Дай руку, не дыши — присядем под листвой,
Уже все дерево готово к листопаду,
Но серая листва еще хранит прохладу
И света лунного оттенок восковой…
Чижов читал это вместе с ней, он читал из-за плеча. Брови у него ползли вверх. Он был удивлен. Девушки, печатающие на машинке, редко читают Верлена. Он посмотрел на Соню, и увидел, что Соня прекрасна. Ей было двадцать три года. На машинке она печатала, зарабатывая себе на жизнь, но жила она только стихами. О чем Чижов узнал много позже. Стихи жили в ее плоской груди и просились наружу, они скреблись по ночам, как мыши, разговаривали тоненькими голосами. Ей не мешало ничто. Ей не мешал Спорткомитет, ей не мешали ни усталые тренеры, ни молодцеватые спортсмены; она была красива, но и это ей не мешало. Иллюзий у нее не было. Если ее приглашали провести вечер и у нее было хорошее настроение, она соглашалась и проводила его; на этом все кончалось. Голоса, не умолкая, просились наружу, остальное не имело значения. Она не была любопытна, не была любознательна, ей никто не мог помочь и никто не мог помешать. Ничто не имело значения, кроме слов, неопределенных, как облако, как дым. Она жила как во сне. Алкоголь? Она могла пить, могла и не пить, курить или не курить, маленькая медноволосая машинистка не выделялась ничем, она казалась легкой добычей, внутри у нее клубился огонь и пахло серой, внутри был рай, и ад, и чистилище тоже, внутри были терцины Данте Алигьери, там был Вергилий, там было все; если она оказывалась в чьей-то постели, она не делала из этого трагедии; кроме того, это ей нравилось — не только получать, но и давать наслаждение; она была девушкой честной. Людей она не знала; она их чувствовала, каким-то неведомым ей самой чувством постигая их проблемы. Разве жизнь не была тяжела? Не была бедна впечатлениями? Не была однообразна? Разве человеку дано было развиться настолько хотя бы, чтобы он мог понять свою неразвитость, свою отсталость? Ей было жалко спортсменов — модно одетых, простоватых, добрых, недалеких, в американских джинсах, в японских нейлоновых куртках, похожих на кору, на кору дерева; они вечно уезжали и возвращались из-за границы, они спешили, короток был век их славы, их жизнь напоминала яркую ярмарочную карусель. Среди этой карусели и наткнулся на Соню чересчур впечатлительный Чижов. Верлен — вот кто сбил его с толку; вместо того чтобы прямо подойти к ней, он стал искать подход. Он заметил ее красоту, синеву под глазами, матовый цвет кожи, ее отрешенность. Воображение его заработало на полную мощь, из детства выплыла сказка о заколдованной принцессе и храбром принце — это он, Чижов, и был принцем; почему она так грустна, уж не ждет ли она того, кто разрушит злые чары поцелуем?
Он похвалил Верлена. Соня смотрела на него с подозрением. От тонкостей она отвыкла давно. Кроме того у нее было тяжело на сердце, она была беременна, лучше было об этом не думать. Она и старалась не думать. Она ждала, что предложит ей этот человек, явно хотевший что-то предложить. Он предложил достать ей какую-нибудь книгу. Книгу? Она подумала; она подумала вдруг: а может, все обойдется, хотя это было с ней не впервые, ей было немножечко страшно, пусть даже ежа знала, что ничего страшного нет; она рада была бы немного отвлечься и развлечься, сейчас в самый раз было бы что-нибудь попроще, какой-нибудь чемпион с бычьей шеей, но был Чижов. Он предлагал ей? Что?
— Книгу.
— Но какую?
— Любую.
Чтобы испытать его, она сказала:
— Ахматову. Можно?
Через час книга лежала у нее на столе.
— Еще желания будут?
Это было как тайфун. Как самум, ветер пустыни. Чижов потерял голову. Он предложил ей свое общество. Он предложил ей прокатиться на пару дней. Куда? Ну хотя бы в Прибалтику. Что для этого нужно? Для этого нужно было либо кивнуть головой, либо сказать «да». Она кивнула головой.
Решено.
Как все давно женатые мужчины, Чижов любил свою жену; как все, любя, боялся ее, а потому обманывал, как только мог. Он придумал какую-то версию, где был и семинар, и вызов, и творческие планы, он нашел друга с машиной, он нашел еще одного старого друга в Прибалтике, он использовал связи прямые и обратные; он был так нежен, что жене стало его жалко и она сделала вид, что верит ему, — ей ли было его не знать.
