Ну что ж, до этого места он помнил все, как было, голова, стало быть, у него работала исправно, но только голова и как-то отвлеченно, словно это касалось не его, Сомова, а кого-то другого, кого-то совсем постороннего, кто сел в машину и поехал, кто плохо себя чувствовал, но честно исполнил свой долг, который прежде всего, хотя на самом деле прежде всего для него был сын, да и Лиду он еще любил и простил ей все, и не было такой минуты, когда бы он не вспоминал о них; вот и сейчас он вспоминал о них, только ему предстояло еще вспомнить и другое, — в какой связи он вспомнил о них, если он их и не забывал? Зачем?
Он ехал домой, в свою пустую квартиру, дорога была плохой, была гололедица, это он помнил, и темно уже было, и что-то говорил приемник филигранную технику, ряд обманных движений, и он уходит налево, уводя за собою защитников, он спешит, и Сомов тоже спешил, но голова, которая была словно чужая, словно не его, вдруг задумалась и задала вопрос: а зачем? Зачем он спешил, куда он мчался, мчался сегодня, вчера, всю жизнь, в чем состояла цель его скоростного передвижения во времени и пространстве, будто голове было и впрямь неведомо, для чего и зачем, словно не она сама была всему головой, будто он не работал в головном институте, в котором работали вместе с ним немало головастых мужиков, среди которых он, Сомов, был одним из самых головастых. И тут же, ни к селу ни к городу, он вспомнил, как однажды он, и Чижов, и Филимонов отправились на рыбалку в н а д е ж н ы е места, ни черта, конечно, не поймали, выпили, как полагается, и купили у рыбаков огромного сома, сомяру, короля сомов на полтора пуда, чудо природы с огромной башкой и необъятной пастью; жалко было даже губить такого красавца, но что поделаешь, таков закон природы: сильный пожирает слабого, даже если слабый вовсе не слаб, как не слаб был сомяра, которого они зажарили, сварили, съели, как не слаб был и Сомов, когда… именем Союза Советских Социалистических Республик попал в сети правосудия и огреб свое, несмотря на то, что был куда как опытен и головаст, несмотря на былые заслуги и награды, несмотря на безупречный послужной список, когда он был признан виновным и Судебная коллегия по уголовным делам Верховного Суда Союза ССР в составе:
председательствующего — члена Верховного Суда СССР Крашенинникова Г. В.,
народных заседателей Верховного Суда СССР Муксунова К. А. и Сидорова В. И.
при секретарях: Кошелеве Н. Н., Михно А. П., Вертоусове Ю. В. и Ржанициной Л. И.
с участием государственного обвинителя — старшего помощника Генерального прокурора СССР, государственного советника юстиции 2-го класса Солонкина П. П. и защиты в лице адвокатов Брохмана И. М., Урицкого Б. Б., Горелкина А. А., Штакеншнайдера Ю. Ю., Дерюжкина И. И., Друнина А. И., Крошечкина Т. А., Лапина Л. Е., Мамочкина Н. Г., Пушкина С. С. и Письменного Д. О., рассмотрев в открытом судебном заседании уголовное дело по обвинению
Сомова Анатолия Васильевича, рождения… уроженца… по национальности… с высшим образованием, в… году окончил… состоял… исключен… ранее не судимого, женатого… награжденного… и так далее, на основании изложенного и руководствуясь статьей 43 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик и статьями 302, 304, 314 и 317 УПК СССР, Судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда СССР
ПРИГОВОРИЛА:
Признать виновным и подвергнуть наказанию:
…СОМОВА Анатолия Васильевича по ст. 172 УК РСФСР к одному году и шести месяцам лишения свободы с отбыванием в исправительно-трудовой колонии общего режима.
В соответствии со статьей 44 Основ уголовного судопроизводства Союза ССР и союзных республик данный приговор является окончательным, обжалованию и опротестованию в кассационном порядке не подлежит, а посему головастый сом был подвергнут экзекуции, был подвергнут примерному наказанию, он был виновен в том, что был жирен и вкусен, но не сумел при всей своей башковитости уклониться от крючка, выйти сухим из воды, или, наоборот, остаться в своей стихии, — словом, он был виноват, поскольку попался, и опротестование этого факта было для него делом проблематичным, поскольку он был тут же разделан на куски, зажарен и съеден, а огромная его голова, оказавшаяся все же недостаточно смышленой, чтобы избавить его от такой незадачи, как тройной крючок, с лихвой расплатилась за недостаточную сообразительность, отдав вес свои соки отменной ухе. Это было ниспослано Сомову, надо полагать, в виде напоминания, а может быть, и предупреждения, чтобы он был внимательнее, был осторожнее, чтобы не попадался снова на тот же крючок, не рисковал бы снова попасть в те же сети, ведь он ехал на дело, затрагивающее и сейчас, как тогда, различные стороны уголовного законодательства, он шел, пусть ради высших целей, на подлог, готовый выдать часть за целое, сдать недостроенный объект за готовый, и не только сдать, но и склонить к этому других, ему бы вспомнить то, что было, ему бы задуматься и отказаться, ему бы поступить принципиально и повернуть обратно, но он не сделал этого. Он слишком устал, чтобы быть осторожным, командировка была тяжелой, в министерстве сменилось руководство, положение на объекте было скверным, и у него не было ни времени, ни желания прислушиваться к голосам, слабо доносившимся изнутри: ведь это, кроме всего, были голоса прошлого, которое было мертво, которое не имело значения, которое потому и называлось прошлым, что прошло. Надо было думать о сегодняшнем дне, о сегодняшних задачах, и он стал думать о них на пути к объекту, и что-то такое забытое, из мифологии, вдруг всплыло в голове, что-то о бочках без дна, которые надо было наполнять, или о камне, который какой-то упрямец все вкатывал на самый верх горы, а камень скатывался вниз. Но разве и он не таков? Разве что-нибудь изменилось с тех пор? Это он, Сомов, и сотни таких Сомовых упрямо катили наверх свои камни, бросая вызов судьбе, и они его вкатят, он был в этом уверен — только поэтому он и тащился теперь в такую даль, тащился, чтобы сидеть в конуре, обитой картоном, где раскаленная докрасна спираль создавала некое ощущение тепла и уюта.
