– Яйцом тухлым шибает, – сообщил он.
– Сероводород и есть, – подтвердил Стенгартен. – Так что в этом сосуде находится пирит или халькопирит. Точнее можно установить в лаборатории. Но это никак не золото, а совершенно бросовый минерал. Его можно намыть в любой луже.
– Так что ты, сукин сын, мне голову морочишь? – взревел следователь, ухватив незадачливого старателя за грудки.
– Ваше высокопревосходительство! – взвыл Микифор, в ужасе награждая Кушицина званием, о каком тот и в бреду не мечтал. – Я не морочил! Я вообще ничего не говорил!
– Значит так, – постановил Кушицин, с трудом успокаиваясь. – Песок этот желтый я конфискую, а тебя, Микифор, арестую и доставлю на съезжую. Смотри, как бы тебе не загреметь на каторгу как фальшивому монетчику. И радуйся, что я лично видел, как твои отпрыски мирным делом занимались, а то бы и они с тобой вместе по этапу пошли.
После этого оставалось только валяться в ногах и просить пощады.
Уличенного неясно в чем Микифора загрузили в коляску. Марусе вместе с братьями и невесткой позволили ехать на отцовской телеге, и кортеж со следователями и подследственными отправился в обратный путь. Теперь в особо вязких местах инвалиду приходилось слезать с козел и вести лошадь в поводу. Зато Сергей Евлампиевич едва ли не всю дорогу допрашивал Микифора, доведя его до полного изнеможения:
– И кто тебя, Микифор, научил этому ремеслу?
– Дык солдатик отставной проходил, он и смутил меня на это дело. Вы, говорит, на золоте живете, а богачества своего не знаете.
– И давно это приключилось?
– В аккурат на Троицу.
– Ой врешь, Микифор. Лоток у тебя изработанный, истертый. По всему видать, ты этим делом не первый год промышляешь.
– Лоток-то не мой, я его за рубль серебром у солдата купил. Дорога не вещь, такой лоток за час сколотить можно, дорога наука. Теперь-то я понимаю, что насмеялся надо мной служивый. Небось пропивал мой целковик да похохатывал.
– А ты подумал, что старатель должен добытое в казну сдавать по государственной цене?
– Так я бы со всей охотой, но вы сами сказали, что золото цыганское, неверное. Я и сам подумывал: что-то оно не веское.
– Подумывать подумывал, а мыть продолжал.
– Дык чего не мыть-то? Полагал сдуру, что хоть в полцены продать получится.
– Ишь, разохотился! С такими делами тебе только в каторгу идти получится.
– Помилуйте, вашбродие!
– Милую не я, милует царь, а ты пред ним виноват.
Кушицин строжил мужика на все лады, а сам понимал, что никакого дела тут не выгорит. Посечь дурня можно, но неуказное золото оттого не появится. Вот только чем они, проклятущие, живут? Неужели и в самом деле разведением кур? Надо будет цыган проверить: быть может, они у крестьян халькопирит скупают – доверчивых простаков дурить. Хотя цыганский сброд широкой глоткой не возьмешь – народ ушлый.
Под такие мысли доехали обратно, а там Кушицин дал Микифору для острастки по шее и отпустил с миром. Взял у хозяйки лукошко с яйцами и, забыв уплатить три копейки с пятка, отбыл в город.
Когда начальственная гроза отгремела и стало ясно, что на этот раз громы прошли стороной, хозяйка принялась выпытывать у мужа, что приключилось на Грязнухе.
– То и приключилось, – отвечал Микифор, – схватил он меня аккурат за работой. Стращал, ажно душу вынал. Спасибо, при нем был второй начальник из ученых людей. Так он меня выручил: сказал, что это пурит какой-то, не то халкин, не то галкин, я не разобрал. На том и покончили. Лоток он забрал и долбленку почти полную. А так даже обыску не сделали. Две другие долбленки мальчишки под сеном привезли. На первое время хватит. А у тебя что?
– Тоже ничего. Наели на четвертак и напугали на целковый. Всего делов.
Хозяин принес с улицы две кубышки, высыпал на стол сияющую кучу желтого песка. Жена поворошила кристаллы пальцем.
– Ничего не скажешь, на Грязнухе самолучшее золото. По другим ручьям беднее, да и мельче.
– Ты смотри, – предупредил Микифор, – лягушачье, али цыганское, но слова «золото» больше не говори. Пурит это. Поняла?
– Как не понять… Не дура.
Хозяйка сгребла намытое богатство в коробок, лишь одну горстку кинула в ведро. Сошла в амбар, досыпала сверху пшена. Перемешала золотое зерно с золотым песком. В курятнике принялась сыпать корм птице.
– Цыпа, цыпа, цыпа!..
Кур было немало, одних несушек полсотни. Они набежали на зов, толкались боками, толпились кругом хозяйки.
– Цыпа, цыпа, цыпа!..
Петух ходил в сторонке с важным видом, словно это он обеспечил хохлаткам обед.
Полсотни несушек, каждая приносит одно, а то и два яичка в день. Не так велик оказался ущерб, причиненный наехавшими чиновниками.
Накормив птицу, хозяйка с корзиной в руках пошла собирать яйца. Большинство кур привычно откладывали яйца в подставленные плетенки, но некоторые прятали в местах самых неожиданных. Все их нужно было проверить и яйца изъять. В самом углу на соломе обнаружилось мелкое яйцо, какие обычно называют молодкой. Но когда хозяйка взяла его, рука сразу почувствовала непривычную тяжесть. Хозяйка стукнула яйцом о стену, скорлупа треснула, и в глаза блеснул желтый металл.
