— Знаешь, сколько раз мне повторяли, какое я ничтожество? — хрипло рассмеялся он, вторя безумному воплю Тэллавара там, по ту сторону поля боя.
— И сколько раз ты соглашался?
Ему хотелось сказать, что как раз наступило время. Что те вспышки — один стражник, несколько воинов, проткнутых зеленью, — были просто случайностью. Тем самым мгновением, когда у него в кои веки получилось что-нибудь сотворить. А сейчас — нет, сейчас силы не было.
Она потерялась. Даже маленький огонёк на пальцах принца не вспыхнул бы, попытайся он направить на это всю свою силу воли.
Ничего не было.
— Ты не имеешь права жить, ничего не сделав, — Мон, если могла бы, встряхнула б его, что есть сил, но сама будто бы окаменела.
Она казалась такой несчастной под бесконечными потоками дождя, омывавшими её тело, превратившими белое платье в жалкую тряпку. И всё ещё была самой лучшей девушкой на земле — может быть, единственной, кто верил в него безвозмездно.
— Лэгаррэ, — он хрипло рассмеялся, — я всё-таки тебя совершенно недостоин.
Она не ответила — не успела. Шэйран наклонился к девушке и нежно, будто прощаясь, коснулся её губ, наверное, первым их настоящим поцелуем.
Он и вправду навсегда уходил от неё.
Что может быть легче, чем прыгнуть с крепостной стены?
…Моника стояла, будто бы каменная — не знала, зачем он приблизился к кромке, зачем ступил на возвышение, за которым когда-то давно, много веков назад, прятались солдаты. Не раскинул руки в стороны, как Тэллавар, не запрокинул голову и не стал бормотать невероятные фразы.
Он просто прыгнет — и всё закончится. Раз и навсегда.
Тэллавар попытался сконцентрировать свой взгляд на пятне, мелькнувшем на крепостной стене. Теперь там не было ведьм — только стройная чужая фигура.
— Обманула, дрянь, — прошипел он.
Он не мог выжить. Гартро видел, как молодой принц лежал, окровавленный, на полу усыпальницы Дарнаэла Первого. Своими глазами — своими руками он убил его. Сломал позвонки, лишил дыхания, вонзил кинжал в его плоть. Разве есть хоть кто-то, кто может после такого выжить, разве существует живое создание, способное пережить самые сильные и самые страшные проклятия? Смерть?
Но это уже не имело значения. Сколько бы молодая оболочка Шэйрана не бродила по этому свету, что ему сделает юнец на противоположном краю долины? Что он может, когда почти все уже под контролем Тэллавара, когда войско Элвьенты и Эрроки почти пало к его ногам?
Теперь в его крови текут силы этого юнца. Он — повелитель всего того, за что столько поколений сражались люди. И не отдаст своего ни за что на свете, сколько б его ни пытались принудить, потому что он заслужил — ещё пять веков назад.
Он мог прыгнуть и упасть на чужие мечи — и высоты хватило бы для того, чтобы этот прыжок закончился для него смертью.
Шэйрану так хотелось сначала сдаться, не позволить взгляду Моники, тревожному, но преисполненному надежды, быть оправданным. Так хотелось, чтобы она больше не обращалась к нему с укором — хранить тепло её губ до последнего мига в своей жизни.
Он уже почти отпустил.
О чём мечтал столько лет? О том, как однажды — такое ведь могло случиться? — родители его признают. Как все поймут, что зря называли бездарью столько лет. Как внезапно Лэгаррэ посмотрит на него другими глазами, его прекрасная дарнийская фея. Как она вспыхнет к нему любовью — или, может быть, на мгновение лишь станет менее требовательной.
И ненависть в её взгляде хоть на несколько секунд сменится помилованием. Могла же она быть к нему хотя бы милосердна, за столько-то лет знакомства?
За столько лет своего бессмысленного увлечения самой великолепной девушкой в этом мире?
Он почти ступил — обернулся бы и прыгнул с крепостной стены.
Но это было бы так глупо — не попытаться в последний раз.
Он поднял голову, расправил плечи — казалось, смотрел Тэллавару в глаза, сколько бы не разделяло их. Он видел, как мутные, желтовато-зелёные очи врага ясно сияют довольством. Он удивляется? Нет, победитель всегда один — Тэллавар Гартро не способен отдавать собственное преимущество кому-либо другому.
Он хочет победить. Хочет, чтобы всё это стало его, раз и навсегда, чтобы он смог поставить на колени весь мир — и он сделает это.
Шэйрану никогда не хотелось такой власти. Уважения, может быть, даже шанса править своим государством — по праву, по крови, — это да. Но никогда — боли и страха в глазах каждого из этих людей, несчастных, бедных, измученных.
Он попытается.
…Он едва справлялся с одним.
Он не мог удержать никого на своей цепи, слишком глупый, безо всякого обучения, слабый и несчастный. С опустевшими мыслями, лишёнными всяких шансов.
Он не мог победить.
Но их ненависть клокотала вокруг. Она билась такой заметной, такой видимой жилой, так отчётливо и так ясно…
За него уже сплели нить. В них было столько боли, столько сопротивления за этой пеленой стеклянных глаз и попыток подчинить их себе.
