– А чего тянуть? Только нас и ждут, – с гордостью за свою ответственность сказал Михалыч.
– Я когда-то тоже хотел геологом стать, – поделился Андрей Ильич.
– Мы не геологи, мы геодезисты, – поправил Гена. Андрей Ильич указал на прибор, прикрепленный к штативу-треноге:
– Это вот теодолит называется, правильно?
– Правильно.
– А это? – Андрей Ильич указал на прибор, лежавший в ящичке рядом со штативом, похожий на большие наручные часы с циферблатом.
– Курвиметр.
– Ладно шутки шутить. Нет, в самом деле?
Михалыч сам не любил шуток по поводу серьезных вещей, касающихся его профессии:
– Говорю тебе: курвиметр.
Андрей Ильич рассмеялся:
– Это что же, этих мерить... Которые курвы, что ли? Или степень курвизны человека, так, что ли?
– Не курвизны, а кривизны, и не человека, а поверхности, – объяснил Гена, поддерживая серьезность старшего товарища.
– Надо же...
И Андрей Ильич ушел, усмехаясь и думая, что жаль, в самом деле нет прибора, который определял бы степень курвизны человека, то есть меру его подлости. Наставил, как рентген, и если видно, что человек дрянь, – до свидания, дела с вами не имеем.
С другой стороны, не бывает же курвизны в чистом виде. Она в каждом понемногу. Или даже ее незаметно, никаким прибором не просветишь, но в определенных ситуациях вдруг как выскочит, как обнаружится во всей своей...
Но мы отвлеклись.
Мы отвлеклись, нам важно, о чем говорит Липкина Нестерову, придя к нему вторично.
– Всё-таки не обойдусь я без вас, – сказала Мария Антоновна. – Запуталась совсем. Пойдемте. Я, честно говоря, просто как-то с ним побаиваюсь одна.
– Так выгоните, – посоветовал Нестеров.
– Легко сказать. А вдруг это всё-таки он? Пойдем, Саша, очень тебя прошу. Только не сразу. Минут через пять пройди мимо, будто нечаянно. Ладно? А я позову.
– Ладно.
Липкина вернулась. Ничего не сказала, поставила чайник, поставила разогреться вчерашние щи.
– Поужинаешь, что ли?
– На дорожку?
Липкина не ответила. Все посматривала в окно – и вот открыла, замахала рукой:
– Александр Юрьевич! Что-то не заходите совсем! Чайку выпьете?
Нестеров зашел.
Липкина предложила ему тоже щей – не отказался.
А Константин, увидев грамотного человека, оживился, затеял умный разговор, как бы забыв, что вопрос с его присутствием еще не решен.
– В деревне главный недостаток что? Покорность! Вот я был профсоюзным лидером на целлюлозном комбинате. Задерживают зарплату. Я тут же поднимаю людей. Половина объявляет забастовку, половина голодовку. А матери с младенцами идут в директорский кабинет, у них плакаты «Наши дети хотят есть!». Через два дня деньги из Москвы прислали специальным самолетом! Вот как надо!
И много чего он еще говорил в таком же духе, но дух этот нам неинтересен, поэтому пропустим до того момента, когда Липкина провожает Нестерова и на крыльце спрашивает:
– Ну, что скажете?
– Не знаю, Мария Антоновна. Похоже, всё-таки привирает.
– Так я и знала!
– Вы не поняли. Он привирает, но так может привирать и ваш муж.
– Да? А в целом? Вы же видели со стороны – как он вообще... Ну, как на меня смотрит? Как на жену или по-другому?
– Вижу только, что он вас немного побаивается.
– Вот! – огорчилась Липкина. – А раньше никакого черта не боялся!
– Я, наверно, неправильно выразился. Не то что побаивается. Боится вас потерять, дорожит вами. Это видно.
– Да? Господи, что же делать? Слава богу, что я не вполне верующая, а то бы с ума сошла. Вдруг с чужим человеком спать уляжешься, что я говорю, дура старая!
Нестеров улыбнулся:
– То-то и оно, что не старая, Мария Антоновна. А то бы вы этим вопросом не мучались.
– Ох, правда. Что же делать?
Что же делать, что же делать? – мысленно спрашивала себя Липкина.
А Константин, тоже уставший от зыбкости своего положения, решил его прояснить, а то вечер уже на дворе:
– Ну так что? Идти мне – или как?
– Не знаю! Ну вот скажи, скажи, почему я тебе должна верить? Столько времени прошло! А у тебя никаких доказательств! Одни разговоры, которые ты мог у другого подслушать.
– Ладно. Сейчас я тебе одну вещь скажу. Не о тебе, о себе. Но ты ее знаешь. А мужик никому бы об этой вещи не рассказал, постеснялся бы. Я тебе тоже не хотел напоминать.
И до того вещь эта оказалась тайная, что Константин даже здесь, где никто не мог подслушать, не захотел о ней говорить открыто. Он подошел к Липкиной и что-то прошептал ей на ухо.
Она обомлела, посмотрела ему прямо в глаза и сказала тоже шепотом:
– Вспомнила! Надо же! Думала – напрочь забыла, а вспомнила.
И рассмеялась.
– Смешного мало вообще-то, – буркнул Константин.
– Да брось ты! Свои же люди!
Этим восклицанием Мария Антоновна признала мужа.
А признав, сказала то, что носила в себе многие годы:
– Если бы ты знал... Если бы ты знал, как мне было одной плохо...
