– Так может, не настоящее золото? Цыгане ловко подделывают золотые украшения, а потом сбывают доверчивым простакам. Даже термин есть у ювелиров – цыганское золото.
– Тебе лучше знать, зря, что ли, науки изучал. Но и для цыганского золота денежки нужны, разве что они сами его фабрикуют, а через цыган сбывают. В любом случае, дело тут нечисто и требует расследования.
Кушицин приподнялся на лавке, выглядывая что-то в проулке, и громко воскликнул:
– Ты только полюбуйся! Я гадал, как хозяйка станет с яичницей управляться: печь у нее не топлена, таганок в черной избе не затеплишь, на костре яйца дымом пропахнут. А хозяйка в проулке с самовара трубу сняла, на самоварную конфорку сковороду водрузила – и жарит! Все-таки русский народ хитер и пронырлив и во всякой мелочи требует строжайшего следствия. Невинных среди русских мужиков нет, есть лишь не пойманные.
Хозяйка внесла сковороду с яичницей, достала из поставца неведомо для каких нужд хранимые тарелки и, что уже вовсе удивительно, железные вилки с костяными ручками. Бесовской этой штукой русский человек не ест, вилка – господская придумка и даже не во всяком трактире найдется.
Кушицин ел, щедро разбивая сбереженные стряпухой желтки, Стенгартен, напротив, старался ни одного желтка не проткнуть, а подцепить и отправить в рот целиком, чтобы ничто не пропало. Кухарка, сложивши руки на переднике, наблюдала за трапезой.
– Муж твой где? – утирая тыльной стороной руки масленые губы, спросил Кушицин.
– Косит.
– Какая ж косьба? Август на носу, травы вызрели, сенокос у добрых людей закончен.
– Так он в лесу на дальних кулигах. Там трава свежая. У нас дельных покосов, считай, и нет почти. Скудаемся мы землицей.
– Чем тогда живете?
– Так птицей, вашество, исключительно курями. Мы и хлеба сеем самую чуть, а больше пшено, курей кормить. По отавам травку косим – тоже им, родимым. С огорода репу парим, свеклу, вместе с тиной – куры все склюют. Всякий базарный день я с яйцами на рынке. И пару курочек живых беру. Продам – так хорошо, а не продам – назад привезу. После Покрова битой птицей торгуем. Хохлаток оставляем, а петушкам головы долой – и в ощип. Наша птица до самой Москвы доходит. Перо, опять же, на продажу и пух. Подушки-думочки, перинки. От курочки все в дело идет.
– Сколько же у вас кур в хозяйстве?
– Ой, и не скажу, вашество! Сегодня одно, а завтра ястреб пролетит, свое возьмет, наше поубавит. Цыплят, их по осени считают.
– Складно у тебя получается. Не куры, а жар-птицы золотые. Яйца-то почем на рынке продаешь?
– Три копейки пяток, ваше благородие.
– Недорого. Назад поедем, куплю у тебя десятка три свеженьких. Муж-то когда вернется? С ним бы переговорить…
– Так завтра и вернется. Скопнает накошенное и начнет возить. Так я ему скажу, чтобы вас дождался.
– Я вот что думаю, Федор Иванович, – раздумчиво произнес Кушицин, – что нам человека зря с работы срывать? Давай заедем к нему на кулиги, поговорим ладком, а там и в Пушнино направимся.
– Ой, вашества! – всполошилась хозяйка. – Да зачем вам себя трудить напрасно? Мой у самой Грязнухи косит по ручьевинам. Мокро там, сено на волокуше вывозим, ваша коляска по грязи и не пройдет, поди. Я бы послала кого, так Микифор на лошади охлюпкой живо бы прискакал, да некого послать. Старшие вместе с отцом труждаются, а Маруська мала еще одной в лес бежать. Но если надо для государева дела, то и Маруську пошлю.
– Вот еще выдумала – малую в лес гонять. Государево дело неспешное, поговорим и на обратном пути. Ты лучше скажи, самовар скоро готов будет? А то нам в дорогу пора.
Напившись чаю, Кушицин и Стенгартен загрузились в коляску и покинули деревню, жители которой так и не поняли, зачем приезжало начальство.
Уже за околицей Стенгартен, политично молчавший во время разговоров следователя, спросил:
– Зачем нам в Пушнино ехать?
– Нам туда и не надо. Нам надо в Грязнуху. Я Пушнино так просто назвал, а хозяйка в ответ разболтала, где ее суженый прячется. Вот мы туда нагрянем, возьмем его тепленьким и поглядим, что за кулижки он выкашивает.
Кушицин согнутым пальцем, словно в дверь стучал, поторкал в спину вознице:
– Ты, любезный, знаешь, где тут дорога на Грязнуху?
Возницей у чиновников был отставной солдат из инвалидной команды, взятый ушлым следователем за отличное знание окрестных троп и дорог.
– Я, ваше благородие, – отвечал инвалид, – тут каждую стежку знаю. Мы на Грязнухе, лет семь тому, браконьеров ловили.
– И как, поймали?
– Не… там сами лесные обходчики браконьерили, где их поймать! Только комаров зря кормили.
– Тем русский народ и живет, – нравоучительно произнес Кушицин. – Сам от себя стережет, сам у себя ворует. Хищничество у нас пышным цветом цветет, а я с этого цвета только пыльцу сбиваю. Но эту семейку я на чистую воду выведу, да и всю деревню потрясу. Тоже нашли прибыльное дело – яйцами торговать. В России в каждом селе куры кудахчут – много не наторгуешь.
