Я рассказал Снеедорфу о Сиве. Он был взволнован. Он не ждал такой низости от своего спутника, но думает, как и я, что судьба Сива решена. Мы не говорим больше о нем.
Есть тут еще Эква. Толстый инуит одержим одним постоянным страхом: у него засела в голове мысль, что его убьют и съедят. Чуть живой сидит он, свернувшись в углу пещеры. Он день ото дня худеет, — и это уж скверно.
У Надежды нет здесь ее верного сторожа. Гуски погиб при нападении на лагерь. Он с воем впился в горло дикаря, схватившего Надежду. В этот момент другой дикарь пронзил его копьем. Троглодиты, не зная домашних животных, сочли Гуски за волка и поступили с ним, как со всякой другой добычей: испекли его и съели.
Дни идут однообразно одни за другими. Нога моя почти уже зажила. Мы не перестаем каждый день повторять попытки добиться выхода из нашего плена. Но стража бдительна и неумолима.
Ночью — а разве у нас есть день? — когда другие забываются неспокойным сном, Фелисьен приходит к моему ложу. Он долго сидит молча и глядит на огонь, потом вдруг оборачивается ко мне, поднимает палец кверху и глухим голосом говорит:
— Машина!..
Я не отвечаю.
— Машина! — повторяет он, как упрямый ребенок, который готов заплакать. — Необходим летательный аппарат. С крыльями или без них. Моноплан или биплан. Все равно.
Я отвечаю бессвязным бормотанием.
— Возможно, — говорит Фелисьен, как бы про себя, — что такая машина скрыта здесь где-нибудь за углом. Готова для нас. Только лететь. Сесть, взять руль…
Это начинает допекать меня. Я сажусь против Фелисьена.
— Ну, к чему все это? Разве ты не видишь, что это пахнет навязчивой идеей. Вдобавок, что тебе далась эта машина? Сумеешь ты управлять ей? Знаешь ли ты, что она годна для полета? Знаешь, сколько она поднимает людей?
И когда я уже думаю, что милый француз совершенно уничтожен потоком моих слов, я нахожу, что ему не повредило бы и более разумное наставление. С видом очень основательного человека я пускаюсь в рассуждения.
— Если размышлять о вещах хладнокровно, мы должны согласиться с тем, что прежде всего и лучше всего надо нам найти…
Но Фелисьен перебивает мою речь с жестом безграничного пренебрежения и доканчивает ее голосом глубокого внутреннего убеждения:
— Машину Алексея Платоновича!..
Один я в глубине души, может быть, доволен своей судьбой. Ведь Надежда все время около меня. Я понимаю, что это страшно эгоистично, но я хочу быть откровенным.
Наши разговоры с нею вполголоса продолжаются; мысли наши дополняют одна другую, и мы часто замечаем, что отвечаем на вопрос, которого другой еще не задал.
Иногда мой взгляд или тон голоса выдает меня, так как я вижу, как ее глаза в смущении вспыхивают огнем и как пробегает румянец по ее лицу.
Я уже совершенно здоров, и ко мне вернулась прежняя энергия. Теперь и я, в минуты совещаний, пытаюсь помочь нашей беде каким-нибудь советом.
Однако напрасно мы ломаем головы. Прежде, чем мы добрались бы до выхода из скалы, мы были бы уничтожены подавляющей силой дикарей.
Наше беспокойство увеличивается со дня на день.
Только Фелисьена наша судьба, кажется, не беспокоит. Он повествует о таинственном, сказочном торжестве, при котором мы будем принесены в жертву, и забавляется при этом, болтая с Каму. А Венера из Брассенпуи объясняется с ним на диво хорошо. Вид этой пары прямо великолепен. Восприимчивый француз умеет уже произносить ряд слов троглодитов.
Он приходит ко мне и с торжеством объявляет:
— Жители Каманака называются гак-ю-маки. Оленя называют они дуйоба. Воду — сакака. Медведь зовется бумуба. Бумуба, дружище, это будет тот человек, который не видит, что Каму — очень милое существо…
Прошло уже одиннадцать дней, как я был принесен в пещеру, а в нашем положении ничего не изменилось. Но в последний день неважное обстоятельство внезапно решило вопрос о нашей свободе.
Как бывало ежедневно, — пришла с визитом Каму. Фелисьен ожидал ее уже с приготовленным альбомом — единственной вещью, которую, по странной случайности, оставили ему дикари. Он придал девушке живописную позу, чтобы в четырнадцатый раз увековечить ее любопытный профиль. Но беспокойная Венера из Брассенпуи не стала сидеть, а подошла к нам и высыпала перед нами на пол несколько странных вещей, назначение которых мы не сразу разобрали.
Фелисьен подбежал ко мне с вопросом:
— Коренья! Ягоды?
— Ничего подобного! Погляди!
— Черт возьми! Это как будто ракета. Ее принесла Каму.
— Ну, конечно. Это из запасов автомобиля. Голубые сигналы. Магниевые мельницы. Целый фейерверк.
— Так что же! Не будем же мы здесь устраивать венецианской ночи?..