Не так часто такое случается. Каждый день кур надо прикармливать желтым песком, а золотое яичко объявляется хорошо если раз в месяц. Теперь Микифор пробьет яичко зубилом, выпустит негодный, горький желток, промоет золотую фольгу и сомнет ее ударами молотка. Городской ювелир купит комок, не спрашивая, откуда у мужика взялась червонная жесть. Заплатит так же, как выжигам: не то чтобы слишком, но достаточно для безбедной жизни. И все будут довольны, лишь бы неугомонный Кушицин обходил деревню стороной.
Черная дыра
– По нашей парадной, – подытожил Кай, – получается светлых окон тридцать восемь и темных двадцать восемь.
– А голубых всего четыре, – огорченно произнесла Гретель. – Получается, что люди так мало телик смотрят?
– Некоторые смотрят при свете, вот их и не заметно. А вон наши окна – одно темное, одно светлое и одно голубое. Темное – наша комната, потому что нас дома нет, светлое – кухня, там мама ужин готовит, а голубое – мамина спальня; телевизор включен, а никого нет.
– Зато вот эти два окна, – сказала Гретель, указав на два соседних прямоугольника, – не темные, а черные. Там злой дядька сидит.
– Ага, – согласился Кай. – У него телевизора нет и газа на кухне нет, зато посреди комнаты есть черная дыра, в которую все валится.
– Кай, а ты с дядькой здороваешься, когда на лестнице встречаешь?
– Мама велела здороваться.
– А он что?
– Идет мимо, будто меня на свете нет.
– И у меня тоже. Очень скверный дядька.
– Слушай, а может, мы тихо здороваемся? Может, он не слышит? Давай в следующий раз громко-прегромко здрасте скажем?
– Давай. Интересно, что он тогда делать станет.
В кармане Кая громко-прегромко запел мобильник.
– Вы где запропали? – раздался мамин голос. – На улице тьма египетская, а они гуляют. Живо домой.
– Мы еще минуточку! – привычно взмолился Кай. – Мы еще окна не досчитали.
– Я вам покажу – окна! Ночь на дворе. Чтобы через три минуты дома были.
С мамой не поспоришь, и Кай со вздохом поднялся со скамейки, следом поднялась и Гретель.
– Я слышала, – сказала она, – что раньше мамы по мобильнику не звонили, а высовывались в окно и кричали: «Дети, ужинать!»
– Раньше много чего было, – согласился Кай. Помолчал немного и спросил: – Как думаешь, подарят мне на Новый год коньки или опять какую-нибудь ерунду?
– Не знаю. Коньки дорогие. И пряничный домик, какой в кондитерской на витрине, тоже ужасно дорогой. Интересно, в прошлом году он кому достался?
– Пряников мама сама напечет, еще вкуснее магазинных.
– Магазинный красивее. Я бы его сразу есть не стала, а сначала бы любовалась и куклам показывала.
– Эх ты, кукловодка! Пряничный домик – ерунда! Съел – и нету. А вот настоящие бегаши…
Под привычный разговор дети дошли до парадной. Лифта вызывать не стали, на третий этаж можно и пешком. Но, поднявшись на пару пролетов, остановились. Сверху спускался толстый дядька с пренеприятнейшим выражением надутого лица.
Кай и Гретель взялись за руки и громко проскандировали:
– Добрый вечер!
С тем же успехом можно было здороваться с носорогом. Дядька или не услышал, или не захотел услышать голосов. Он продолжал топать прямо на детей, так что они едва отскочили с его пути. Не покосив глазом на Кая и Гретель, дядька прошел мимо.
– Может, он глухой? – сказал Кай, когда внизу хлопнула входная дверь.
– И слепой тоже? – возразила Гретель. – Нетушки, это просто злой колдун, а зовут его Омбудсмен. Те, кого он заколдует, падают в черную дыру и вылезти не могут.
– Хоть бы он сам туда свалился, – сказал Кай.
Домашняя дверь на третьем этаже была приоткрыта, мама знала, что Кай и Гретель не станут упрямиться и быстро придут домой. Прежде чем захлопнуть дверь за собой, дети оглянулись. Никого на площадке не было, соседская дверь, вся как есть железная, недовольно кривила замочную скважину и поблескивала глазком, словно подглядывала, что рядом происходит.
На следующий день настало тридцать первое декабря – день особенный, потому что последний в году. Хлопот в этот день куча, и все приятные. Но у Кая и Гретель день выдался свободным. Все в доме прибрано, елка куплена и наряжена, не хватает только подарков, но подарки появятся лишь после двенадцати часов. Нарядное платьице и костюм тоже нужно надевать вечером, и получилось так, что Кай и Гретель пошли гулять, чтобы не мешать маме, которая второй день не вылезала из кухни, словно там у духовки образовалась черная дыра и мама в ней увязла. Хотя никакой дыры не было – дыра все в себя тянет, даже запахи, а из кухни пахло праздничным обедом.
Гулять надо во дворе, одним выходить на проспект мама не разрешала, но если немножко, от дома не отходя, то это ведь не считается… А там, на углу, была замечательная вещь – елочный базар. Ёлки, большие и маленькие, стояли и лежали вповалку, и от каждой пахло Новым годом. Командовал всем этим великолепием дядечка, похожий на аравийского джинна.