укреплений с условными обозначениями. Лев и Александр долго рассматривали эти чертежи, но, так и не разобравшись в них, положили в сумку Льва, чтобы передать после Сиртори или самому генералу.
— А вот здесь, кажется, кое-что интересное, — сказал Мечников, приближая к свечке четвертушку бумаги. — Адресовано Манискалько, прибавил он, наклоняясь над своей находкой.
— Читайте вслух, — попросил Пучеглаз. — Нам ведь тоже важно знать, что за компания была здесь, в этой пещере.
Лука с благодарностью взглянул на него.
— «Бумаги, которые вам посланы, — начал негромко Мечников, — содержат списки тех сицилийцев, которые связаны родственными или иными узами с бунтовщиками, вошедшими в банды Гарибальди. Вам предоставляется возможность по этим спискам арестовать всех родных и близких мятежников и, если таково будет ваше желание, подвергнуть их казни. Возможно, это заставит многих мятежников задуматься и даже уйти из преступной шайки гарибальдийцев. Во всяком случае, мера эта весьма своевременна, потому что вооруженные крестьяне со всех сторон стекаются к Гарибальди. В настоящее время у него, как мне стало известно, уже около восьми тысяч человек вместе с бунтовщиками. Правда, боеспособны из них не больше половины, однако…» Записка не дописана. Видно, что-то помешало тому, кто ее писал. — Лев поднял глаза.
— О, негодяи! Значит, они теперь уже арестовали всю нашу родню в Сицилии! — простонал Марко Монти. — У меня здесь брат живет. Значит, они и его схватили?!
Он был вне себя. Бормотал что-то, беспокойно двигался по «часовне». Между тем Александр изучал у огня какую-то смятую бумажонку.
— А у вас что? — спросил его Мечников.
— Прелюбопытный черновик, — отвечал Есипов. — И кажется, можно будет сделать кое-какие заключения о самом авторе.
— Да читайте же, читайте, синьор Алессандро! — не выдержал Лукашка. Эх, был бы я грамотный! — жалобно вздохнул он.
— «Милостивый государь, — читал Александр, — еще в Риме я имел честь передать вам мнение его святейшества об известном вам пирате и его действиях в Италии. В настоящее время необходимо более чем всегда помнить о тактике Г. Он дьявольски хитер и часто в своей борьбе использует притворные отступления. Эти отступления — излюбленный его маневр. Теперь, когда его пиратские отряды продвигаются к Палермо…» Тут что-то перечеркнуто и вымарано, — заметил Александр. — А вот многозначительное обещание: «Разумеется, вы, как и раньше, можете рассчитывать на мои сообщения, хотя П. Ф. находится уже на территории, занятой Г.».
— «П. Ф.» — это, конечно, пещера Францисканца, — вставил Мечников. Ну-ну, что же дальше?
— Дальше какая-то закорючка стоит вместо подписи.
Пучеглаз подошел поближе к свету, ему хотелось тоже взглянуть на «закорючку».
— Почерк один и тот же и на вашей и на моей записке. — Мечников сличил обе бумаги. — Жаль, что мы не видели почерка Датто.
— Как левша, он и пишет, конечно, левой рукой, — заметил Александр.
— В вашей записке, Александр, по-моему, содержатся два важных указания, — сказал Мечников, — во-первых, автор ее был в Риме, а во-вторых, выполнял поручения самого папы.
— А коли так, это человек не простой, — подхватил Пучеглаз. — Это важная птица! Что ж, мы-то знаем: Датто был в Риме, и мы видели его в монашеском обличье в компании с чернохвостым.
— Как будто все сходится, — кивнул Мечников. — Неясно только одно: что помешало Датто (если только это и вправду он!) дописать и отослать свои донесения. И куда он и его спутник девались, если Лука стерег их у единственного выхода.
Лука тихонько ахнул, однако никто не обратил на него внимания.
— И мясо не доели, а к вину и вовсе не притронулись, — прибавил Пучеглаз. — Видно, услышали что-то, что их вспугнуло, решили удрать поскорее, покуда их не сцапали.
— Но здесь же ничего не слышно, тихо, как в могиле, — с беспокойством сказал Монти. — Они могли услышать и испугаться только одного: выстрелов. Но мы уже давно не стреляем, ведь так?
Лука подскочил к Марко:
— Что? Вы говорите, дядя Марко, их могли вспугнуть только выстрелы?
Он был так взволнован, что сам не замечал, как вцепился в рукав Монти.
— Ну да, — отвечал тот, тихонько освобождая свой рукав. — Помню, однажды мы здесь застряли надолго, и родители хотели нас вызвать. Кричали, звали — мы не слышали. Тогда попросили одного охотника выстрелить из ружья, и только по выстрелу мы поняли, что нас ищут, и вылезли наружу.
— Святой Джованни! Значит, это я, я своими руками все натворил! Это я спугнул этих шпионов, синьоры! Накажите меня, я вас прошу! Накажите сильнее, я опять упустил их! Я всему, всему виной! — запричитал, завопил несчастный Лукашка.
Сквозь этот поток причитаний, слез, самообвинений четверо взрослых с трудом разобрали, что Лукашка подобрал где-то бурбонский пистолет и присоединил его к своей сабле. Пока он преследовал Датто и неприятельского офицера, ему некогда было подумать о своем трофее, но, когда оба беглеца исчезли и Лука рыскал вокруг, осматривая все выемки горы, он не устоял перед соблазном попробовать свою добычу и несколько раз выстрелил в воздух и в пролетающую птицу.
