Наверное, у каждого из нас в жизни бывают такие ситуации, что, испробовав все варианты и не добившись ничего, мы решаемся попробовать самый последний вариант, который как бы оставили про запас, надеясь, что прибегнуть к нему не придется… В общем, Инна позвонила Суркову. И единственный, кто ей помог, был Сурков.
– Мы же все-таки жили когда-то бок о бок на Успенке. Он быстро среагировал. И 11 сентября близнецы уже сидели за партами в новой школе. – Понимаете, – у Инны в глазах смешение удивления и радости.
Инна позвонила Суркову. И он единственный, кто ей помог.
– Причем все, кто знал об этом, были в шоке. Никто не понимал, при чем здесь дети. В итоге все устаканилось. Слава потом перезвонил: «Инн, все? Вы в школе?» Я говорю: «Да, Слав, мы в школе, все нормально. Совершенно молодец, четко сработал. Спасибо». «Ну, слава богу. Я закрываю тему?» «Закрывай».
А Илья и Глеб даже не поняли, что произошло…
Глава 27Быстрым бегом от хандры…
– Все в нашей семье очень боятся подорвать его состояние в тюрьме, – говорит мне один из близких Ходорковского, но просит не называть его имя. – Да, он так замечательно держится эти годы. Да, в письмах всегда заверяет, что все хорошо, все нормально, все в порядке.
Но мы все равно стараемся не грузить его нашими проблемами. Зачем? Это может только навредить. Да и по поводу нас ему не нужно беспокоиться. У нас в целом все в порядке… Мы смотрим на то, как он себя ведет, и сами не сдаемся…
Ведет себя Ходорковский действительно так, что всех поражает. Но и его порой посещает апатия. Живой же человек…
Что делать, когда депрессия, хандра обуревают нас? Когда тоска принимается грызть сердце? Что мы делаем с запрятанным вглубь отчаянием? Правильно. Мы бежим, прячемся за хороводом будней, обстоятельств, быта…
Как можно убежать от этого в тюрьме? Никак. Хоть раз дашь тоске завладеть тобой, считай, пропал. В тюрьме в этом плане все жестче: или ломаешься, или нет. Восемью годами лагерей Ходорковский доказал: не сломаться можно. Как бы трудно и мучительно ни было.
По идее, запас терпения, какой бы большой он у него ни был, у Ходорковского должен был закончиться. Ну, просто потому что невозможно так. И самый смелый, по идее, должен сорваться. Сначала первый приговор, потом второй приговор… С человеком в этих условиях должно что-то происходить… Движение души, колебания, сомнения в правильности выбранной позиции…
Да, апатия, да, иногда депрессии – они у него будут. Но он проделал над собой огромную работу, установил строгую самодисциплину – не поддаваться эмоциям, иначе пропадешь. Он запретил упадническому настроению навещать его, лезть в голову плохим мыслям. Вот просто так – повесил замок, и все. Иначе пропадешь…
Да, апатия, да, иногда депрессии – они у него будут. Но он проделал над собой огромную работу, установил строгую самодисциплину – не поддаваться эмоциям, иначе пропадешь.
Его спасала работа. Он работал запоем. В колонии – все свободное от швейных мастерских время. В СИЗО – все свободное от судебных заседаний время. Читал материалы дела, скрупулезно изучая каждую деталь и каждый абзац обвинения. Часто удивленно поднимал брови – от «знакомства» с тем или иным аспектом обвинения, всегда нестандартным и противоречащим элементарному здравому смыслу… Так что к моменту прихода адвокатов у него уже были готовы испещренные этими нестыковками листы со своими комментариями, бесчисленными вопросами, пояснениями и прочими разъяснениями к ним. Объяснялось, в чем конкретно нестыковка.
«В начале абзаца говорится, что «Ходорковский как руководитель ОПГ…», в конце того же абзаца «Ходорковский как глава НК ЮКОС…». Так кто же Ходорковский?..» – отмечал он карандашом на листке, который потом передавал адвокатам для дальнейшей работы. – «Нефть похищалась путем перевода на баланс». А вот это уже бред…» и т. д.
Он штудировал свежие редакции Уголовного кодекса, Гражданского кодекса… Конечно, окунался в это отнюдь не только с целью спрятаться от давящих мыслей. Так уж складывались обстоятельства, так складывалась в данный момент жизнь, что без знания сих строго юридических нормативов, уверял он себя, он не сможет защититься, и его акции упадут в глазах… Прежде всего, собственных. Хотя с такой командой адвокатов, которую он имел, можно было особо не беспокоиться. Среди защитников – специалисты по экономике, финансам, налогам, консалтингу, нефтянке, международной защите… В общем, у Ходорковского первоклассная команда адвокатов, которая, по идее, и приглашается, чтобы все сделать за тебя, а ты лишь сиди и не мешай. И если для многих такая форма выстраивания защиты была удобна и потому приемлема, то для Ходорковского она была неприемлема в принципе.
