросила Мамочка.
– Есть с полчашечки.
– Ну, так дай ребенку.
Ребенок громко зачавкал.
Полин тоже был не прочь получить добавку, но ему никогда не доставалось.
– А теперь – баиньки! – объявила Мамочка.
– На горшок! – затрубил Махан. Все оправления его организма были ему чрезвычайно дороги и непременно объявлялись во всеуслышание.
В конце концов горшечная эпопея закончилась, воспитанники улеглись по кроватям, свет в игровой и столовой был погашен, лишь в спальне и туалете мертвенно синели ночники.
– Спокойной ноченьки, детки! – произнесла Мамочка и ушла, плотно прикрыв дверь.
Полин знал, что ночью в детском доме должна дежурить ночная нянечка, но у них никакой нянечки не было. Зато Хозяйка ночевала здесь же, хотя никому в голову не могло прийти потревожить ее сон.
Синие ночники окрашивали лица воспитанников в трупный цвет. Никто еще не спал. Потом из полутьмы послышался голос:
– У Мамочки в кабинете на стене картина висит, и никто не может понять, что там нарисовано. Какая-то мазня, будто Фика кисточкой водила. На самом деле там дряка кусачая прячется, просто ее днем не видно. А ночью она наружу выползает, чтобы никто без разрешения в кабинет не забрался. Зато кого Мамочка за плохое поведение в кабинет вызывает, то дряка из картины смотрит и запоминает. Ночью через щелку проползет, отыщет баловника и хапнет. Поэтому Мамочка никого не наказывает, за нее дряка старается.
– Что ты сказал? – прогудел Махан.
– Что слышал… – дерзко ответил какой-то невидимый бунтовщик.
Ночью Махана не так боялись: он редко вылезал из своей кровати, разве что с дрожжей начинало сильно пучить. Но знаменитый горшок стоял у него не в туалете, как у всех детей, а под кроватью.
Полин поглядел с прищуром, стараясь рассмотреть, кто говорил только что. Глядя с прищуром, можно увидеть истинную природу говорящего, но сейчас синий свет не давал ничего разобрать.
– Будет вам… – примиряюще произнес еще кто-то из мальчишек. Явно сильный, из тех, кто не боится Махана. – Устроите драку – Хозяйка придет, всем влетит. Знаете же, что ночью драться нельзя. Сейчас время не драк, а подкроватных чудищ. Они уже тут, смотрят и слушают, что мы болтаем.
Назвать Мамочку истинным именем – на это осмеливались немногие, да и то под синей лампой, когда не разобрать говорящего. Разве что чудища могут разобрать, но это уже судьба, кому как повезет. Чудища не любят свидетелей, они ждут, пока все уснут. Тем не менее ссора пригасла не начавшись.
– А вот кто скажет, – вроде бы это говорил прежний миротворец, – какое истинное имя у тети Капы?
– Нет у нее истинного имени, – сказал Полин, стараясь изменить голос, чтобы не узнали. – Тетя Капа она, и все.
– Как же нету, – возразила какая-то девчонка, – если она нам кушать приносит?
Полин мог бы возразить, но не стал этого делать. На тетю Капу Полин не раз смотрел с прищуром, но не видел в ней ничего, что указывало бы на наличие у поварихи истинного имени. Но сказать такое – значит выдать себя. А спорить просто так Полин не любил.
Воспитанники часто спорили по всякому поводу и без повода. Спорить значило подойти друг к другу, вытянувшись как можно выше – кто может, так и на цыпочки подняться, – и громко кричать: «Да-да-да-да!» или «Нет-нет-нет-нет!» – кто кого перекричит, тот и прав.