— Я попал в нее, синьоры, клянусь святым Джованни, я попал прямо в нее, и она упала в обрыв, — бессмысленно повторял Лука, как будто то, что он попал в птицу, могло как-то возместить его промах в другом деле.
— Одну маленькую птичку подстрелил, а многих больших упустил, безжалостно подвел итог Пучеглаз.
— Да, парень, здорово ты промахнулся, — кивнул и Монти.
Мечников и Александр ничего не сказали, но маленький денщик видел их красноречивые взгляды.
Лукашка не выдержал и заревел. В первый раз с тех пор, как стал гарибальдийцем. Но уж слишком жгучей была его обида на самого себя.
Так под его рыдания четверо взрослых забрали узел, бумаги и все, что нашли на «алтаре». Пучеглаз снова зажег свою запасную свечу, подтолкнул к «кишке» Луку, и все благополучно выбрались из пещеры Францисканца в темь и теплоту сицилийской ночи.
34. Ночь полководца
Молодой генуэзец-часовой вполголоса, но сердито перекорялся с кем-то в темноте спящего лагеря.
— Я сказал — не пущу, и не пущу! Откуда я знаю, кто вы такие и правду ли вы говорите? И дежурного офицера не стану звать, и не просите! Вы говорите, что сердцем с нами, что Галубардо для вас все равно что отец, но у вас, как видно, нет сердца! Людям надо дать покой после такого дня, как этот, а вы хотите, чтоб я всех перебудил! Наверное, генерал только что заснул, я недавно видел у него в палатке свет, а вы его не жалеете.
— Мы понимаем, друг, мы все понимаем, — возражал ему взволнованный голос мужчины, — но и ты пойми нас… Сегодня, в день великой победы, у меня родилась дочь. А раз она родилась именно сегодня, то и я и все наши родичи решили: нельзя, чтоб это прошло, как обыкновенное рождение… Вот мы и пришли просить милости у генерала и у той девушки-героини, про которую у нас рассказывают чудеса… Ведь ты знаешь: если мы не увидим ее и Галубардо нынче ночью, то завтра будет уже поздно, вы все уйдете дальше… И в нашей семье рождение дочери не будет ничем отмечено…
Молодой часовой не сдавался.
— Девушка эта — дочь старого друга Галубардо, почти его воспитанница, и теперь тоже спит в его палатке. У нее убили дружка, и она очень горюет, и подымать ее сейчас жестоко. Не стану я ее будить, родись у тебя хоть тройня!
— Нехорошо говоришь, парень! Постыдился бы! Вот здесь со мной моя старшая сестра, и старшая сестра моей жены, и сам синьор священник, а ты так некрасиво говоришь…
Генуэзцу стало неловко. Он посветил фонарем и увидел женщин, закутанных до глаз в черные шали, и старика священника. Не послать ли и вправду за дежурным офицером, справиться, как быть в таком необычном деле?
Но в ту минуту, когда часовой уже решился вызвать дежурного, из палатки Гарибальди, которую бойцы смастерили из седел и собственных плащей, выскочила взъерошенная такса и неожиданным басом залаяла на ночных гостей.
— Герелло, назад! Молчать, Герелло! — приказали одновременно два голоса — негра Агюйяра и Гарибальди.
В палатке вспыхнула свеча, и Гарибальди появился перед часовым. По-видимому, он еще не ложился. Во всяком случае, на нем была его обычная одежда и даже круглая шапочка надвинута на брови.
— С кем это ты разговариваешь? В чем дело? — спросил он молодого генуэзца.
Тот почтительно ему отсалютовал.
— Генерал, вот люди пришли к тебе снизу, из селения. Они непременно хотят тебя видеть. Я не пускал их, чтоб ты мог спокойно отдохнуть, но они не уходят и все повторяют, что им нужен ты.
Он поднял фонарь и осветил всю группу. Бородатый и мускулистый мужчина в бархатных штанах с кожаными наколенниками выступил вперед и низко поклонился.
— Мы пришли попросить об одной милости, — сказал он с сильным сицилийским акцентом, — тебя, Галубардо, и ту девушку-бойца, что зовут Лючией. Наши люди вернулись сегодня в селение и рассказали всем, что сделала эта девушка. А у меня как раз сегодня в полдень родилась дочь. И я хочу, чтоб ее назвали Лючией — в честь твоей воспитанницы и в память этого великого дня нашего освобождения. И я, и синьор священник Эджисто, который пришел со мной, и моя сестра, и сестра моей жены — все мы просим тебя и ее оказать нам эту милость.
И, говоря так, человек в бархатных штанах потихоньку вытолкнул вперед двух пожилых женщин в национальных одеждах и темных шалях и хилого старика в сутане, который от старости все тряс головой, будто отнекивался от всего, что слышал.
Гарибальди всмотрелся во взволнованные, полные ожидания лица всех четырех. Слова отца новорожденной означали, что Лючию просят быть крестной матерью девочки, а Гарибальди — почетным свидетелем.
— Но сейчас ведь ночь, — вымолвил он нерешительно.
— А рано утром вы уже уйдете, — поспешно перебил его мужчина. — И я тоже уйду вместе с вами, потому что хочу свободы для Сицилии и для всей Италии. Но, перед тем как уйти, я хочу окрестить мою девочку и в память победы назвать ее именем храброй Лючии.