Он вовсю штудирует материалы дела, выписывает, сравнивает очередные ноу-хау прокуратуры с тем, как это стыкуется, а точнее, не стыкуется с Гражданским кодексом и прописанной в нем свободой договора. Нет, полностью положиться на адвокатов – это не его. Сам-сам-сам. Конечно, многое обсуждает с адвокатами, совместно с ними работает над темами, совместно выстраивает позицию, совместно ищет выходы… Но…
И еще. Это может показаться удивительным и наивным, в это можно даже не верить, – но при изучении и выстраивании своей защиты Ходорковский всерьез опирался на закон. То есть он полагал, что против закона и вопреки ему суд не пойдет. Он в это верил. Он всерьез считал, что иначе и быть не может. Как они могут среагировать иначе, если в законе четко прописано, как надо. Ну, не совсем же они дураки. Нет, конечно, он отдавал себе отчет: по большей части закон для них не писан…
– Но Каринна Акоповна, – говорил он на свидании адвокату Москаленко, – здесь очевидная вещь. Здесь… Как они мимо этого-то пройдут? Это же тупик для них…
С горящими глазами он восторженно, как студент, аспирант-физик, открывший какой-то новый закон, объяснял ей, например, что следователи сами себя посадили в ловушку, написав, что нефть похищалась путем перевода на баланс…
– Ха-ха-ха! Как они с этим собираются выступать в суде? Как они это докажут? Такого хищения сроду не бывает… Ха-ха… – смеялся он.
Адвокат Москаленко качала головой. Не то чтобы она привыкла к наивности подзащитного. Скорее наоборот – к этой поражающей своим масштабом наивности она как раз привыкнуть и не могла. И потому подзащитного приходилось постоянно спускать с неба на землю.
– Михаил Борисович, ОНИ СМОГУТ ВСЕ! ОНИ ДОКАЖУТ ВСЕ! – парировала ему адвокат.
И так спускать его с неба на землю приходилось почти каждый раз.
Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги. И осечка шла за осечкой. Сталкиваясь с суровой действительностью, миром понятий, ужившихся традиций и прочим, свойственным прокурорско-следовательскому миру вещей, его логическое мышление проигрывало. Не отступало, не пасовало, а проигрывало…
Но он упрямо продолжал работать, четко сверяясь с законами и статьями и все так же наталкиваясь на противоречащие этим статьям и законам несуразицы обвинения…
Помимо основной работы по защите, занимавшей большую часть времени, он взял себе за правило каждый день читать. Газеты, журналы, общественно-политические блоги – чтобы постоянно находиться в курсе событий.
Художественную литературу, беллетристику, научные статьи и исследования – для себя. На последнее уходило так мало времени, что это чтение, если оно и выпадало, считалось роскошью.
Его рационализм, логическое мышление, прагматизм, которыми он с таким успехом руководствовался на свободе и которые почти никогда не давали осечек, в условиях тюрьмы хромали на обе ноги.
Прессу выписывал сам, книги шли в передачах. Подборку постов в блоге и кучу прочих любопытных вещей из сетевых СМИ приносили адвокаты – Интернета-то в тюрьме нет.
Еще от тоски и уныний спасали хозяйственные хлопоты. Стирка – прачечную, конечно, не разводил, но то, что можно было постирать в условиях камеры, стирал. Наводил порядок в вещах, коих было немного, но все же их время от времени нужно разбирать. Убирался и в своей «библиотеке»: уже не нужные бумаги на выброс, учет книг, то да се…
Прогулки? Они, конечно, могли отвлечь. Но прогулки были раз-два в неделю. И то не на улице, а в специальном «пенале» с решетчатой крышей. Такие «прогулки» могли происходить и каждый день, но каждый будний день у него были судебные заседания, заканчивались они вечером, в СИЗО по пробкам доставляли порою за полночь… В колонии, конечно, и прогулки не в «пенале», а на свежем воздухе, и условия легче… Только вот незадача – из восьми лет они с Лебедевым провели в колонии всего один год, все остальное время – СИЗО, условия, к которым ни один суд их не приговаривал…
– Колония – легче. Солнце, возможность гулять на улице. Много людей. Долгосрочные свидания. Хотя, конечно, в отношении меня действовала команда «гнобить», – пишет мне из тюрьмы Ходорковский. – Начальник колонии публично признался во время суда по УДО. Гнобили. Но все равно веселее. Я ведь люблю «драку». Даже когда порезали меня, когда моего соседа избили так, что порвали селезенку, – страшно не было. Бой – это нормально.
Его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать.
Опять же – на условия Ходорковский никогда жаловаться не будет и на вопрос, а какие они, эти условия, как всегда ответит: «Нормально все».
Классика жанра…
Ну и, наконец, его спасала литературная работа. В тюрьме он всерьез стал писать. И речь не о политических и экономических статьях в деловой прессе типа «Левого поворота» или о независимости судебной реформы. Это, конечно, тоже важно и войдет в историю. Но я о другом. Ходорковский в какой-то момент стал писать о себе. О жизни. О судьбе. О религии. О любви. О том, что останется после нас…