Тузов нахмурил добродушное лицо, белесый ежик его стал дыбом. Дело-то спешное — пусть, а говорить о нем надо не спеша. Ничего не осталось, как покориться. А на столе, как по волшебству, бутыль с «деревенским пивом», удивительно коварным, как оказалось позднее; еще — лук, соль, огурцы малосольные, картошка с пару… Выпили пива, заели луком, пошел разговор.
— Плохо твое дело, — сказал Тузов. — Придется помочь.
— Володьку Крюкова хотел сговорить, — сказал Зубов. — А он, чифирист проклятый, лыка не вяжет.
Тузов только рукой махнул. Тюремных он не любил и спуску им не давал.
— Да нет, он парень ничего, — заступился Зубов, неудержимо хмелея от второго стакана. — Он, знаешь, круглый сирота, без отца и матери… Ну и покатился.
Тузов повернулся к нему всей своей нескладной фигурой.
— Ну, едрена-феня… Ерунда! При чем тут отец?.. Я вот тоже сиротой рос, так что ж, и мне туда дорога, в тюрьму? Тут, знаешь, закон: хочешь быть человеком — будь. Дорога не заказана. А легкую хочешь жизнь, ну, едрена-феня, гляди тогда в оба. — Он даже рассердился, что бывало с ним очень редко. — А что, — напрягал он свой странный тонкий голос, — а что, гляди, всех жуликов теперь жалеть начали. Жулик, он, гляди-ка ты, несчастный. Сделаем ему легкую жизнь, раз он такой судьбой обиженный. Значит, жулику дай хорошую жизнь сейчас, а как честный кто, он подождет, он сознательный. Ерунда выходит… — И Тузов махнул рукой, чуть не опрокинув на пол четверть с пивом.
Зубов едва его успокоил.
— Ну, по рукам, что ли? — сказал он, поднимаясь с трудом.
— Слово есть закон, — подтвердил Тузов. — Выручу тебя. Тем более давно в те места собирался, за Кехту-реку, вот и случай пришел. Значит, завтра в восемь.
— Топор не забудь, — напомнил Зубов, прощаясь.
— Мог бы не говорить, — ответил Тузов.
А вот и Коли-большого дом. С теткой со своей он живет; еще один круглый сирота: отец на войне погиб, мать от чахотки умерла сразу после войны. Вот и сама Коли-большого тетка, маленькая, горбатенькая старушка.
— Скажите, пожалуйста, Николай дома?
— Да куда ж он, аспид, денется, — отвечает старушка. — Вон сидит наверху в каморе своей, патроны ладит… Взорвет дом, ей-богу… Колька-а! — кричит она. — Выдь-ка сюда.
Колька высовывает раскосое лицо с чердака:
— А, Гена? Давай сюда, там слева лесенка. Ну, как моя тетка? — говорит он с усмешкой, усаживая Зубова на остатках табурета. — Злая, да? Только ты не верь, она добрая, тетка. А я у нее один племяш. Вот увидишь, сейчас молока притащит.
И как сквозь пол смотрел — по лесенке поднялась Колина тетка, в руках горшок с молоком да несколько шанег, только из печи.
— У, непутевая головушка… Ешь-ка давай, а то унесешься опять на триден не емши. А вы тоже, — говорит она, не глядя на Зубова, — ешьте шаньги, они теплые, из печи только. — Сама встала чуть поодаль и глаз не сводит с Коли-большого, словно тот и впрямь несмышленыш какой.
— Я пива деревенского сейчас напился у Тузова, — блаженно улыбаясь, заявляет Зубов.
Коля глянул на него мельком:
— Оно и видно. А что за праздник у Женьки — среди бела дня пиво пить?
— Да вот, Коля, дело тут такое…
— Ты бери шаньгу.
— Надо в лес опять идти.
— Да ты бери… Куда ж это в лес-то? Опять в партию?
— Ей-богу, не хочу… Ну, ладно, возьму, больно уж соблазнительно… Точно, в партию. Только нет вот никого, все в Архангельске. Тузова вот уговорил да Крюков Володя…
— Он же пьяный.