– Вам виднее, – эхом откликнулся Стенгартен, – но и золота в здешних краях тоже нет.
– Вот и посмотрим, кто из нас лучше видит, – согласился Кушицин. – А пока давай свернем с тропы и обождем часок. Может, что интересное случится.
К тому времени коляска свернула с езженой дороги на Пушнино и, не жалея рессор, тряслась по тропе, которая, как обещал инвалид, выводила к Грязнухе.
Возница завернул лошадь и поставил коляску за разросшимся кустом брединника, что все плотнее обступал тропу.
Ждать пришлось меньше часа. Среди зарослей замелькал выцветший сарафан, и на тропе показалась Маруська. Кушицин тигром выпрыгнул из засады и ухватил девчонку за руку.
– Чего ж ты, малая, в лес одна намылилась?
– Дядька, пусти! – Маруся пыталась вырваться, но силенок против сыщика у нее не хватало.
– Я тебе не дядька, а ваше благородие, господин следователь. Еще раз попробуешь дядькой назвать, я тебе по-родственному таких шелепов пропишу – до самой свадьбы сесть не сможешь. Теперь живо отвечай: тебя мать послала?
– Ну…
– Что велела передать?
– Что начальство приехало, к ответу требует. Чтобы все дела бросал и в деревню вертался.
– Правильно говоришь. А то смотри: врать мне нельзя, я на это дело ужас какой строгий. Теперь полезай в коляску, будешь дорогу показывать. Вместе поедем твоему батьке привет передавать. Да не вздумай шуметь, а пуще того – бежать. Видишь, у меня пистолет о двух стволах: в одном пуля золотая, в другом – серебряная. Они тебя где угодно достанут.
В экипаж Маруська полезла ни жива ни мертва.
Коляска, то постукивая колесами о сосновые корни, то увязая едва не по ступицы, тащилась в глубину Грязнухи. Маруська и отставной солдат сходились, что там есть ручей и по мокривинам вдоль берега можно накосить болотных трав.
– Ручей – это хорошо!.. – протянул Кушицин, имея в виду вовсе не косьбу у черта на куличиках.
Заросли ольхи, как оплеванные белой пеной, в которой копошатся чьи-то личинки, липкая паутина, высокая до плеча, жирная трава, которая ни на сено доброе не годится, ни в иную работу, но все равно ложится под крестьянскую косу: в весенний недокорм скотина все съест.
– Приехали, – сказала Маруся. – Тут у бати балаган поставлен.
Пара невысоких бугров в самом сердце Грязнухи. Когда-то их покрывал строевой лес, сведенный браконьерами-обходчиками. Теперь на пустоши торчит жердяной шалаш, крытый прошлогодним сеном, перед ним остывшее кострище. Низинка за буграми выкошена, там сгребают траву трое: один совсем мальчишка, другой – парень постарше, и молодая женщина в платке по-бабьи, не иначе жена старшего сына, чья богатая свадьба привлекла внимание следователя. Досушивать скошенное придется на буграх, в низине под ногами чавкает мокреть и очумело кружат охочие до крови слепни.
Но не эта мирная картина привлекла внимание сыщика. Чуть в стороне у подножия бугра бил родник, и ручеек от него падал в речку Грязнуху. Там по колени в ледяной воде стоял глава преступной семьи, и не было ни малейшего сомнения, чем он занят. Лопата, лоток, кубышка, куда ссыпаются промытые шлихи. Какие еще нужны доказательства противозаконной золотодобычи?
– Стоять! – закричал Кушицин и, размахивая пистолетом, помчался к старателю. – Ни с места, стрелять буду!
Бежать преступник не пробовал. Стоял, разиня рот и опустив руки.
– Попался! – гремел Кушицин. – Чем ты тут занимаешься?
– Дык я ничего… – смутно оправдывался Микифор. – Так, от скуки балуюсь.
– Старательский билет у тебя выписан? Налог в казну уплачен? Добытое кому сдаешь?
– Я ничего…
– Ты ничего? А кто тогда чего? Ну-ка, что у тебя в кубышке?
Кушицин поднял кубышку, открыл. Та на три четверти была полна крупным желтым песком.
– Ого! Да тут не знаю на сколько тысяч золота намыто! А он из себя смирняя корчит. Федор Иванович, поглянь только! Ты говорил, тут золота нет, а у него – вон сколько!
Стенгартен подошел, глянул через плечо, затем, поджав губы, взвесил кубышку на руке.
– Какое же это золото? Этакая прорва золота пуда два весить должна, а это какой-то легковес. Не иначе – халькопирит. Его еще лягушачьим золотом называют, или цыганским. Я сейчас проверю, у меня все потребное с собой.
Стенгартен вынес из коляски саквояж, разложил его прямо на берегу, принялся вынимать склянки, пузырьки и прочие штуки, понятные лишь аптекарям и химикам. На часовое стекло пустил каплю ртути, сверху кинул щепоть кристаллов из кубышки.
– Ну, что я говорил? Это вещество ртутью не смачивается, а золото, будь его здесь хоть немного, немедля бы образовало амальгаму. Теперь попытаем царской водкой. Золото даст нам бурый газ, а раствор окрасится в зеленый цвет, в основном из-за примесей меди. А пирит и халькопирит выделит смесь сероводорода и сернистой кислоты, которые легко обнаружить по запаху. Готово… Кристаллы почернели и частично растворились, а запах – вот он, извольте понюхать.
Кушицин недоверчиво поднес пробирку к волосатым ноздрям.