Марисса и решилась на всё это только потому, что знала: сопротивления не будет и быть не может, они слабы и бессмысленны.
— Покиньте меня. Королеве нужно подумать, — она выпрямилась и одёрнула полы чёрного, как смола, платья. Кожа казалась мертвенно бледной, а волосы и вовсе обесцвеченными, но траур был важнее её красоты; Марисса отказалась даже от всяческих попыток украсить себе и вернуть былые краски. Она позабыла о днях, когда её глаза сияли — пусть и не так, как флаги Торрессы. Она была хороша, соблазнительна и привлекательна, но даже тогда, когда все эти фразы были правдой, а не лестью, казалась недостаточно красивой для многих мужчин.
Бонье — отражение своего отца; она иногда ненавидела сына за то, что он был так сильно похож на него. На мужчину, толкнувшего её в эту бесконечную пропасть.
— Сын мой, останься.
Она опустилась на трон и скосила взгляд. На полу возле потайной двери остался кусок зелёной бархатистой мантии — Галатье так хватался за неё, что содрать жалкую тряпку так и не удалось, но этот маленький лоскут всё же свидетельствовал о том, что и королям приходится поддаваться.
Марисса откинулась на спинку удобного, довольно мягкого трона, сжала подлокотники, но обивка не позволяла острым углам дерева впиться в её ладони. Ей не хотелось сейчас смотреть на Бонье, потому что это было больно, будто б он не её плоть и кровь.
Она властным жестом излишне худого запястья указала ему на стул, оставленный одним из министров. Ведь они не могли планировать военные битвы стоя, верно, им обязательно надо усаживаться, чтобы стать ещё полнее.
Женщина закрыла глаза. Её сын тоже побледнел, и теперь был ещё больше его копией; вероятно, за это его ненавидел Дарнаэл Второй, и Марисса тут его мысли прежде вполне разделяла. Она могла мечтать уничтожить короля Элвьенты столько, сколько ей будет угодно, но одно в нём навеки было привлекательным: он бы живьём выдрал сердце из груди её покойного мужа, если б она не сделала это первой.
— Матушка?
Бонье обычно так не говорил. Но теперь, когда правила она, внезапно пропало фамильярное «мама» и прочие глупости, к которым она так успела привыкнуть за долгие годы. В конце концов, это её родной сын. И он заслужил на то, чтобы занять место своей покойной сестры, даже если Марту она любила куда больше.
Сейчас её мужа в живых не было. Остался только жалкий правитель, запертый в стенах собственной тюрьмы и полутень напротив, сын, которого она любила через силу — пыталась сделать вид, что он столь ценен для неё и натыкалась на отражение покойника в невидимом зеркале природы.
Но Марисса уже давным-давно отошла от мести. Она знала, что только власть сможет сделать её счастливой, и в этой затянувшейся игре в королеву не было ни единого миллиметра для ошибки. Не было и времени для того, чтобы вот так просто, легко, глупо сдаться и перестать сражаться за последнюю капельку злата и потока силы.
В Элвьенте этого хватало. А теперь, когда там не было и короля, когда они находились почти что в состоянии войны, Марисса знала, что обязана рискнуть.
— Ты же понимаешь, — вздохнула она, глядя на своего сына, — что твоя сестра погибла от рук этих жутких людей для того, чтобы мы боролись сейчас. Ведь понимаешь, сын мой, правда?
Он поднял на неё взгляд — перепуганный, серый-серый. В Бонье не хватало цвета, зато было достаточно девичьего, несвойственного нормальному мужчине бахвальства. Это он получил от Галатье, от его бесконечных самолюбований.
В Марте не было столько всего отвратительного. Она была её, Мариссы, дочерью, кровь невидимого, потерявшегося в пустоте отца давно потеряла своё значение. Но в Бонье она ещё била ключом и иногда прорывалась сквозь маску подлости, нацепленной матерью.
Бонье не был сильным.
Бонье не был достаточно мужчиной, чтобы суметь противостоять матери.
И он верил. Верил в то, что Марта может стать символом борьбы, сражения, повести за собой, за своей мёртвой тенью армию.
Она закрыла глаза. Представлять себе кровь врагов, видеть, как пули пронзают их насквозь — равно как и тело её маленькой девочки, — было приятнее всего. Она уже видела, как их кровь, такая же, как и у остальных, не голубая-дворянская, а красная, превращающаяся в отвратительные сгустки и стекающая по их одеждам, будь то тряпки или дорогие камзолы.
Месть двигала ею только в последнее время. Марисса знала, что её уверенности хватит не так уж и надолго; каждый раз она угасала и замыкалась на том, что у неё оставалось. Мести недостаточно для того, чтобы победить всех, кого она ненавидит.
Она едва сумела выдавить из себя достаточно боли, чтобы уничтожить мужа. Но теперь, когда Галатье был за тюремной решёткой, когда страна подчинилась ей с такой лёгкостью, без настоящей борьбы, Мариссе стало так скучно, что она была почти готова отказаться от своих целей.
Женщина пыталась представить мёртвую Марту. Но её дочь навеки осталась маленьким ребёнком в памяти своей матери, не больше и не меньше.