— А откуда ты знаешь?
— Он с Васькой-конюхом раздавил сегодня два раза по пол-литра. Я его и домой-то свел.
— То-то ты сегодня тоже веселый.
— А я всегда веселый.
— Ну, пойдешь в лес?
— А что не пойти. Дети не плачут, не то что у Женьки.
Зубов подумал, сказал осторожно:
— Скажи: вот Тузов Володю Крюкова не любит. Почему бы?
Коля-большой нахмурился:
— А больно честным себя считает Женька-то. Ну, а уж кто споткнется, тому он руку не даст.
— Так сам он и есть честный.
— Женька-то? Как стеклышко. Не отрицаю. Только он всех по одной своей мерке меряет. А мерки — они, понимаешь, разные бывают. Что он честный — это хорошо, а что судит он всех — противно. Прямо-таки прокурор. И сам ты себе не мил рядом с ним, навроде вора. Знаешь, чересчур правильным быть — это тоже не каждому по душе… А в лес я пойду, ладно.
И еще одна встреча состоялась у Зубова в этот день, но ее он уж не планировал. Только он, волоча ноги от усталости, прошел задворками мимо окраинных домов, мимо леспромхозовской бани, направляясь к себе домой, чтобы хоть дух перевести, только вышел он на большую дорогу, как, глядь, кто-то бредет навстречу, лениво шебарша сапогами по опавшим листьям. Фигура знакомая, но в расплывающихся сумерках, подсвеченных розоватыми неверными бликами заходящего солнца, недолго и обознаться. Если б не боязнь обознаться, Зубов мог бы голову положить на плаху, что навстречу ему идет-плетется Веденеев собственной персоной. Ей-богу, он. И в то же время быть не может. Откуда, черт возьми?
Но еще через минуту Зубов понял, что это все-таки Веденеев.
Зубов сначала здорово обрадовался, а в следующее мгновение какая-то смутная тревога заставила его сдержать свой восторг. И все-таки Веденеев, как бы он ни попал сюда, был кстати. Работа уж точно пойдет вдвое быстрей.
— Юрка! — крикнул Зубов.
Веденеев повел на него спокойным, чуть настороженным взглядом и снова поддал ногой кучу еще не успевших слежаться листьев.
— Я, — произнес он таким тоном, словно они расстались пять минут назад. Зубова холодность не остановила, хотя он и заметил ее. Превозмогая всплывающую неприязнь к Веденееву, он забросал его вопросами: откуда он, Веденеев, так счастливо тут взялся? Ну прямо как с неба.
Веденеев, неопределенно усмехаясь уголком рта, кивнул. Вот именно — почти что с неба. Прямо с аэродрома вернулся. Отобрали билет на самолет и сунули сюда, под твое командование. Слово «твое» Веденеев чуть-чуть подчеркнул.
Мгновенно уши у Зубова запылали. Вон оно что! Вот чем ты недоволен! Тем, что вернулся под «мое» командование, а? Считаешь это ниже своего достоинства? Зубов разозлился не на шутку, сказалось напряжение сегодняшнего дня. Грудью он напирал на смотревшего в сторону Веденеева.
— Ну, чего косишь в сторону? — Голос у Зубова сорвался на крик. — Хочешь сам командовать? Я поперек дороги не стану. — Он тянул Веденеева за рукав. — Идем, вызовем Ленинград, Антоныча… Пусть тебя назначат. Ну, идем.
Тут Веденеев поднял взор.
— Нашел дурака, — сказал он. — Ишь, прыткий. Хочешь это дело на мою шею перекинуть? За рукав-то надержался? Тогда отпусти.
Зубов выпустил рукав, начал остывать.
— Ну, тогда и нечего… И давай внесем ясность еще в один вопрос. — Он слегка запнулся, потом одним дыханием произнес: — Марина…
Веденеев чуть вздрогнул. Но и все, ни слова не произнес, так что Зубов вынужден был продолжать:
— Я ее люблю, — сказал он.