— А почему бы и нет? Попытаемся. Подействуем на все чувства дикарей. Поразим их колдовством! Если они и почитают что-нибудь, то почитают огонь. Они еще не знакомы с эффектами современной пиротехники. Испытаем это, только не спеша и осмотрительно. Уговори Каму принести завтра еще несколько сигнальных ракет.
Фелисьен, действительно, постарался и уговорил Каму достать еще ракет и фейерверков. Мы разработали план, а когда настала благоприятная минута, то взялись за дело.
В конце туннеля стояла неутомимо-бдительная группа дикарей. В центральной пещере копошилась почти вся орда. Все благоприятствовало нам.
С зажженным фейерверком в руках, непоколебимо, серьезно двинулась наша процессия к ворчащей группе с пением заклинаний.
С шипением и воем взлетели голубые огнистые полосы к своду пещеры; горсти радужных шариков разлетелись с треском и тихо и медленно падали на землю. Сильный, резкий огонь магния вспыхнул и наполнил отверстия скал ослепляющим белым светом. Затрещали разноцветные ракеты, долетая до самых отдаленных логовищ.
И среди этого адского треска и столь неожиданных разноцветных молний стоял Фелисьен Боанэ, в позе богатыря, держа в каждой руке высоко поднятый трещащий белый источник света.
Какой настал тут переполох! Троглодиты, выскочив из своих укромных углов, смотрели как окаменелые на это сверхъестественное явление.
— Каяра! Каяра! — ревели некоторые из них.
Тут одни бежали, не будучи в силах выдержать этого, другие бросались, как мертвые, лицом на землю.
Сторожа, препятствовавшие нашему выходу, исчезли, и мы направились по дороге вниз, к подземному потоку. А когда все погасло, и последняя цветная звездочка упала со свода во мрак, и снова тускло засветил горевший костер, — здесь уже никого не было, кто бы препятствовал нам.
Сумрачно смотрели на нас пораженные лица гак-ю-маков, и в глазах этих существ показалось нечто вроде суеверного страха. Они молча признали за нами свободу.
Ведь мы были людьми, могущими приказывать молнии, солнцу и звездам, чтобы они сияли в глубине их скал! Мы вышли вон, и после стольких дней мрака и убийственной неопределенности нас охватил свежий воздух и дневной свет. Мы были свободны.
Среди этого адского треска и молний стоял Фелисьен Боанэ.
Словно Гибралтар, поднимается мощная обнаженная скала из песчаника прямо с равнины. Низко летящие облака разбиваются об ее вершину.
Кажется, будто рука какого-то великана бросила этот одинокий камень через леса и реки от гор в равнину. И все это каменное образование внутри страшно изъедено, подобно каменной губке или осиному гнезду с бесчисленными ячеями. Троглодиты, населяющие каменные трещины, называют скалу Катмаяк, что означает «Большая Пещера». Позже мы определили, что Катмаяк поднимается как раз в пересечении географических линий, указанных Алексеем Платоновичем.
В течение зимы логовище это тепло, сухо и поместительно. С внешней стороны с полдюжины деревьев дают тень в летние месяцы и защищают от ливней.
Орда пещерных людей насчитывает около трехсот человек. Теперь, когда мы свободны и никто не ставит нам препятствий, мы можем хорошо осмотреть все могучее строение Катмаяка, его растрескавшиеся неприступные зубцы, его обнаженные бока и таинственные недра. Мы можем также свободно наблюдать жизнь обитателей этих скал.
Однообразно и груба жизнь гак-ю-маков — палеолитических охотников. Они живут вместе, но каждый сам за себя. Обходятся они без начальников; единственно только, по-видимому, старые охотники имеют известное влияние, особенно в определении места охоты и в устройстве ловушек.
Некоторые места и предметы для них, по известным причинам, святы — табу, как у обитателей Полинезии.
Такова пещера, где сидит престарелый патриарх. Целые десятилетия не оставляет он своего логова. Это место, куда не смеют ступить ни нога женщины, ни нога ребенка. Он внушает им страх, хотя не сотворил ничего чудесного. Просто сидит один в пещере. Впрочем, дикари приписывают ему какое-то неизвестное другим знание втыкания в землю оленьих рогов.
Огонь, солнце, месяц, северные сияния служат у гак-ю-маков предметом постоянного наивного почитания. Во время грозы у них является не ужас перед громом и молнией, а какая-то мрачная радость, и к бушеванию грозы прислушиваются они с видимым наслаждением. В это время они любят оставаться под открытым небом и с удовольствием предоставляют литься на них теплому летнему дождю.
Ввиду того, что они охотники, их оружие, несмотря на всю его примитивность, превосходно приспособлено для своей цели.
Больших зверей — мамонтов и носорогов — они ловят в ямы, и если окажется недостаточно острых кольев, убивают их там камнями и стрелами.
С луками обращаются с необыкновенным искусством. При помощи кожаной пращи они бросают овальные речные голыши, величиной с голубиное яйцо, с изумительною меткостью и силой.
Это вооружение дополняется каменными молотками и топорами-дротиками с кремневым острием и еще одним видом оружия, похожим на тяжелую толстую палицу, которую они бросают так же искусно, как кафры свои кири. Излюбленным и опасным оружием при личных схватках служит нижняя челюсть пещерного медведя.