и диктор, не боясь этого слова, повторял его опять и опять; обыгрывая ситуацию и так и этак, ибо таковы были его представления о драме, а может быть, и о трагедии; вовсе не исключено, что данный эпизод представал перед его взором именно в трагическом обличье: может быть, в лице молодого защитника греков увидел он скорбный лик Агамемнона в момент, когда блеснул над ним нож, занесенный Эгисфом, и диктор не в силах был забыть об этом, расстаться вот так; за здорово живешь, с правдой факта, с правдой жизни, не смог, а может быть, и не имел права утаить это вызывающее катарсис происшествие от миллионов людей, чьими глазами и устами он в ту минуту был, и он описывал и комментировал с твердым убеждением, что в эти минуты и эти секунды на всей земле в целом и на любом из ее континентов в отдельности не происходит и не может происходить ничего более важного, — вот почему он говорил, не закрывая рта, едва поспевая за изображением и за полетом собственного вдохновения: посмотрите посмотрите как это было на самом деле, и, внимая его страстному призыву, миллионы и десятки миллионов людей смотрели, как это было, в то самое время как типографские машины бесстрастно набирали на бесчисленных газетных полосах экстренное сообщение: во время волнений в Иране за вчерашний день было расстреляно сто двадцать семь военнослужащих, отказавшихся стрелять в мирное население, требовавшее возвращения в Иран аятоллы Хомейни…
Восемь лет спустя Чижов сидел в рубке сухогруза, который должен был доставить три тысячи кубометров древесины в Иран, в котором уже давно не было шаха. В который давно уже возвратился аятолла Хомейни, который вот уже шесть лет воевал с соседним Ираком. Который…
Шах Ирана Мухаммед Реза Пехлеви, покинувший изгнавшую его страну на личном самолете, уже давно умер от рака крови. Он умер в какой-то американской клинике в позапрошлом году.
Трясогузка (та же самая?) как ни в чем не бывало продолжала ходить по штабелям. Судя по всему, она всерьез собралась посетить Иран. В отличие от Чижова, она вполне могла себе это позволить. Виза ей не требовалась.
Но Чижов не был оскорблен этим. Разве что самую малость. В Иран он и не собирался. Что он там, скажите на милость, не видел? Но птичка, вполне возможно, что-то там забыла. Скажем, из прошлого рейса, потому что «Ладога-14», славный сухогруз Северо-западного речного пароходства, бывал уже в этой стране не однажды. Ничего хорошего команда там не обнаружила.
С Финляндией не сравнить — таково было общее мнение трудового коллектива.
Вот что такое время, подумал Чижов, ему захотелось вдруг отвлечься от мыслей о птичке, ему захотелось вдруг утешиться, но он не мог придумать чем, и вместо утешения вспомнил о том, как некогда у них дома, в те времена когда у него еще был и дом и жена — да, в те мифические уже теперь времена — в их доме появились (их происхождение он не мог сейчас вспомнить, да и не в этом суть) две канарейки. Они очень оживляли и разнообразили жизнь Чижова, а также его жены и сына, но отравляли жизнь их общей кошке, которая все свободное время проводила сидя под клеткой с канарейками, клацая зубами. Как-то само собой разумелось, что корм и воду будет обеспечивать им Чижов, но однажды он забыл это сделать, и обе птички подохли. И тогда жена сказала Чижову: «Запомни этот случай. Вот пример того, какая участь ждет тех, кого ты, по твоим словам, любишь».
В свое время я постарался забыть и об этом случае, и об этих сливах, но теперь я вспомнил о них.
Позднее жена не раз еще напоминала мне о птичках.
Чижов смотрел на птичку, но теперь он думал уже об Иране. Поразительно, думал он, как много изменений произошло в этой древней стране за последние несколько лет. Для страны с историей в несколько тысяч лет подобные временные отрезки вообще должны быть незаметны. Тем более для восточной страны.
Я спросил у старпома (возвратившись вместе с ним после обеда снова в рубку), что он лично думает об Иране.
Не нравится мне вся эта история, сказал старпом, и я не сразу понял, что он имеет в виду войну Ирана с Ираком.
Да, въедливый старичок, отозвался капитан, глядя, как сухогруз выходит на створ, и Чижов понял, что под въедливым старичком капитан подразумевал духовного главу исламской республики, того самого, который в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году еще только собирался перебраться из Парижа в Тегеран, или, точнее, в Кумы. В числе пяти самых приближенных лиц аятоллу сопровождал человек по имени Банисадр, ставший затем первым президентом новой республики, и некто Готб-заде, отвечавший в изгнании за безопасность вождя мусульман. Готб-заде пробыл некоторое время министром иностранных дел, затем был обвинен в шпионаже в пользу некоторых стран, и дальнейшая участь его покрыта мраком, ибо он исчез. И президент Банисадр тоже исчез, но затем нашелся. Он нашелся в том же Париже, и с тех пор жил там, надо полагать, не без удовольствия, пользуясь давней склонностью французов к политическим эмигрантам. Сам Хомейни никуда не исчез. Он остался в Иране.
При шахе было больше порядка, сказал старпом. Капитан кивнул. Его сходство с Николаем Васильевичем Гоголем было просто неправдоподобным. Оставалось неизвестным только, знал ли он об этом…
Чижов попытался вспомнить, что он знает об Иране. Раньше, вспомнил он (но что значит — раньше?), Иран назывался Персией. Именно в Персии был убит Грибоедов, убит фанатиками-мусульманами, об этом лучше всего рассказано в романе Юрия Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара», он был написан в тридцатые годы, но Чижов прочитал его совсем недавно. В то время Персией правила династия Каджаров. Жизнь Грибоедова — точнее, его смерть — была оценена в стоимость бриллианта «Шах-надир». То была самая высокая цена, когда-либо уплаченная официально за поэта.
