— Посмотри, как я умру… Будь тем, кто отпустит меня умирать.
Край белого сарафана скользнул за пределы моего зрения. Перед глазами осталиась тёмная трава и несколько раздавленных звёздочек, похожих на цветы земляники.
С реки веет холодом. Я чувствую собственными ногами, как её ступни погружаются в илистый песок. Песок обволакивает, затекает между пальцев, щекочет пятки.
Всплеск.
Звук движущегося дна.
— Змей ползёт…
— Заберёт. Точно заберёт.
— Ещё бы не забрал. Хоть и дикая, а красивая девка какая.
— Да, вон дуга из воды мелькнула. Приполз.
Когда я поднимаю голову, мир растекается пятнами. Реки не видно. Видно чужие спины. Из них звучат, гудят, шипят голоса — торжество, трепет, предвкушение. Какая радость: Змей заберёт очередную девицу!
Красивая же! Судьба у неё такая.
Ей сами боги послали белые одеяния и каштановую косу. Сами боги отдали нечисти. Сами боги отправили на землю, чтобы вас спасти, не иначе.
Всплеск.
Пахнет илом и затхлой водой.
Я просачиваюсь сквозь разноцветные пятна.
«Будь последним.»
Я первый.
Стою перед толпой и смотрю на тебя в белых одеждах, по пояс в ледяной весенней реке. Смотрю на твои цветущие волосы, на опавший сереборник, плывущий перед тобой вялыми полуживыми розочками.
Я смотрю на тебя.
Я вдыхаю запах леса, земляники и твоей кожи.
Я стараюсь запомнить твою улыбку.
Я ловлю твой взгляд, тёплый и нежный. Радостный взгляд ребёнка, который встретил на лесной поляне другого ребёнка.
Наконец-то ты посмотрела на меня, Яра.
Я шагаю вперёд, в ледяной ил.
И ты исчезаешь.
Ты исчезаешь.
Холодная вода смыкается над твоей головой. Заливается в нос, наполняет лёгкие и всю тебя изнутри. Солнца, которые ты зажигала во мне, остывают.
На твоём месте изгибается сильное скользкое тело в тёмно-серебристой, блестящей в лунном свете чешуе.
Тебя нет.
Тебя нет в реке, которая расцвела выпавшими из волос цветами. Купальница, колокольчик, горстка незабудок, кашка. Не хватает только белых звёздочек, похожих на цветы земляники.
Тебя нет в обедневшем, осиротевшем доме. Твоя лента останется лежать на лавке, мятая и ни разу не вплетённая в косу.
Тебя нет в лесу, который отпустил тебя первым.
Тебя нет на земляничной поляне. И поляны тоже нет. Её перерезал дуб, упавший не то от старости, не то от ветра, не то от горя. Он плачет горячей смолой и медленно остывает.
Я тоже плачу, прислонившись к нему спиной. Так, чтобы неровная кора впивалась в кожу, стирая твои прикосновения, болезненно приятные и отчётливые. Так, чтобы слиться с мёртвым дубом воедино и навечно.
Я белый и холодный.
Моё солнце в груди проткнули ледяные шипы.
Я неживой.
Твоя красота спасла целый мир, но сгубила две жизни.
Я мёртвый.
Антон Мамон«Ночница»
Глава 1
Приютские дети — самые несчастные. Пожалуй, даже несчастнее детдомовских. Ведь последние не терзают себя надеждой вернуться домой, они привыкают к новой жизни и твёрдо знают, что другой у них не будет. По крайней мере, до тех пор, пока мачеха-система не выплюнет их за ворота госучреждения. Тем же, кто по той или иной причине оказался в приюте, каждый миг мерещится, что всё может измениться. Что строгий воспитатель вот-вот назовёт твою фамилию и заставит проследовать за ним в кабинет… в комнату, где сидит заплаканная бабушка или дальняя родственница, лицо которой напрочь стёрлось из памяти.
Хотите — верьте, хотите — нет, каждый ребёнок «на передержке» не живёт, а существует в ожидании счастливого дня. Ест, гуляет, смотрит телевизор и принимает витамины, поглядывая на дверь… Но, как говаривал Альберт Джей Нок, нет ничего более постоянного, чем временное! Большинство таких детей не возвращаются в семьи. Иногда — потому что некуда. Иногда — потому что незачем. Чаще всего это к лучшему.
Моя история в приюте длилась долгих три года, и, скажу я вам, это был странный опыт… Думаю, чистый детский разум просто не способен уместить в себе масштабы трудностей взрослых. Ведь у тех, кто бреется и носит бюстгальтеры, постоянно возникают проблемы разного толка. Любовные перипетии, финансовые провалы, проблемы с алкоголем, комплексы на фоне невостребованности и ещё куча всякой ерунды, что в конечном итоге обрушивается на хрупкие детские плечи. Иногда малыши не справляются с решением родительских проблем. Так они попадают в огороженные высокими заборами дома.
Вспоминая временное пристанище, я ловлю себя на дурацкой мысли. Жить там — всё равно что ждать автобуса, номер которого тебе неизвестен. Вокруг постоянно суетятся люди, но никто, практически никто не задерживается надолго. Приезжают одни и уезжают другие. Кто-то искренне рад тебя видеть, другим и повода не нужно, чтобы разукрасить твой глаз. Шум, давка, но иногда — полное одиночество… А ты всё ждёшь и ждёшь, когда придет пазик, что отвезёт тебя куда-то! Неважно куда, лишь бы подальше от остановки «Неизвестность». Как я уже говорил, большая часть брошенных крох так и не дожидается заветного жёлтого пятна в облаке пыли на горизонте. Но я дождался. Автобус, изменивший мою судьбу, подъехал к воротам приюта «Светлячок» в районе восьми часов утра.
