На этот раз сырную голову разделывали мастерицы, что на поминках стараются. Оно и понятно: объели деревню начисто, хоть в могилу ложись.
Сыр был подъеден до последнего ломтика быстрее, чем люди вспомнили, каков он, сыр, на вкус.
Притащили огромнейшую драчену из полусотни яиц. Делить снова взялся гость.
– Опять неровно делишь, – заметил загуменник, провожая завистливым взором большую долю.
– Не шуми при браге, а то к пиву не позовут, – предупредил незваный гость. Потом он обвел мутным взором собравшихся и спросил: – Как же так? Корчма в селе есть, солодовые сараи за околицей стоят, а пива человеку пожалели? Всухомятку питаюсь!
– Катят бочку! – с надрывом выкрикнул корчмарь. Богатея можно понять: бочка была сорокаведерная, и судьба ей прочила быть выпитой сегодня до дна.
С гвоздем пирующие заморачиваться не стали, вышибли днище – и все дела. Испили по три ковша пенного, затем гость обвел слегка осовевшим взором покорную толпу и объявил:
– Теперь начинаем кушать всерьез! Коль пошла такая пьянка – режь последний огурец! Несите, что у вас для меня запасено.
Запасен оказался гусь с квашеной капустой и моченой брусникой. Гусь также был разделен своеобычно, словно в известной сказке, только делил птицу не мужик, а барин. Себе взял ножки, крылышки вместе с грудкой, жирную гузку и длинную гусиную шею вместе с головой. Остальное отдал загуменнику. Поглядеть спроста, так мужику кусок больший достался. Иной дурак, пересказывая сказку, может ляпнуть, будто мужик взял себе всего гуся. А на деле там полакомиться нечем, все мясистые куски съедены, недаром в народной сказке делильщик говорит: «Я мужик глуп, мне глодать круп». Загуменник, слова не сказав, придвинул свою долю и захрустел гусиными ребрышками.
– Что же ты дележкой не возмущаешься?
– Когда я ем, я глух и нем, – отозвался загуменник, доказав, что и ему русские пословицы не чужды.
После гуся была уха с налимьими печенками, наглядно показавшая, что не только караси водились в осушенном пруду.
– Рыбка ищет, где глубже, – изрек по этому поводу гость, – а человек – где лучше. А то придумали замшелую мудрость: «Щи да каша – пища наша». Нет, ты мне тех же щей да погуще влей. Хозяин, что у тебя на следующую перемену?
– Бараний бок с гречневой кашей, – ответил староста, которому было смертельно жалко загубленного бяшки. По совести говоря, бяше бы еще побегать на воле, нагуливая бока, ныне начиненные гречкой. Но пришла беда – отворяй ворота. А уж такие ворота, как глотка незваного гостя, все сквозь себя пропустят и добавки потребуют. Да и свой невидный мужичонка тоже под стать пришелся. Мужицкое горло что суконное бердо – все мнет.
– Свининки бы, – напомнил гость, отваливаясь от блюда, на котором ничего, кроме обглоданных костей, не осталось.
– Свинью уже палят, – сообщила одна из поварих. – Для начала будут кровяные колбасы, расстегаи с потрошками и холодец с хреном.
– С хреном – это хорошо, – заметил загуменник. – У меня этого хрена вокруг баньки страсть сколько растет, ешь – не хочу. Только ведь голимым хреном стомах не набьешь, мясца надо.
Впервые незваный гость посмотрел на сотрапезника с подозрением, но привычки брать себе порцию побольше не оставил.
Умявши гору жареной свинины, гость сипло объявил:
– Прогул во пиру! Чего-нибудь легонького покушать.
– Прогул так прогул, – загуменник был на все согласен. – Давай-ка нам, братец, редьки с квасом, моченых яблок – небось, с прошлого года остались, – плюшек с маком…
– Черен мак, да бояре едят, – подтвердил гость.
– …а к ним яблочной смоквы, вели поискать по погребам, должно, сохранилась у кого, а на запивку сыты и сливового узвара. Да пряничков подай имбирных.
– Имбирных по нашему убожеству не водится. Наши пряники аржаные с патокой.
– Что с тобой делать, волоки с патокой. Да подумай, чем будешь потчевать основательным после прогула.
Странно было слышать подобные распоряжения от загуменника, которого прежде и за человека не считали. А теперь надо же – уселся за панский стол и командует.
После прогула в ход пошла ячневая каша со шкварками и пшенный кулеш с куриными пупками. Сами куры, числом десять штук, уже скворчали на противне.
– Наконец кашки дали, – радовался загуменник, – а то без каши в еде основательности нет: то ли ел, то ли так сидел. Конечно, гречишная каша была, но это как бы и не каша. В былые времена гречишными крупами люди не питались, а только скотину кармливали. Еще бы толоконца дали, так и совсем ладно было бы.
Неприметно разговор переходил к мужику, а незваный гость больше сидел отдуваясь, лишь сипел на всякое блюдо:
– Давай, и побольше.
Нашлось и толокно, а за ним малосольные огурчики с конопляным соком.
– Гриб да огурец в животе не жилец, – выговорил гость и громко рыгнул.
И тут подошло время блинов. Во всех дворах уже дымили таганки, и хозяйки ворочали тяжелые чугунные сковороды, выпекая блины: простые, и с припеком, и кружевные на кислом молоке. Тарели и подносы со стопками блинов двинулись на площадь, где длилось пиршество.
