Но может быть, так оно и должно было быть?
Как бы то ни было, у Сомова были все основания гордиться собой. И своей профессией. Ведь она была древней, и не исключено, что она была древнейшей. Разве вся цивилизация не держалась испокон веку на таких вот, как Сомов? На тысячах и тысячах безвестных сомовых, которые только и делали что строили, строили, строили. Строили то, что потом с неменьшим успехом разрушалось — по большей части с помощью человека, но иногда и без него. А когда это случалось — все равно, в первом случае или во втором, когда это случалось, снова приходили бесчисленные сомовы и в очередной — или внеочередной — раз начинали поднимать этот мир из руин, поднимать его из пепла, праха и пыли, и строить, строить и строить без конца: пирамиды в Гизе, маяк на острове Фарос, Колизей Флавиев в Риме и многое другое. И падающую до сих пор башню в Пизе, и Дворец дожей в Венеции, и Кремль в Москве, и сверкающие дворцы в Петербурге, а потом — в наше, совсем близкое время, и плотину в Ассуане, и — при всей их непривлекательности — новые города в Сибири…
Не говоря уже о постройках другого рода, которые, что ни говори, ведь тоже кто-то же строил… не говоря о разных там линиях Мажино и Маннергейма, о дотах и дзотах, ничего не говоря о бомбоубежищах, противотанковых рвах и блиндажах, и уж совсем ничего не говоря о крематориях, лагерях и многом, слишком многом другом.
Ничего не говоря.
За исключением того, о чем мы говорить не будем, придется признать, что и на самом деле у Сомова была прекрасная профессия. И тогда мы вполне в состоянии понять, насколько он не кривил душой, когда говорил, что не завидует никому — ни кандидатам, ни даже докторам, ибо, как сказано: кесарево кесарю…
Значит, не завидовал. Так ли это?
Конечно, это не так. Ну, скажем, не совсем так.
Были такие. Которым он завидовал. Были такие люди. Те, что имели доступ к большим делам. К б о л ь ш и м, ясно? К таким, которые Сомову недоступны, были не по зубам. Эти люди обитали в иных высях, дышали иным воздухом, воздухом вершин. Вот туда-то он и стремился. Ввысь. Там уж он расправил бы крылья, там обрел бы свой размах. Этот размах был как раз по нему, он был ему по силам, Сомов верил в это столь же твердо, сколь правоверный мусульманин-шиит верит, что после жизни на земле попадет в рай и сладкобедрые гурии среди журчащих фонтанов будут угощать его шербетом с утра до вечера и жаркими объятиями с вечера до утра.
Но Сомов не мечтал вовсе о шербете, да и об объятиях не тосковал. Гурии! Да они надоедят еще быстрей шербета. И черт с ними, с фонтанами, это забота сантехников. А ему нужны были возможности. Точнее, и н ы е в о з м о ж н о с т и. Тут у него был пунктик. Он изо всех сил держал его в тайне. Но не удержал, раскололся. Произошло это в сауне, куда собрались гурьбой, да, именно в сауне, где отсутствие галстука и брюк располагает к откровенности; недаром, если верить фильмам, самые изощренные агенты вражеских разведок встречаются в банях. Но это было не в «Европе», она была в тот раз закрыта то ли на переучет полотенец, то ли на обслуживание делегации Танганьики, так что дружеской компании пришлось перебазироваться в «Англетер», тот самый, где сгоряча покончил с собой Сергей Есенин и который вскоре, похоже, сгоряча местный муниципалитет сравняет с землей, несмотря на вялый протест общественности.
Итак, дело было в сауне гостиницы «Англетер» при температуре около ста двадцати градусов. На Сомове не было ничего, кроме зеленой, скорее всего зеленой, войлочной шляпы. На Чижове не было и шляпы.
— Ну, говори, — сказал истекающий по́том Чижов, которому очень хотелось нырнуть под холодный душ, а потом выйти в гостиную и выпить стакан пива. — Говори, что тебя мучит.
Сомов внимательно рассматривал потолок.
— Здесь должна быть осина, — сказал он. — А это что?
— Действительно, что? — спросил Чижов.
— Сосна это. Вот только почему она смолу не гонит?
— Это и все, что тебе не дает спать по ночам?
Сомов пытался отковырнуть щепку.
— Простора хочу, — сказал он. — Хочу большого дела. Б о л ь ш о г о — понимаешь, Чижик? Тесно мне. Помирать скоро, а все не могу развернуться.
Чижов вспомнил то время, когда Сомов р а з в е р н у л с я однажды. И загремел на полную катушку на казенное питание. Не так уж давно это было. Но он был настроен мирно. От жары.
— Ну, дали тебе, к примеру, главк. И что?
Сомов посмотрел на него из-под зеленой — да, точно, зеленой — шляпы.
— Литератор, — сказал он с презрением. — Литератор, у тебя полет, как у предназначенного в суп петуха. Низко берешь.
Чижов обиделся. Наверное, на «литератора», а может и от жары. Дышать было уже просто невозможно. Главка ему мало!
— Что, — бросил он не без язвительности, — в министры захотел?
Сомов вздохнул.
— Эх ты, Лев Николаевич Толстой. Полностью оторвался от реальной жизни. Министр! На хрена мне быть министром. Такая же пешка. Разве что от бедности. На крайний, так сказать, случай.
Чижов сел. До этого он лежал, подстелив под себя махровую простыню, а теперь сел и потрогал затылок. Надо было, конечно, надеть такую же шляпу. Он посмотрел на Сомова, потом на термометр.