То был далёкий июль 2001 года… Подумать только, двадцать лет прошло, а помню этот день как вчерашний! До сих пор в носу стоит отвратительный запах солярки, которым был пропитан каждый угол салона… А жёсткие кресла, перетянутые бордовым кожзамом! От одного лишь взгляда на эти королевские седалища ягодицы сводило судорогой. Вечная духота и шансон из хриплых колонок — вечные спутники на подобных маршрутах, но мне по какой-то причине запомнилось другое…
Внутреннее убранство пазика бережливо хранило следы всех наших путешествий, а из корявых надписей, вырезанных в облупившейся охре со следами наклеек, можно было узнать имена и клички тех, кто задолго до нас сотрясался в этой душегубке. Эдакая повесть временных лет на колёсах…
Я долго не мог понять, что чувствую к автобусу, который перемещал нас по городу, возил на экскурсии в музеи и на льготные утренние сеансы в кинотеатр. С одной стороны, меня в нём неизменно тошнило. Каждая поездка казалась последней. Не смея попросить об остановке, я взаправду умирал! И оживал, стоило выйти на свежий воздух. С другой стороны, прибытие «хлебной булки» (так мы прозвали автобус из-за характерной формы кузова) всегда означало, что день пройдёт интересно. Нас обязательно перенесут в какое-то любопытное местечко. Хотя, когда живешь в приюте — рад любой вылазке…
Осознав это, я решил, что буду любить наш пазик, сколько бы страданий он мне ни причинял. Ведь любовь — это всегда прощение и смирение. По крайней мере, в этом убеждала бабушка незадолго до того, как отдала на попечение государству. Наверное, уже тогда она понимала, куда дует ветер, и потихоньку готовила меня к безрадостным переменам. Скажу сразу, не помогло и даже не смягчило удар! Приют — паршивое место, из которого хронически мечтаешь сбежать. И это была ещё одна причина любить автобус, увозивший нас от него подальше.
— Живее, скорее, расторопнее! — перебирала синонимы пышноволосая дама в очках, имя которой затерялось в памяти с годами. — Заходим! Рассаживаемся! Не балуемся! Очень скоро наша жёлтая субмарина отчалит, и начнутся приключения!
— А что на этот раз? Зачем нам тёплые вещи? — осмелился спросить я у обладательницы густой шевелюры.
— Всё-то тебе любопытно, Тёма! — усмехнулась воспитательница, поправив на носу очки с фиолетовым градиентом. — Потерпи немного, любопытная Варвара!
— Ну и ладно… — печально выдохнул я, уже предчувствуя, что старшие мальчишки до полусмерти замучают меня этой самой «Варварой»…
Опустившись на лавку, я устало закрыл глаза. «Здесь и высплюсь», — решил я в мыслях, поминая беспокойную прошлую ночь… Местные хулиганы пытались сделать «зассыхой» очередного несчастного из тех, кто помладше. Дождались полуночи, аккуратно вышли из палаты, миновали храпящую нянечку и шмыгнули в туалет, где набрали стакан тёплой воды. В него-то и полагалось опускать пальцы сопящих пацанов в надежде, что это спровоцирует мочеиспускание. К слову, штука была рабочая. Почти каждое утро кто-нибудь просыпался в холодной луже под сиплый гогот тех, кто не ведал жалости. Я не хотел быть одним из «ссыкунов», а потому — засыпал последним, когда заканчивались шорохи, смешки и скрипы.
— Ты знаешь, куда мы едем? — настороженно спросил Витька, мальчишка, с которым никто не хотел общаться (он безо всяких стаканов с теплой водой «дудонил» в кровать через ночь… детский энурез).
— Нет, ничего не знаю! — брезгливо отворачиваясь, бросил я и тут же выдохнул с облегчением, осознав, что Витька продолжил поиски места.
Дорожная качка мгновенно навеяла сон. Не замечая криков и суеты вокруг, я опёрся на испещрённое царапинами стекло и задремал. В то утро мне впервые за несколько лет приснилась мама. Она смотрела на меня серьёзно и безостановочно говорила. Её губы двигались, но слова не доносились. Казалось, она стоит за плотным, звуконепроницаемым экраном. В конце нашего короткого свидания она сняла с себя нательный крест и бросила мне. Не помню, что дальше, но ощущения были жуткие. В нашей семье никогда не снимали оберегов-распятий. Мы верили, что покуда они с нами — беда не нагрянет… Проснуться довелось от резкого толчка.
— Вставай, Варвара, приехали! — издевательски бросил Артур, старший из приютских.
Потерев ушибленное плечо, я проморгался и закинул рюкзак на плечи. Выпрыгнув из автобуса, я присоединился к линейке, в которую выстроили воспитанников «Светлячка».
— Итак, дети! — торжественно начала дама с химией на голове. — Мы думали сказать вам заранее, но решили, что это станет сюрпризом. Наш дорогой мэр Матвей Миронович Лапин выделил двенадцать путёвок в это чудесное место! Добро пожаловать в детский лагерь «Сосновый лог»!