И был после этого задушевный вечер, а утром Липкина кормила Константина уже не простой яичницей, а свежим куриным супом с молодой картошкой, со всякой зеленью.
Хлопоча, вошла в очередной раз со двора в дом и вдруг беспричинно рассмеялась.
– Ты чего? – спросил Константин.
– Да иду сейчас в дом и думаю: господи, а ведь там мужик сидит... Так странно стало, что даже смешно!
И тут же вспомнила о хозяйстве:
– Три овцы всего осталось, а кудлатые – ужас. Постричь бы.
– Давай постригу.
– Не забыл?
– Этого не забудешь. Я когда-то всё село обстригал. Машинка моя цела?
– Цела!
Липкина принесла электрическую машинку для стрижки, завернутую в промасленную бумагу. И провод-удлинитель нашелся.
Константин отправился стричь овец.
Дело это непростое. Надо овцу поймать, правильно ее уложить или, другой способ, усадить на крестец спиной к себе, прижать голову к своим ногам, стричь быстро, чтобы овца не опомнилась и не начала брыкаться, брать не слишком длинно, но и не настолько коротко, чтобы задеть кожу, да еще всякие шишки и болячки есть под шерстью, отхватишь ненароком – овца ульется кровью.
Со всем этим Константин отлично справился, через полчаса три овцы гуляли голые, а он указывал Липкиной, собиравшей шерсть:
– Ты не комкай. С живота отдельно, со спины отдельно, это же разная шерсть!
– Носки вязать – какая разница? А приемщик берет всё чохом.
– Чохом! Безграмотность!
На этот раз ворчание Константина по поводу недостатков нашей жизни Липкину ничуть не раздражало. Наоборот, она принимала это за норму: мужчина в отличие от женщины просто обязан иметь свое оригинальное мнение о жизни. Женщина же должна ее понимать и принимать такой, как она есть. Без вопросов. (То есть вопросы возникают, но – личные, о себе и близких.)
Увидев такую ловкую работу, Сущева попросила остричь и свою единственную овцу.
Константин не отказал.
Константин не отказал и ей, и всем, кто обратил– ся: по селу разнесся слух, что появился замечательный стригаль, а овцы почти у всех ходили кудла-тые.
О Константине до всех было доведено: он бывший муж Липкиной, который стал жертвой врачебной ошибки и считался умершим, но выжил, потерял память от болезни, скитался, потом всё вспомнил и вернулся.
Андрей Ильич, пришедший полюбопытствовать, пожал Константину руку и спросил:
– Кроме стрижки еще что-то умеете?
– Я много чего умею.
– Вступайте к нам в ОАО. Будете официально работать.
– Я не против.
– Тогда, не откладывая, жду сегодня с заявлением и паспортом.
Константину это не понравилось.
– Не знаю. Я еще подумаю. Я, может, индивидуальной трудовой деятельностью займусь.
Андрей Ильич тут же обиделся:
– Дело ваше!
Вечером Липкина кормила Константина ужином, хлопоча вокруг так, как обычно хлопочет жена, ублажая утомившегося мужа.
– Говоришь, болеешь, а сам вон как... – сказа-ла она.
– Одно другому не мешает. Только не думай, что я теперь буду с утра до вечера горбатиться.
– Господи, да хоть ничего не делай! Нам двоим много, что ли, надо...
Поужинав, Константин захотел пройтись. Липкина собралась с ним, но он урезонил:
– Маш, неудобно уже. Ходим всё время как с жених с невестой!
Она тут же согласилась:
– Тоже правильно, иди. Мужчина должен один побыть. Иди. Выпей с кем-нибудь, если хочешь. Ты заработал, возьми вот! – и она дала ему денег.
На улице Константин первым делом встретил Ваучера.
– Видел, как ты работаешь: мастер! – похвалил его старик.
– Дело знакомое. У нас это в роду. И дед умел, и отец.
– Чего-то ты путаешь. Отец у тебя с одной рукой был, с одной рукой как стричь? Это невозможно.
– Возможно. Он стриг, а другие держали.
– Ну разве что...
Этот разговор вызвал у Константина нехороший осадок на душе. Он свернул к магазину, а там Гена и Михалыч считали деньги: у них не хватало.
– Угощаю, мужики! – широко сказал Константин. И Шуре: – Как обычно. Коньяк, бутылка водки.
– Две! – тут же уточнил Михалыч.
Константин усмехнулся:
– Нас трое вообще-то. Три.
И, взяв горючее, они пошли к геодезистам отмечать знакомство. При этом Михалыч сразу же убрал инструменты в подпол – чтобы потом не забыть это сделать.
Через час Константин рассказывал благодарным слушателям:
– И тут я соскальзываю – и под бревна! А это верная смерть!
– Почему? Проплыл под водой, в другом месте вынырнул, – сказал Гена.
Константин посмотрел на него с добродушным высокомерием:
– В каком другом месте? В каком другом месте, если вся река на протяжении двадцати километров в бревнах от берега до берега! Залом! А упал-то я с динамитной шашкой. И фитиль уже горит!
– В воде?
– Он везде горит. И в воде, и в снегу. Под землю закопай – всё равно горит. Специальная смесь, пропитанная кислородом! Вы слушайте! Что делать? Тонуть? Взрываться вместе с шашкой? Мысль работает лихорадочно! Я всовываю шашку между бревен. Отплываю, зажимаю уши, чтоб не оглохнуть. Взрыв! И я быстро – в то место.