Термометр показывал все те же сто двадцать градусов, но Чижову показалось, что он не совсем точен, термометр. Было явно больше.
— Послушай, — сказал Чижов с беспокойством. — Послушай, Толя…
— Ага, — мстительно сказал Сомов. — Струхнул. У тебя, как и у всех нас, врожденный пиетет перед чинами. Чего же ты смолк?
— Да нет у меня пиетета, — возразил Чижов. — Ну, понял я тебя. Фантазер ты. Никогда не руководить тебе Совмином. Я бы на твоем месте согласился на Госплан.
— Не нужен, — отрезал Сомов. — Даром не нужен мне твой Госплан.
Чижов подумал, что если не уйти сейчас, эти орлы — там, в гостиной, — выпьют все пиво. Это не подлежало сомнению. Самое лучшее было уйти, каким-то образом оставив за собою последнее слово.
— Ты не думай, Толя, что я тебе не верю. — Чижов стоял уже у двери, завернувшись в махровую, красную с белым, простыню, словно сенатор, покидавший термы Каракаллы. — Ты мог бы возглавить и бедный наш Совмин, и все, что угодно. Только не было в нашей истории такого, чтобы во главе столь почтенного органа стоял человек, отсидевший в каталажке. Увы…
У Сомова глаза полезли из орбит, но Чижов оказался проворней, и он рванул к своему пиву…
Я знаю, о чем думал Толя Сомов, оставшись один в парилке в своей дурацкой шляпе, когда я опрометью выскочил за дверь, чтобы не опоздать к разбору. Он подумал, что никто, совершенно никто, его не понимает. Даже я, его самый закадычный друг. Не в том было дело, что он не получит своего б о л ь ш о г о дела. А в том, что он ничего не мог доказать. А ведь он сделал бы. Сделал бы все, что надо, и все так, как надо. Сделал бы все так, что глухие услышали бы, а у слепых открылись бы в изумлении глаза.
Глаза у Чижова открылись, но долго он не мог еще ничего сообразить. Где он был, и что с ним происходило. Сон уплывал, и вместе со сном уплывали Толя Сомов, сауна, какой-то дурацкий разговор, пиво. Где была явь, что приснилось? Почему он вдруг вспомнил Петрокрепость? Ах да, он непонятным образом оказался на капитанском мостике среди ночи… стояла адская жара, да, в каюте стояла жара, и он включил вентилятор, который до сих пор вяло хлопал резиновыми крыльями, перемешивая один и тот же сомлевший воздух, и ему захотелось подышать… но, может быть, это тоже ему снилось?
Шея у него совершенно задеревенела.
Голос старпома произнес над его головой: «Судовое время семь часов тридцать минут. Доброе утро. Команда приглашается на завтрак».
Солнце, раздвинув шелковые занавески, развеяло последние остатки сна…
Сомову казалось, что этой дороге не будет конца, как сну, который все длится и длится. Красный, желтый, зеленый… Огни прыгали у него в глазах, красный запрещал, зеленый разрешал, но желтый предостерегал от поспешных решений, он предупреждал, он удерживал от поспешности, он напоминал об опасности. Желтая опасность? Это Япония. Ведь не Китай же, в самом деле. Но Сомов в жизни своей не имел с японцами дела. Значит, все же китайцы. С ними он был знаком, очень даже хорошо знаком. Он учился вместе с ними. В пятидесятых. А что? Нормальные ребята. Сомову они нравились, он был интернационалист, никакой опасности от них не исходило. Тихие, вежливые. Древняя, что ни говори, культура, кто мог тогда подумать о культурной революции? Нет, определенно никакой опасности. Только потом он узнал, что у них ген-доминанта, но ему-то что было за дело до этого? Это представляло интерес только для девочек, которые собирались вступать с китайцами в брак.
Учились китайцы лучше всех. Лучше всех в группе, лучше всех на потоках. Лучшие студенты, лучшие студентки. А какие у них были конспекты! Не конспекты, а мечта, каждая лекция записана до последнего слова, достанешь такой конспект — считай, что сессию отбросил. И говорили они, говорили по-русски так, словно родились у нас. Вот только «р» не выговаривали. Произносили вместо «хорошо» — «холосо», а вместо «храбрые» — «хлаблые»… А во всем остальном они были примером, а точнее — упреком для мощных отечественных лентяев, рассматривающих время учебы в институте как самую безалаберную и бурную пору жизни, состоящую из шашлыков, пива в соседней «плехановке», девчонок и танцев в общежитии на Курляндской.
Нет, Сомову китайцы нравились. Потому-то он так и обрадовался, когда в пятьдесят девятом ему предложили поехать в Китай. Он тогда сильно шел наверх по комсомольской линии, был уже комсоргом в своем ГСПИ, в райкоме комсомола стал совсем своим, брали его уже инструктором… но он согласился на Китай и ни разу об этом не пожалел. Там было хорошо. Трудно, тяжко, но хорошо. Даже очень хорошо было там сначала, потом что-то случилось в недрах государства, и стало чуть похуже. Странно это все происходило, это изменение, почти незаметно. Чуть-чуть похуже, самую малость, — ну нельзя туда, куда вчера еще было можно, ну улыбки стали чуть у́же… Кто был виноват в том, что все менялось, — может быть, ген-доминанта? Это было неизвестно. Трудно что-либо понять, когда тебе, улыбаясь, запрещают все больше и больше. Сомову некогда было задумываться над мелочами, а когда он задумался, то решил, что все эти изменения идут откуда-то из космических высей, куда ни ему, ни другим хода не было. И он, и другие стояли на земле, головой не касаясь небесных сфер, так что не его ума это было дело.