ва холода, темноты и смерти к жизни и свету.
В темноте ресторана жизнь бьет ключом. На сцене — джаз.
Это мы.
Мы играем в темноте.
По стенам мечутся тени.
Мы играем. Так заведено. Давно. Не нами.
Нам все равно.
Нам все равно, где играть, где и как, на свету и в полумраке, каждый из нас знает свое дело, и, если бы потребовалось, мы точно так же работали бы в самом Аиде, в преисподней, но этого не требуется. Директор ресторана, наш работодатель, считается (и считает себя) большим знатоком психологии масс и, как таковой, а также как майор артиллерии в отставке, полагает, что массы, заполняющие в вечерние часы ресторан, предпочитают во время культурного отдыха, включающего и себя и музыку, интимную обстановку, каковая у отставного артиллерийского майора стойко ассоциируется с минимумом освещения.
А потому мы играем в темноте. Не в полной — этого наш прямой и непосредственный начальник не допустил бы, ибо полная темнота — это уже не интимность, а р а з в р а т; отсюда зеркальный шарик. Шарик вращается под потолком, отражая падающий на него луч света, и солнечные зайчики, похожие на хлопья падающего снега, рассыпаются по стенам — это и есть, по мнению — нет, по убеждению — отставного артиллериста, допустимый предел интимности, кроме того, что это еще и красиво.
Красиво. Такие зеркальные шарики, вращающиеся от электромоторчиков, были некогда в большой чести на танцевальных вечерах — в каменном веке, когда отставной майор был еще курсантом. Я сам слышал об этом от своего отца, который некогда, в пятидесятые годы, был большим специалистом по этой части — я имею в виду, разумеется, не зайчиков, а танцы. Поверить мне в это трудно, но когда речь заходит о людях, которым за сорок пять, вообще трудно поверить во что-нибудь, связанное с их молодостью.
Про отца я умолчу. Я мог бы многое сказать про него, но я умолчу. В свое время мать разошлась с ним и ушла…
А потом она умерла. Вот и все.
Мой отец — третьестепенный деятель литературы. Мелкий разбойник пера, флибустьер, так сказать, чернильных морей. Оставим это. Свою вину передо мною он оплачивает в сумме пятидесяти рублей в месяц, которые я беру, только чтобы не отравлять ему жизнь, хотя отлично мог бы обойтись без подачек.
Меня зовут Тимур (я встаю и кланяюсь). Шут гороховый, вот кто я. Тимур Чижов к вашим услугам. Молод, весел и здоров.
Мое имя — выдумка отца. Не могу похвалить его вкус. Ибо, называя меня этим именем, он отдавал, видите ли, дань своему увлечению Гайдаром. Чем увлекался сам Гайдар, который ввел это имя в широкий общественный обиход, нам знать не дано. Надеюсь, что не Тамерланом, про которого история, редко говорящая правду, на этот раз, кажется, сделала исключение: если верить истории, Тимур был поразительным и хладнокровным негодяем. Резал всех без разбора и завоевал-таки право вместе с другими негодяями пачкать страницы учебника.
Итак — Тимур Чижов, ударник соло к вашим услугам.
Дробь.
В настоящее время (24 декабря 1978 года) мы играем в помещении ресторана-столовой при фабрике-кухне Нарвского района. Как я уже говорил, нам все равно, где играть, нам важен сам процесс, и, если посетители этого заведения предпочитают употреблять бифштексы с яйцом под мелькание интимных солнечных зайчиков, и если им под нашу музыку нравится обнимать своих дам (о боже) и отплясывать с ними то, что они в зависимости от собственного воображения склонны считать твистом, рок-н-роллом или буги-вуги, — милости просим. Пожалуйста. Будьте добры.
Нам все равно. И мне, и всем остальным.
Под остальными я имею в виду членов этой группы, которая по первым буквам имени и фамилии нашего настоящего руководителя (которым, разумеется, не является почтенный майор в отставке Федор Артемьевич Каплунов) называется группа «Да», или, как склонны мы сами ее называть в космополитическом низкопоклонстве перед вонючим и прогнившим Западом, группа «Йес».
Давид Айзенштейн — великий джазмен двадцатого века.
Но это — между прочим.