И Чижов отбыл. Отбыл вместе с Соней и еще одним персонажем — маленьким, чисто выбритым кавказского вида человеком с машиной «Жигули-2106», с печальными глазами и привычкой к месту и не к месту цитировать древних философов; Соня едва успела оформить в отделе кадров три дня за свой счет, как машина, вздрагивая от скорости, как живое существо, мигом домчала их в маленький игрушечный прибалтийский городок, славный своими гребными регатами, где их уже ждали. Их ждал старый друг Чижова с длинной литовской фамилией, которого для краткости все звали Макс, и Макс показал им два крохотных коттеджа на берегу синего и узкого, похожего на фиорд озера — и то и другое на два дня было в полном их распоряжении. Едва освежившись, они начали светскую жизнь под предводительством все того же молчаливого Макса, перед которым безропотно открывались все закрытые двери: кончилось тем, что в два часа ночи совершенно пьяная Соня влезла в местную достопримечательность — городской фонтан и, подобно русалке, стала плескаться в нем, вздымая тучи брызг; Макс, совершенно трезвый, смотрел на нее с отеческой добротой, Чижов дрожал от возбуждения, владелец «Жигулей» тихо дремал, прислонившись к столбу. «Залезть на дерево, что ли», — мелькнула мысль у Чижова, но он отверг ее. Не без сожаления. Они подошли к своим домикам. Макс незаметно исчез. Знаток старинной философии исчез тоже. Они остались вдвоем — Чижов и Соня. Сейчас! Соня взялась за ручку двери. Чижов поймал ее взгляд — быстрый, трезвый. На мгновение он потерял чувство реальности. «Спокойной ночи. До завтра», — сказала Соня и закрыла за собой дверь. Чижов остался. Он остался один, перед закрытой дверью. Этого он не ожидал. Всего, чего угодно, только не этого. Он не знал, что ему думать…
…Место называлось Анненский мост, и Чижов вспомнил об Иннокентии Анненском, о его стихах, о его жизни и смерти; друг Чижова знаменитый писатель Х. написал об этом в свое время хороший рассказ. Стихов Анненского Чижов не помнил. У Анненского были прекрасные стихи о снеге, Чижов помнил их ритм, но не слова, — впрочем, у него всегда была плохая память. Почему это место так названо, никто не знал. Они миновали паромную переправу. На одном берегу парома ожидали: мотоциклист в некогда коричневой куртке, голубой автобус выпуска 1905 года и «газик», в котором сидели люди с портфелями; на другом под навесом сидели несколько старух. Маленькая девочка с косичками играла с куклой. Здесь же была высокая будка смотрителя с крохотным окошком наверху, выкрашенная в зеленый цвет. Смотритель был внизу. Он поливал цветы из зеленого эмалированного чайника.
Почему человеческой жизни хватает так ненамного, подумал Чижов. Почему? Никогда ему больше не увидеть эту переправу, этих людей, старух, девочку, смотрителя и даже тех, с портфелями. Может быть, он, Чижов, именно тот человек, которого они ждали всю жизнь? Может быть, среди них был тот, кого он сам искал и ищет, тот, кто подскажет ему, как жить дальше.
Вокруг была вода. Вокруг был лес, затопленный лес. Повсюду из воды торчали пни, обрубленные и обломанные стволы, и целые деревья, голые и мертвые деревья. Они давно уже умерли, но, мертвые и голые, все еще цепко, с какой-то безнадежной отвагой держались за землю, в которой росли, словно надеясь на чудо.
На чудо, которого никогда не будет. Разве что в судный день, подумал Чижов, когда архангелы затрубят в трубы и все мертвое снова станет живым. А ведь когда-то, подумал он чуть позже, когда-то это был березовый лес, под деревьями росла трава, и в ветвях щебетали птицы. Где трава, и где птицы? Их нет, как нет и леса. Как нет никого, кто ответит за это.
Из лоции, неизвестно зачем, я выписал себе:
«Река Шола и Шолопасть являются основными притоками реки Ковжа». На какой-то момент я испугался, что и это все исчезнет тоже, как исчез березовый лес, затопленный вонючей водой.
Затопленный лес тянулся без конца и без края. Забитые по всему фарватеру слева и справа бревна стерегли этот высохший лес, даже после смерти не обретший свободы, словно тюремщики.
Теплоход «Генерал Черняховский» проплыл мимо, как белое видение, полное расслабленного веселья, безделья и отдыха.
Отдых? Нет. Только не это, подумал Сомов, только не это, не расслабление, нет, наоборот. Ибо было уже такое, был искус, был соблазн расслабления, хотелось пожалеть себя, махнуть на все рукой и поплыть, поплыть по течению, как плывешь на белом пароходе в летнюю пору, был соблазн отдаться в руки судьбе, дать ей волю и смиренно принять вынесенный ею приговор. Да, приговор; так оно и было. Так оно и было в тот день, так оно было в ту ночь в тюремной камере, накануне суда. Ночь, но никто не спит. Ночь, но никто не спит, тишина, которой никого не обманешь, они еще не осуждены, но уже в заключении, уже давно под следствием, хотя и не осуждены; еще не сказано последнее слово, еще есть надежда. И вот они лежат в своей камере, высоко над спящим городом, с огромной круглой башней, которая, словно маяк, возвышается над городом. Здесь, в этом городе, все случилось, сюда привезли их судить. Но разве они виноваты? Они не виноваты. А кто виноват? Приговор будет объявлен завтра, но они-то знают — они не виноваты. Это просто злой рок, стихийное бедствие. Это ухмылка судьбы — этот взрыв, эта авария, обрушившая перекрытие, разметавшая колонны, исковеркавшая их жизнь, жизнь ни в чем не повинных людей. Потери и жертвы имели место, а раз так, то, значит, должны быть виновные. И вот они названы, разысканы, собраны вместе в этой камере, а среди них — он, главный виновник, он, Сомов Анатолий Васильевич, «рождения 22 декабря 1933 года, уроженец города Ленинграда, с высшим образованием, в 1957 году окончил… институт, по специальности инженер-строитель, состоял членом КПСС с 196… по 197…, исключен из рядов КПСС решением бюро обкома КПСС от 11 апреля 197… в связи с настоящим делом, ранее не судим, женат, имеет сына… награжден орденом «Знак Почета» и медалями, в момент совершения преступления работал начальником отдела вентиляции и одновременно главным инженером Проектного института…» и все это он, Сомов, который и обвиняется в преступлении, предусмотренном статьей 172 Уголовного кодекса РСФСР, обвиняется «в преступной халатности при исполнении служебных обязанностей».