Она поднимала взгляд на Бонье, но даже грубых, кровавых воспоминаний о том, что было и что будет, оказалось недостаточно для того, чтобы воспылать достаточной ненавистью, выместить столько боли на чужую страну, сколько только позволит безграничная душа оскорблённой женщины. Это всё было мифом, что она способна мстить и уничтожать.
Где там!
Но Марисса позволила себе коснуться приятных воспоминаний. Она знала, сколько всего сумеет получить от Элвьенты.
Не так приятно получить отрубленную голову Дарнаэла Тьеррона и его родственников, не так приятно окунуться в его кровь, как искупаться в потоке золота и бриллиантов, которых в безграничной Элвьенте хватает с головой.
— Знаешь, — обратилась она к сыну, — королева Лиара была права, когда перевернула своё государство и его правила с ног на голову. Когда Элвьента станет нашей, я поступлю точно так же.
Бонье, в последнее время и так слишком угасший, настороженно посмотрел на мать. В его серых глазах не было ни капельки интереса, зато страх она чувствовала сильный, пусть и не безграничный. Казалось, глупо пугать своего собственного сына, вот только Марисса давно перестала считать его реальной силой.
— Разве у нас есть сила, которая позволит завоевать Элвьенту? — проронил он. — И… Как же я, мама?
Ей хотелось сорваться и сказать, что Марта ни за что не задала бы настолько глупый вопрос, но это было излишне. Марисса знала, что кричать на сына бессмысленно, так или иначе, он всё равно продолжит творить глупости и совершать нечто бессмысленное. Бесполезный, беспомощный, не такой, как его отец — и это единственное, что её радовало. Она не хотела видеть в своём сыне то чудовище, человека, который пытался контролировать всё и вся.
Но и его слабость тоже изматывала. Это было слишком — женщина устала биться о сплошную стену его бахвальства и самолюбования.
Слишком много от женщины.
Не той, которую ставят в пример всем в Эрроке.
— Знаешь, мой дорогой, если ты желаешь заслужить своё место под солнцем, — она подалась вперёд, — тебе придётся сделать так, чтобы у нас были силы. И чтобы эти силы оказались значительнее, чем то, что уже нашла я.
Бонье сжался. Казалось, это едкое, холодное замечание матери ранило его — боль отразилась во взгляде, а после смешалась с очередным оттенком самоуверенности. Он редко сдавался, и Мариссе казалось, что её сын ещё может оказаться полезным, даже если она успела в нём немного разочароваться. Никогда нельзя никого списывать со счетов, разве что Галатье, давно уже превратившегося в тень себя самого.
— Матушка, но кто будет помогать нам с твоей стороны? Ведь ты сказала, что сумела кого-то найти.
Марисса покачала головой. Всё это могло рухнуть от одного лёгкого касания, но ведь она умела бороться за свою победу и всегда получала желаемое. Даже если эта сделка всё ещё не гарантирует ей победу.
— Ты увидишь, мой дорогой, — женщина позволила себе улыбнуться, но холодно и равнодушно. — Совсем-совсем скоро вы познакомитесь.
Марисса не видела её много-много лет. Да, хранила письма, да, поддерживала контакт, но не смотрела в глаза все эти долгие годы. Не могла скользнуть взглядом по её чертам лица, прежде красивым и молодым.
Конечно же, возраст не мог так выпить женщину. Не мог превратить её бархатистую, прекрасную кожу в серый, помятый пергамент, не мог сделать из ярких красивых глаз угасшие болотистые омуты, тонкую ладную фигуру сделать подобной переломанному дереву.
Но это могла сделать магия, и Марисса, выдавив из себя улыбку и обняв старую знакомую, возблагодарила богов, в которых не верила никогда, что она не коснулась волшебства, такого, как его получила Самаранта.
— Ты больше не служишь верно своей королеве, если решила прибыть сюда и помочь мне выступить против родного континента?
Марисса знала: их никто не может услышать. Она выпрямилась, позволила себе вновь стать царственной, и скосила глаза на зеркало, дабы убедиться — она всё ещё привлекательна, пусть и не безумно красива, как была Самаранта в далёкой молодости.
Они были почти что одного возраста, две закадычные подруги, вот только теперь Тальмрэ — совсем уж опустевшая оболочка себя былой, или, напротив, переполненная амфора, изрисованная страшными трещинами времени, знаковыми ожогами от пламени своего колдовства.
Она говорила, что потеряла многое. Но теперь Марисса видела ещё и отчаянную усталость в глазах бывшей подруги, с которой поддерживала вежливую переписку; Самаранта не говорила, что случилось, но королеве не приходилось слишком уж сосредотачиваться на её неслышимых мыслях, чтобы понять, что дело отнюдь не в её внешности.
Да, она была в прошлом весьма красива. Но это не имело значения; она обрела силу и довольствовалась ею.
— Твой враг, — проронила она, — покинул свою страну.
Голос Самаранты тоже потерял свою мягкость и былую прелесть. Теперь он звучал рвано, будто бы она давно уже молчала, а теперь получила возможность проронить несколько слов. Да и хриплые оттенки, прежде соблазнительные, обратились во что-то острое и дикое, преисполненное ненависти и жажды власти.