Но ощущение уюта испарилось, как только он прошелся по объекту; тут ему уже не надо было спирального тепла, он взмок от злости, его бросило в пот от ярости, он готов был ко многому, но не к тому, что застал: окна были не заделаны, проемы не прикрыты хотя бы картоном, главный инженер подрядного треста отсутствовал, прораба не было — ничего не было, ничего, черт бы всех побрал, не было, были какие-то люди, они сидели вокруг раскаленной спирали, но дела не делали и смотрели на него, словно ожидая, что он сейчас вытащит из шляпы слона или что-то в этом роде.
Он смог только собрать всех вместе, он успел открыть совещание, но рта раскрыть он не успел, потому что со всех сторон и из всех углов на него посыпались требования и жалобы, ворох жалоб, вагон претензий, эшелон требований: бумаги лежат… пусть завод даст материал… а твой Сумочкин, он не мой, а твой, значит, не мой и не твой, почему не решен вопрос с оплатой… и Гераскина нет, где Гераскин? В отпуске Гераскин. Ага, в прошлую планерку тоже говорили, что в отпуске. А привязки где, тоже в отпуске, какое сегодня? Ну, то-то, что двадцать четвертое, а привязок нет. Давали команду Терешкову?
Еще минута, и кинулись бы врукопашную, и Сомов поднял руку, он все же был тут самым главным и был он, увы, самым старым, и под этой рукой страсти чуть-чуть утихли, и он сказал, что начинает планерку, последнюю перед сдачей, и надо, чтобы все это поняли, и что шуток больше не будет, и что начинает он с Шестьдесят пятого треста и ставит вопрос ребром; как дела с настилом кровли четвертого этажа, кто тут от Шестьдесят пятого треста, пусть говорит.
И поднялся кругленький и уверенный боровичок, представлявший упомянутый Шестьдесят пятый трест, и заговорил, заговорил, и разлился соловьем, и стал склонять слово «настил» и так и этак, и в воздухе порхало: настил, настила, настилом, о настиле, — о настиле говорили еще месяц назад, еще месяц назад они заверяли, что все будет готово в ту же минуту, как только будет готово то, что должно быть готово прежде того, и как настилать настил, когда не завезена крошка, а крошку нельзя завезти, потому что ее некуда подавать, а подавать ее некуда, потому что некуда поставить подъемник, — значит, ее надо складировать, верно, а где? на территории и так негде повернуться, — значит, надо загружать крошку прямо в подъемник, который можно, в свою очередь, поставить только тогда, когда освободится фронт работ, то есть когда будет закончен торец, который давно уже должен быть закончен, но который не закончен, так что не с настила кровли, может быть, надо было начинать, а с торца…
И, скромно потупившись, он сел.
— Почему не закончен торец?
Вопрос был задан, слова были произнесены, но ответа не последовало; слова повисли в воздухе и остались висеть; все, кто сидел за столом, но не за круглым и полированным столом международной конференции по разоружению в Женеве, а за грубо оструганным самодельным длинным столом из трех сколоченных двухдюймовых досок, поставленных на чурбаки, с интересом посмотрели друг на друга, они смотрели без ухмылки, смотрели, словно играли в покер — в игру, требующую выдержки, расчета, умения выжидать, высчитывать и блефовать, — они смотрели друг на друга, словно познакомились только что, во взглядах было нечто невинное, они смотрели друг на друга, а потом стали смотреть на Сомова, ведь это он пришел к ним и затеял с ними эту игру, он водил, он был заводилой, вот и пусть водит. Но Сомов в эти игры не играет, он слишком стар, он отыграл в эти игры тогда, когда эти молодцы еще сидели на горшочках. За торец отвечает Фролов — вот пусть он и отвечает, если ему есть что ответить; и он берет товарища Фролова за жабры, выводит его на чистую воду и спрашивает голосом, не предвещающим ничего хорошего, — когда закончат торец. Ах, какой интересный поворот! Все смотрят на Фролова, смотрят с любопытством, ведь голос Сомова так грозен, почти свиреп, что же тут должен делать Фролов? Он должен был бы смутиться, оробеть, залиться краской, залепетать оправдания, говоря словами одного из классиков литературы, бедный Фролов должен был бы скукожиться, а попросту говоря, провалиться от стыда прямо в подвал, но ничего подобного не происходит. Никуда Фролов не проваливается, не краснеет и не смущает