Теперь, когда они выросли, всё было совсем иначе. И больше Эрлу не сдерживали оковы, навешанные мамой, и он тоже расправил плечи и уверенно шагал вперёд, не давая себе ни на секунду остановиться — так было нужно.
И она, его маленькая Эрла, хотела сдаться?
— Плевать на мать. Просто оставайтесь вдвоём — и пусть она делает всё, что хочет. Разве важно то, что будет думать мама, если вы любите друг друга? — Шэйран усмехнулся. — Между мною и Мон всегда стояла религия. И каждый раз мы наталкивались на эту тень — на богиню, на Первого. Они, словно те паразиты, разъедали чувства, разъедали мысли, и сколько должно было миновать бессонных ночей, чтобы увидеть их настоящих? Чтобы понять, что в выдуманных религиях нет ни капли правды?
— Даже если я рискну, — покачала головой Эрла, — он со мной быть не захочет.
— Почему?
— Я — дочь Лиары. Я отобрала у него его герцогство — ну, не лично, конечно же. Но всё равно, мама всё это делала, чтобы потом передать мне. И он это прекрасно понимает. Думаешь, он сможет быть спокоен, пока не отвоюет Ламаду? И не отвоюет. Мама не позволит ему стать герцогом. Никогда. Мы так и останемся с разбитыми сердцами на обочине большой дороги.
Рэй усмехнулся. Ему не хотелось об этом говорить — он думал, что, может быть, Эрла хотела бы и сама занять трон.
Но сейчас — слишком уж это казалось нереальным.
— Кем бы ты хотела быть больше, герцогиней или королевой? — спросил он.
— Любимой, Рэй. Любимой.
Он облегчённо выдохнул воздух, словно признавая, что украсть у сестры её по закону место было труднее всего на свете — труднее, чем править державой, чем наконец-то занять родительское место на престоле — место, о котором он никогда и не мечтал.
— Тогда не волнуйся, — вздохнул он. — Можешь сказать своему Эльму, что Ламада его. В пределах державы, конечно же.
— Мама никогда не позволит ему занять это место.
— Не имеет значение то, что позволит мама.
— В любой стране всё решает правитель.
— Да, Эрла. И, если хочешь, первым делом послезавтра я издам указ, чтобы твоего Марсана вернули на его место. Не могу ж я позволить сестре, в конце концов, страдать.
Она подняла на него взгляд, ошеломлённый, но отчего-то такой счастливый, что глаза будто бы светились.
— Тебя коронуют? В Эрроке?
— Я не знаю, как теперь назвать эту страну. В Эрроке, в Элвьенте, в Торрессе… — парень вздохнул. — Они отказались. Отреклись от трона, понимаешь?
— Папа? Мама?
— Да. Оба.
Эрла мотнула головой — и засмеялась, так легко, так весело, будто бы впервые в жизни смогла наконец-то почувствовать себя счастливой.
— Обещай мне, — промолвила наконец-то она, — что перед всеми этими герцогскими статусами ты женишься сам. И… — в глазах заплясали забытые давно уже счастливые искринки, — вы с Мон немедленно заведёте достойного пушистого кота!
=== Глава восемьдесят восьмая ===
Остывающие алые лучи эрроканского солнца осветили длинную дорогу тонкой полосой, придавая ей кровавый оттенок. И будто бы замерли, повинуясь высшей боли.
Не было ни ветра, ни туч на безграничных небесах, и ни один звук не нарушал холодную, мрачную, торжественную тишину.
Они все — и эрроканцы, местные или прибывшие на битву, и элвьентцы, по-военному торжественные, в парадных мундирах или давно уже изрезанной мечами воинской форме, пережившей не одну битву, и торррессцы, пленённые сбежавшим магом, опустившие теперь голову низко-низко, словно признавая, что успели натворить за долгое время сражений, — замерли в вечном молчании, будто бы статуи, будто бы вновь подчинённые тем сумасшедшим потоком магической силы, что сбил их с ног почти неделю назад.
Никто из них — и молодой наследник престола, наверное, тоже, — не был готов к этому. Никто не ожидал, что всё случится так быстро. Никто не думал, что это возможно.
Обычно на каждой коронации толпа роптала, перешёптывались между собой знакомые, люди тихо пытались выяснить, видел ли кто будущего правителя, разговаривал ли с ним, достоин ли этот мужчина — или эта женщина, — занять трон…
Сегодня они не смели проронить ни единого слова.
…Молча опустились на колени, изъявляя своё подчинение, когда уверенным, может, слишком быстрым шагом прошли мимо них король и королева.
Солнце словно обагрило белое платье королевы, чёрными пятнами отразилось на алом камзоле короля — и странным сиянием скользнуло по коронам.
Взметнулись в воздух флаги — алый и небесно-голубой, по две стороны дороги. Отсалютовали шпагами воины своему правителю, тонкими вспышками пламени отозвались ведьмы Её Величества.
И мир будто бы замер — только ветер трепал тяжёлые ткани флагов, и рядами вспыхивали фамильные гербы.
Их могли короновать боги — словно весть из далёкого неизвестного мира, праведные духи прошлого.
Могли сойти к ним из высоких королевских палат и возложить на голову нового правителя новую корону.