Столицей Персии в те времена был Тегеран.
В Тегеране проходила Тегеранская конференция (1943).
Много позднее, прямо уже в наши дни, событиям, того времени был посвящен фильм, который так и назывался: «Тегеран-43». Если верить этому фильму, (а как можно ему не верить?), Тегеран тогда был буквально нашпигован разведками всех воюющих и невоюющих стран, но наша была, безусловно, лучшей. В фильме было вдоволь стрельбы, погонь и сногсшибательных трюков, а также Джигарханян, Белохвостикова и Ален Делон.
Джигарханян, на вкус Чижова, был хороший актер.
Белохвостикова не слишком.
Ален Делон был актером очень хорошим. Впервые Чижов увидел его в фильме «Рокко и его братья», Ален Делон играл роль Рокко.
Сейчас об этом фильме никто уже не помнит, но это был великий фильм, и Ален Делон был там тоже велик, а последние кадры были одними из лучших, какие только мыслимы в кино.
В «Тегеране-43» Ален Делон играл полицейского комиссара, Джигарханян — наемного убийцу, а Белохвостикова — себя.
Лучше всего в фильме удались документальные кадры.
До 1978 года, как всем известно, Ираном правил шах. Это был странный тип. Он закончил военную академию, был летчиком высокого класса, он сам водил свой самолет и мечтал, похоже, сделать из Ирана современную страну.
На чем и сломал себе шею.
Потому что забыл о своих мусульманах.
Он слишком прытко принялся за реформы, и за это поплатился. Аятолла Хомейни спокойно жил в Париже, получая от своей иранской паствы чуть больше двух миллионов долларов в год. По сравнению с шахом, владевшим миллиардами, он был просто нищим. Заботясь о стране, шах, как и подобает истинному отцу своего народа, не забывал и о себе, и о приближенных.
Шах был малый не промах.
Чижов видел шаха Резу Пехлеви. Он видел его в один из приездов шаха в СССР. Шах по необъяснимым причинам любил навещать северного соседа, где его всегда ожидал дружеский прием, и никогда не упускал возможность посетить бывшую столицу, а в ней не миновать ему было мечети. Возле которой и жил во время оно кто? Чижов. Жил прямо возле мечети, на Малой Посадской улице, в доме рядом с булочной, и там именно — не возле булочной, разумеется, а возле мечети — он и увидел повелителя мусульман в один из его самых первых визитов. В те времена, когда шах еще был женат на фантастически красивой принцессе Сорейе.
С которой шах потом развелся, чего Чижов не сделал бы.
Шах Чижову понравился. Он был в оливковой военной форме и очень напоминал тех красивых, с орлиными носами, румынских пограничников, которых Чижов увидел позже, чем шаха.
Чижов захотел поделиться своими воспоминаниями о встречах с шахом Резой Пехлеви. Он хотел рассказать о своих впечатлениях капитану, но капитан куда-то исчез. Чижов не удивился этому. Капитан всегда ходил в войлочных шлепанцах, поэтому неудивительно, что он исчез бесшумно. А вот как исчез столь же бесшумно старпом, Чижов не понял — старпом шлепанцев не носил.
Господи, птичка все так же прыгала по штабелям и, судя по всему, никуда улетать не собиралась. Не так-то уж много преимуществ у птички перед человеком, подумал Чижов. Не так много, как мы думаем. Но и не мало.
В рубке был теперь один только третий штурман, вид у него был угрюмый. Я хотел было спросить у него, не помнит ли он, как звали последнего шаха Ирана, но, посмотрев на третьего штурмана внимательнее, решил этого не делать. Я вспомнил, что именно этого третьего штурмана провожала девушка в зеленом платье, которая все не могла уйти, даже когда корабль отвалил. Я видел, как она махнула рукой, и мне показалось, что это было не прощанье, а жест отчаяния, словно эта девушка в зеленом хотела сказать: пропади все пропадом. А рядом с девушкой почему-то стоял сменившийся третий штурман прошлого рейса. Ему было хорошо, и он совсем этого не скрывал…
Тогда в Иране…
Они были выстроены в шеренгу, они были построены, они стояли во дворе армейских казарм в Хорремабаде, стояли плечом к плечу, сто двадцать семь человек, со споротыми нашивками, без ремней, сто двадцать семь черноволосых мальчишек в возрасте от девятнадцати до двадцати одного года; в ту далекую уже, в ту неотвратимую минуту они стояли на пыльной горячей земле под древним хорремабадским солнцем, видевшим столько смертей со времен Ашшурбанипала и Хаммурапи, а напротив них на той же земле и под тем же небом, сжимая потными руками автоматы, стояла такая же шеренга точно таких же мальчишек в возрасте от девятнадцати до двадцати одного года, которые еще недавно, быть может даже вчера, сидели, шутили, смеялись вместе с теми, кто стоял сейчас без ремней, стоял и ждал приказа, стоял и ждал смерти, стоял без улыбки и надежды, стоял и ждал судьбы, нескольких слов, произнесенных вслух, выкрикнутых сорванным голосом, нескольких слов, зафиксированных на бумаге, запечатанных в конверте и переданных для исполнения экзекуционной команде; и в то же время существовал где-то какой-то, никому здесь не ведомый и недостижимый для милосердия человек, поставивший свою подпись, в результате чего приговор вступил в силу, и в то время как во дворе прозвучала команда