Часы над входной дверью, задрапированной в могучий зеленый плющ, показывают девять часов пятнадцать минут. Подходит к концу перерыв, во время которого мы съели по бифштексу с яйцом — бесплатный вклад ресторана-столовой в развитие музыкальной культуры; при этом мы тоже сидели в темноте, не сводя глаз с телевизора, где комментатор, изнемогая от восторга, комментировал безумные подвиги безумных хоккеистов, молотивших друг друга до состояния, сходного с бифштексом, ради обладания заветным Балканским кубком на глазах у миллионов дураков, среди которых мы сами были не на последних местах: я лично в суматохе уронил себе на брюки кусок яичницы. До сих пор в голове у меня звенело внимание внимание вы видите сейчас как на поле выходит знаменитый я повторяю знаменитый Тевкр он выходит вместо получившего травму Аякса и теперь команда греков выглядит еще более грозно Сфенел Одиссей Тевкр Феникс и Полипет нападающие Трои словно испытывая их да словно бросая им вызов устремляются к воротам греков. Бросок!!! Это Гектор это он это он бросал шайба летела с пушечной силой к сожалению он промахнулся теперь надо быстро отходить назад теперь уже в нападении греки да они быстро передают шайбу друг другу смотрите они словно связаны одной невидимой нитью попробуйте уследить за перемещением шайбы Сфенел передает ее Одиссею тот снова Сфенелу тот четко переводит ее на Тевкра но Тевкр не смог я повторяю не смог воспользоваться этой передачей (и в этот самый момент я уронил на свои светлые брюки кусок яичницы, разумеется, желтком вниз) но тот не смог воспользоваться а ведь момент был на редкость удачным так в чем же дело? Получил травму Коонт вот он лежит он не может подняться у врача сегодня много хлопот вы видите врача на экранах это знаменитый Эскулап по-моему с Коонтом все в порядке…
И так далее до полного обалдения…
Вечер наступил незаметно. Это не обычное наступление темноты, когда ты сидишь в своей квартире и, заметив, как начинают расплываться буквы на газетном листе продаю люстру из хрусталя, также — складное кресло-качалку обращаться улица Воинова дом 52 кв. 29 по понедельникам средам и пятницам с 19 до 22 часов Синицын, включаешь свет и продолжаешь читать приглашаю няню к девочке 1 год в рабочие часы 555-55-58 Трапезунд, впечатление такое, будто до самого горизонта на природу слой за слоем опускают марлю, и ты видишь все хуже и хуже, словно у тебя скоротечная форма катаракты, сквозь которую ты различаешь только редкие огоньки: фонарики бакенов, падучую звезду и совсем уже редко — освещенное окно в одной из навеки заброшенных деревень, похожее на последний след исчезнувшей цивилизации.
Я сижу и смотрю на огоньки, которые наплывают и скрываются где-то за моей спиной.
Нет ничего печальнее этих еще не остывших человеческих пепелищ, где уже никто не живет; нет ничего печальнее вида заброшенной деревни, из которой ушли люди и ушла жизнь, деревни, где стоят одинокие опустевшие дома на берегу полноводной чистой реки, полной рыбы, стоят, окруженные лесами и полями, среди цветов и травы, темные остовы некогда обитаемых жилищ, словно пораженные неведомой болезнью, заколоченные окна, похожие на высохшие глазницы слепых, серая шелушащаяся краска, провалившиеся крыши, заросшие бурьяном ступени. А где все эти люди, что населяли эти улицы, рождались и умирали здесь, сажали картошку, носили воду вон из того колодца, где они сейчас, чем занимаются, о чем думают, почему они ушли?
Некому ответить на эти вопросы. Никого нет. Ни звука, ни голоса, ни человечьей души. Сюда никто уже больше не придет. Никто и никогда.
Кто-то, оставаясь невидимым, опускает на мир еще один слой кисеи, и темнота становится еще плотнее.
Нечто, не имеющее отношения вообще ни к чему. (Хорхе Луис Борхес. Четыре цикла.)
Историй всего четыре. Одна, самая старая, — об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Защитники знают, что город обречен мечу и огню, а сопротивление бесполезно; самый прославленный из завоевателей, Ахилл, знает, что обречен погибнуть, не дожив до победы. Века привнесли в сюжет элементы волшебства. Так, стали считать, что Елена, ради которой погибали армии, была прекрасным облаком, виденьем; призраком был и громадный пустотелый конь, укрывший ахейцев. Гомеру доведется пересказать эту легенду не первым; от поэта четырнадцатого века останется строка, пришедшая мне на память: «The borgh brittened and brent to brondes and askes»[1].
Данте Габриэль Росетти, вероятно, представит, что судьба Трои решилась уже в тот миг, когда Парис воспылал страстью к Елене; Йитс предпочтет мгновенье, когда Леда сплетается с богом, принявшим образ лебедя.
Вторая история, связанная с первой, — о возвращении. Об Улиссе, после десяти лет скитаний по грозным морям и остановок на зачарованных островах приплывшем к родной Итаке, и о северных богах, вслед за уничтожением земли видящих, как она, зеленея и лучась, вновь восстает из моря, и находящих в траве шахматные фигуры, которыми сражались накануне.
Третья история — о поиске. Можно считать ее вариантом предыдущей. Это Ясон, плывущий за золотым руном, и тридцать персидских птиц, пересекающих горы и моря, чтобы увидеть лик своего Бога Симурга, который есть каждая из них и все они разом. В прошлом любое начинание завершалось удачей. Один герой похищал в итоге золотые яблоки, другому в итоге удавалось захватить Грааль. Теперь поиски обречены на провал. Капитан Ахав попадает в кита, но кит его все-таки уничтожает; героев Джеймса и Кафки может ждать только поражение. Мы так бедны отвагой и верой, что видим в счастливом конце лишь грубо сфабрикованное потворство массовым вкусам. Мы не способны верить в рай и еще меньше — в ад.
Последняя история — о самоубийстве бога. Атис во Фригии калечит и убивает себя; Один жертвует собой Одину, самому себе, девять ночей вися на дереве, пригвожденный копьем; Христа распинают римские легионеры.