Но хотел ли народ увидеть свидетельство существования древних эльфов, творцов этого мира?
Нет.
Сколько б они не молились в храмах, сколько б не опускались на колени пред древними иконами, всё это — шепоток прошлого. А нация, новая, объединённая, собранная из осколков, не мечтала о прошлом. Каждого из них интересовало только то, что впереди, то, что ждало в следующем дне. И кому б они ни молились, важны были живые — не мёртвые — пред которыми они склоняли колени.
— Отрекаешься ли ты, — голос Лиары не дрожал, звучал твёрдо и уверенно, — от престола Элвьенты и Торрессы, сдавшейся на милость, ради мира и единства, ради континента, на котором не будет больше места границам?
Дарнаэл поднял на неё взгляд, суровый и уверенный.
— Отрекаюсь.
Флаги Эрроки будто бы увереннее затрепетали на ветру — поникли головы элвьентцев, вспыхнули ярче пульсары ведьм.
— Отрекаешься ли ты, — он не повернулся к толпе, не посмотрел на тех, что шёл за ним столько лет, — от престола Эрроки и Торрессы, сдавшейся на милость, ради мира и единства, ради равных прав каждого, кто готов верой и правдой служить своему государству?
Лиара умолкла на мгновение, будто бы сомневалась, позволила на мгновение возликовать своим подданным — но пауза не продлилась больше секунды.
— Отрекаюсь.
Он коснулся кончиками пальцев чужой уже короны, снимая её с головы без всякой жалости, возложив её на ритуальный камень — где они только нашли этот высокий постамент? — и в последний раз провёл по рубинам. Она — без жалости возложила рядом сверкающую сапфирами диадему, словно прощаясь навеки с правительством, со своим статусом королевы, с тем, что было ей дорого все эти лета.
— Отрекаюсь, — прошептали почти одновременно, будто бы совершая личную клятву, и кожа соприкоснулась, словно случайно — это тепло для двоих значило в разы больше, чем каждый драгоценный камень этого мира.
— Во имя единства, — почти в унисон прошептали они, — во имя мира. Во имя славы. Во имя континента.
Лучи солнца будто бы утонули в сапфирах и рубинах корон, на мгновение ослепляя толпу, и казалось, будто бы в этот миг — когда за горами Эрроки скрылось последнее солнце старого века, — два духа, две тонких линии света взмыли в небеса откуда-то из дворца.
Они здесь больше не нужны — ни вдвоём, ни один из них.
Боги приходят только тогда, когда ни короли, ни королевы не способны заставить мир жить дальше.
Боги вмешиваются в течение дел, когда слишком много злобы собирается вокруг тонких линий мироздания, когда источник вновь тянется своими грязными руками к их творению — тому, что они любили всю свою жизнь, тому, что создали своими же руками.
Боги куют любовь из ненависти только тогда, когда больше этого сделать некому.
…А когда вместо зашедшего за горы солнца вспыхнули ряды факелов, двух корон больше не было. Только одна, сияющая всеми оттенками рассвета и заката, ночи и ясного дня, тонкая и величественная, возвышалась она на постаменте — ничья и всего этого государства одновременно.
Дарнаэл и Лиара отступили к рядам людей, по обе стороны, и только огонь взмывал всё выше и выше к небу.
Вместо осколков древних корон — тех, что не превратились в новую, единую, тех, что знаменовали вражду и разность между двумя огромными странами, объединившимися в одну, — сверкали на запястьях тонкие венчальные браслеты.
Огненная, яркая стена факелов, казалось, ослепляла всех — пока не умерила пыл, не заставила отступить, делая дорогу ещё шире, ещё яснее.
Пока огненными языками не обрисовала силуэт нового короля.
На нём не было ни короны, ни камзола, свидетельствовавшего бы о стране. Не было фамильных драгоценностей — просто черная ткань одежды.
Но каждый из них признавал в нём своего короля.
Они сдались ему на милость тогда — они и сейчас, когда он проходил мимо, покорно склоняли головы, шепча короткое «Ваше Величество» в приступе собственной покорности, преданности новому королю.
Он поднялся на высокий постамент, опустился на колено перед своей новой короной — будто признавал верховность закона, и права, и мира.
Шептал тихо ритуальные слова — пока они, отрёкшиеся мгновение назад, не опустили новую корону ему на голову.
А после повернулся к народу, что ждал его слов, ждал хоть одного приказа или требования — и пламя засветилось мягче, будто бы принимая нового властителя.
— Во имя державы, — его голос звучал мягко, негромко — но слышал, наверное, каждый, такая гробовая тишина застыла на площади, — во имя веры и во имя счастья этого континента.
— Во имя державы, — эхом отозвался народ.
— Во имя единства, — он расправил плечи, — во имя долгого пути развития и во имя вашего торжества — и на войне, и в мире, и в каждом дне долгого тернистого пути жизни.
— Во имя единства, — гулом пронеслось по воздуху.
— Во имя нового солнца, что взойдёт завтра на небесах. Во имя страны, которую больше никогда не будут сотрясать междоусобные войны.
— Во имя нового солнца, что взойдёт завтра на небесах, — повторяли они неведомую, но такую правильную ритуальную фразу, — и вечного царствования Вашему Величеству!