Они кричали от ран.
У кого-то не хватало руки, кого-то проткнули насквозь кинжалом, а они вынуждены были бороться дальше. Их тела вопили от боли, в сознаниях повторялись одни и те же мысли, и жажда убивать, жажда крови поднялась на свободу, вспыхнула, расцвела, распустила лепестки, будто бы красивый, но неимоверно кровавый цветок, распускающийся особенно быстро и ярко.
А ещё они хотели убивать. Они пускали чужую кровь с удовольствием и радостью, которой никогда не мелькало в их глазах прежде.
Кто-то корил себя за то, что предал. Ненавидел слабость своего естества.
Шэйран видел каждого из них, будто бы на ладони. Цеплялся за мелкие эмоции, за радости и боль из прошлого и нынешнюю.
Только если тысячи святых с мечами выстроятся против его войска… Только если человек со светлыми помыслами…
Только над ним нет у него власти.
Он схватился за их страх. За ужас.
За то, что толкало их сражаться, убивать, властвовать над другими, разрушать чужие судьбы. Заставляло улыбаться детским слезам и с облегчением смотреть на покойных врагов.
Молнии утихали. Сильный ветер порывами дёргал тучи, не позволяя дождю успокаивающим холодом пролиться на плечи и смыть пятна крови.
Как же им всем было сейчас плохо!
Шэйран впитывал это.
Он выплетал нить — одну, цельную, единую. Нить, в которой кипела их боль. Нить, в которой отражался страх их битвы — ужас и повиновение.
Их ненависть была повсюду.
…Так просто.
Так легко.
Во всём этом не было ни капельки света. Только сплошной кошмар — он выплёскивал на них собственную усталость, впитывая страдания посторонних людей. Делая их своими — будто бы лишая людей права собственности, права повелевать всем этим.
Вывернул. Сплёл воедино.
Никаких трудностей — они все были так просты. Так элементарны. Они состояли только из зла — видимого, откровенного, чёрного.
В узел.
На себя.
Шэйран закрыл глаза — ничего не хотелось видеть. Позволил нити в его руках загореться — и, возведя на миг ладони к небесам, рванул вниз свои цепи.
…Его ослепила молния — а когда он опустил голову, когда позволил себе увидеть армию, кровавую битву, то эта пульсирующая нить всё ещё вилась в его руках.
Битвы больше не было.
Бесшумно, без единого вскрика, без мгновенного сопротивления многотысячное войско сначала замерло, потом — забыло о своей цели пребывания здесь, и оружие с грохотом упало на землю.
— Подчинитесь, — прошептал он, уверенный в том, что никто его не услышит, разве что Мон, замершая за спиной.
…Воины без единого слова сопротивления опустились на колени, склоняя головы пред тем, кому безоговорочно подчинялись.
Пред тем, кто был повелителем их мыслей, их тел и их душ.
=== Глава восемьдесят третья ===
Ещё мгновение назад вокруг кипела битва, но сейчас всё вдруг стихло. Не было больше оглушающих криков, преследующего их звона мечей, только мертвенная тишина.
Дождя больше не было, и Тэллавару казалось, что он вот-вот ослепнет — какой-то луч, случайный, неуверенный и слабый, скользнул по лицу, не позволяя распахнуть полноценно глаза. Он заморгал, опустил свой взор на подчинённую толпу, до конца не понимая, что произошло. Его силы всё ещё пылали в его руках, и магии, наверное, хватило бы на то, чтобы весь этот мир превратить в пепелище — и толпа стояла на коленях.
Тэллавару хотелось закричать, что они не туда смотрят. Что, может быть, ошиблись — пусть и победили, но теперь отдавали свою повинную честь другому человеку. Может быть, в конец ослепли от магии, заставляющей их падать пред его мощью?
Ему хотелось призвать их — закричать, чтобы те немедленно повернули к нему свои лица и увидели своего победителя. Но сколько бы Гартро не тянул за привычные, знакомые нити, ничего не было — его зов уходил в пустоту и будто бы тонул в бесконечном гуле человеческих мыслей.
Он только тогда вновь поднял голову, проследил за взглядом каждого из солдат — и пошатнулся, понимая, что на самом деле случилось.
Казалось, его эйфория от победы, от власти над чужим могуществом ещё не отступила — и он так и не мог до конца смириться с тем, что случилось. С тем, что осознал в это мгновение.
Он не отобрал его силу.
Не получил всё то, что принадлежало жалкому мальчишке, бесполезному, не умеющему ничего — разве что только отчаянно пытаться ухватиться за своё прошлое, за остатки волшебства. Разве было кому обучать ему, было кому показать, как управлять их сознаниями?
Тэллавар всматривался в крепостную стену — но там уже никого не было. Может быть, ему привиделось, и всё это — просто глупая шутка?
Но, пусть даже не было рядом ни Шэйрана, или призрака его, или ещё чего-нибудь в этом роде, он не мог ухватиться за их сознание. Словно сплошная стена, выстроенная чужими руками за какое-то короткое мгновение.
Он пытался — сорваться с места, может быть, двинуться вперёд — но они разве пытались напасть? Разве пытались уничтожить то, что от него осталось?