— А она тебя? — последовал внезапный вопрос.
— И она… — Все-таки Зубов поперхнулся, отвечая таким образом.
— Ну, тогда все в порядке, — сказал Веденеев.
Зубов почувствовал прилив раскаянья. Нельзя быть такой скотиной. У него, Зубова, есть Марина, а у Юрки Веденеева… Отпуск и то накрылся, хоть и не из-за него, Зубов тут, конечно, ни при чем, но все же… ему ли злиться.
Веденееву он сказал:
— Юрка, не будем ссориться… — Потребность поделиться своим счастьем нарастала в нем с неотвратимостью. Дыханье у него перехватило, когда он произнес: — Юрка, это такая девушка…
Веденеев повернулся к нему. Ему противно было смотреть на сияющую физиономию Зубова. Счастливый соперник — так, что ли, это называется?
— Брось, — сказал Веденеев. — Не создавай ты себе кумира. Ну, любишь — и люби. — Он усмехнулся. — Только помни: не надо усложнять. Эта твоя Марина — обыкновенная баба. Самая обыкновенная.
Зубов был задет. Не надо было лезть со своей откровенностью. «Черт с ним», — подумал он и уже повернулся, чтобы идти, бросил только:
— Ты-то откуда знаешь, обыкновенная она или нет?
Глядя прямо в лицо Зубову, Веденеев спросил как можно более уничижительно:
— Уж не кажется ли тебе, что ты один с нею спал?
Зубов дернулся, как от удара. Лицо его пошло пятнами.
— Врешь, — сказал он.
Веденеев молчал. Зубов смотрел на него напряженно, и лицо его подергивалось. Он уже не видел ничего — только губы Веденеева, произнесшие только что эти слова, смысл которых медленно доходил до его сознания. Прошла секунда, пять, десять… Веденеев молчал.
— Ты врешь, — повторил Зубов. В голосе его звучала такая тоска, что Веденеев чуть было не пожалел его. Но он не пожалел. «Незачем было хвастаться», — подумал он. Вслух же Веденеев сказал, пожав плечами:
— Спроси у нее самой…
Солнце уползло за горизонт, оставив за собой багровый рубец. Стало холодно. Они разошлись, не обменявшись больше ни словом.
«Зачем я сказал это тогда?» — спрашивал себя Веденеев два месяца спустя, приближаясь к избе Пелагеи Ивановны, где в комнате, именуемой «конторой», снова должны были собраться изыскатели, чтобы отметить окончание работ на мизинцевском участке.
И теперь он не видел за собой прямой вины, ни в чем особенно не раскаивался, но в то же время постоянно чувствовал себя в чем-то виновным. И это непрестанное ощущение непонятной ему виновности лишало Веденеева уверенности в себе — качества, которое составляло его главную суть и которым он так дорожил. Ощущение было такое, словно у него больной зуб, который на минуту успокоился, но может снова заболеть в любое время. Перед этим подстерегавшим его ощущением вины он был беззащитен. А может быть, его все же мучила совесть.
Он помнил, что тогда, на следующее утро после разговора, пришел в контору первым. Он уже не думал тогда об этом разговоре, не придавал ему никакого значения. Не такое, во всяком случае, какое придавал этому несчастному разговору Зубов. Это он понял сразу, когда увидел Зубова — желтого, с темными кругами вокруг глаз, постаревшего лет на десять. Зубов вошел, сел, не поздоровавшись и не ответив на веденеевский «салют». Не поднимая глаз, развернул карту, взял линейку, карандаш. Веденееву было видно, как дрожали его руки. Сначала он даже не понял, в чем дело, потом, вспомнив, удивился: из-за такой чепухи! Наверное, в те несколько минут, что они сидели вдвоем, еще можно было что-то исправить. Но кто должен был исправлять? Зубов? Вряд ли. А Веденеев только тогда понял это, когда в комнату ввалился Коля-большой. Тогда Веденеев перехватил взгляд Зубова и понял, чего ждал он от него, Веденеева, но было уже поздно.