Богатеи вкушают блины с икрой, паюсной и зернистой, с балыком и другими дорогущими наедками. А наш брат крестьянство, даже зажиточное, радуется, коли удается полить стопку блинов коровьим маслом или намазать блин медом.
Мед в сотах и откачанный в обливных горшочках, масло комками, как оно отпахталось мутовкой, или топленое в глиняных мисочках – все было принесено и ждало едоков. Пирующие хватали разом по пять блинов, макали в масло, мед, сметану, которой малость оставалось после жарки карасей. Богатым было село. Нищим оно станет после сегодняшнего пира.
– Еще оладушки будут с толченой клюквой, – сообщил напарнику тощий.
– В чем у них с блинами разница?
– Блин пекут на сухой сковороде, а маслят потом, маслом чухонским али сметанным. А оладьи не пекут, их жарят на постном масле. Льняное или конопляное масла не годятся, они слабить начнут. Нужно подсолнечное. Маслобойка в селе есть, подсолнечник сеют. Не на семечки же, столько не перелузгаешь. Значит, есть маслице, а за ним будут и оладушки.
– Для меня разницы нет. Что в лоб, что по лбу. Вали кулем, в брюхе перемешается.
– Ой смотрите, ваше аппетитство, блин – пища чижолая, как бы вреда не приключилось с перееду…
Как бы в подтверждение своих слов загуменник притянул новую стопку блинов, ухватил немалую пясть, обортал в меду, принялся жевать, роняя янтарные капли на поддевку.
Незваный гость тоже придвинул тарель, скатал в трубку с полдюжины блинов, обмакнул в сметану, сунул в пасть – и вдруг замер, не дожевав.
– Что это с вами приключилось? – спросил загуменник. – Никак накушались?
– Еще давай! – прочавкал гость набитым ртом. – Ватрушек не вижу, кулебяки, творожников. Оладьи давай – и побольше! Хай утроба треснет!
В брюхе жрущего глухо затрещало, словно взорвался заряд с картечью, из-под халата часто закапало, глаза гостя остекленели, вся фигура обмякла. Недожеванный блин языком сполз на бороду. Так оно и бывает: у нормальных людей первый блин комом, а у обжоры – последний.
– Ай! – воскликнул загуменник. – Шкода-то какая! Никак у бедолаги брюхо расселось. Накаркал на свою голову. Но могуч дядя, до последнего жрал, остановиться не мог. Однако по-моему вышло: я его переел. А почему так получилось? Гость ваш жадный, а я – голодный. Голод завсегда жадность переест. Хоть книги святые раскройте, там написано: тощие коровы тучных поприели, а голодными остались. Тучный гость обещал меня сглотнуть и костей не сплюнуть, да не вышло. Видно, мне придется обещания выполнять.
Загуменник протянул жилистую руку, какой только трудиться и трудиться, ухватил былого сотрапезника за ворот парчового халата, вздернул на воздух. Рот мужика, и без того большеватый для исхудалого лица, распахнулся неимоверной пастью с двумя рядами черных порченых зубов. Незваный гость канул в эту пасть, что в прорубь, а следом отправились нукеры, так и не обнажившие сабель и не изменившие бесстрастного выражения лиц.
По толпе прошел стон.
– Струхнули? Что вам меня бояться? Мы с вами сколько лет бок о бок жили, только у вас каждый день на столе хлеб да соль водились, а я голодал!
– Так кто тебе велел? – выкрикнули из толпы. – Работал бы, и все бы у тебя было.
– Ха! Работать… ишь что захотели! От работы кони дохнут. Ты меня за так пропитай. Я прежде не работал и впредь не стану. Знаете, как говорят: будет день, будет пища. Вот он мой день, настал. Что встали? Обед не кончен. Ну-ка живой ногой – что в закромах, то и на столах. У вас еще ни одной коровы не зарезано, а думаете, меня накормили? Так индюк тоже думал, да в суп попал. Я теперь у вас жить стану, как сыр в масле кататься, пока всю деревню не поприем – и с ребятами, и с жеребятами. А там к соседям отправлюсь, за семь верст киселя хлебать.
– Ты не круто загибаешь? – Из толпы вышел крестьянин, что и прежде перечить пытался. Лицо сурово, в руках – вилы-тройчатки.
– Ты меня никак пугать собрался? – удивился ненакормленный Голод. – Так меня не то что вилами, меня и пикой не проткнуть, саблей не порубать, пушкой не пришибить. Я от таких делов только крепну.
Голодный загуменник вернулся к недоеденным блинам.
– Кто ж тебе сказал, что тебя протыкать собираются? Вилы не для смертоубийства нужны, а для работы. От голода другого средства, кроме работы, не придумано. Буду тебя вилами, со всем бережением, с боку на бок поворачивать. Сам, поди, поворотиться уже не можешь.
Крестьянин зацепил рогами за рваный армяк, повалил захребетника набок. Упавший разинул зубастое хайло, но с боков подступили еще двое работников с цепами в руках.
Шурх! – деревянные била обрушились сверху.
– Дружней, ребятушки! Не бить, а выколачивать, и главное – без злобы. Работа злой не бывает.
Захребетник визжал, извивался, норовил цапнуть работников за ногу, но вилы аккуратно укладывали его под удары молотильщиков. Летела пыль, кострика, солома и всякий дребезг. Вот уже нечего стало укладывать наподобие снопа, и на площади стало что на току – хоть шаром покати.