— Но, полагаю, этот бунт был вскоре подавлен? Такое положение вещей просто не может долго существовать. Жители соседних деревень и посетители заметили бы весь этот ужас и подняли тревогу.
— В этом вы, бесспорно, ошибаетесь. Глава заговорщиков оказался слишком хитер. Он запретил всякие визиты, сделав исключение только для одного молодого человека, чей вид был так глуп, что его не приходилось опасаться. Его приняли и провели по всей лечебнице исключительно ради забавы. А потом, поглумившись над ним вдоволь, выставили за ворота.
— И как долго продолжалось это правление безумцев?
— Довольно долго, наверное, с месяц. Это было славное времечко для наших сумасшедших, могу поклясться. Они сбросили свои лохмотья и надели на себя все лучшее, что только смогли найти. В замке имелся солидный запас хорошего вина, а ведь эти невменяемые знают в нем толк. Замечательно они позабавились, эти дьяволы…
— А что насчет лечения? Какой метод был предложен главарем бунтовщиков?
— Ну, он был не таким уж и безумным. Я считаю, что его лечение оказалось гораздо действеннее прежнего. Замечательная система — простая, ясная, никакого насилия над личностью, просто чудо. Это была…
Тут рассказ хозяина был прерван теми же воплями, какие уже однажды повергли в шок всю компанию. Но теперь эти вопли стремительно приближались.
— О боже! — воскликнул я. — Должно быть, сумасшедшие вырвались на волю!
— Боюсь, что так оно и есть, — ответил, стремительно бледнея, месье Майяр.
Не успел он договорить, как крики и проклятия послышались под окнами. Стало понятно, что те, кто находился снаружи, пытаются ворваться в столовую. Затем послышались могучие удары в дверь: в нее явно колотили кувалдой. Кто-то бешено тряс ставни, пытаясь их сорвать.
Поднялась страшная суматоха. Месье Майяр, к моему полному изумлению, нырнул за буфет. Я ожидал от него большего мужества. Музыканты из «оркестра», успевшие хватить лишку, бросились к инструментам и, забравшись на стол, разом грянули «Янки Дудл» — фальшиво, но с редкостным воодушевлением.
Тем временем, расшвыривая бутылки и стаканы, на стол забрался господин, которого недавно едва уговорили не делать этого. Утвердившись в центре, он принялся разглагольствовать. Речь его могла бы быть эффектной, если бы кто-то мог ее расслышать. И тут же человек, говоривший о человеке-волчке, принялся с поразительной скоростью вращаться, вытянув руки и сшибая с ног всех вокруг. Послышалось хлопанье пробки и шипение шампанского — это в дело вступил человек-бутылка, а человек-лягушка расквакался так громко, словно от силы этого кваканья зависела его жизнь. К общей какофонии добавился истошный рев осла, а насмерть перепуганная мадам Жуайез стояла в углу у камина и во все горло вопила: «Кукареку!»
События достигли, так сказать, кульминации. А поскольку никто из присутствовавших в столовой даже не пытался сопротивляться, все ее десять окон были выбиты почти одновременно вместе со ставнями. Мне никогда не забыть того ужаса и удивления, с которыми я смотрел на целую армию существ, похожих на шимпанзе, орангутангов и огромных черных бабуинов с мыса Доброй Надежды, которые прыгали в окна, сбиваясь в кучу, колотя направо и налево, лягаясь, царапаясь и жутко завывая.
Получив солидный удар, я нырнул под один из диванов и затаился там. Пролежав в пыли с четверть часа, я дождался окончания этой драмы, а вместе с тем все, что я видел и слышал в лечебнице до того, как бы перевернулось с ног на голову.
Оказалось, что месье Майяр, рассказывая мне историю о сумасшедшем, подбившем других пациентов на бунт, говорил о своих собственных деяниях. Этот джентльмен и в самом деле еще два или три года назад был главным врачом этой клиники, но благополучно спятил и сам стал пациентом. Попутчик, познакомивший меня с ним, разумеется, этого не знал. Дюжина надзирателей была захвачена врасплох, сумасшедшие вымазали их смолой и изваляли в перьях. После чего всех охранников заточили в изоляторе. Больше месяца месье Майяр щедро поставлял им смолу и перья (в честь которых и получила свое имя «система Смолла и Перрье»), а также воду и хлеб. В конце концов одному из охранников удалось сбежать из изолятора через сточную трубу и освободить остальных.
В «свободную систему» внесли ряд поправок и продолжали ее использовать. Добавлю только, что я искал сочинения доктора Смолла и профессора Перрье во всех библиотеках Европы, но эти поиски оказались совершенно безуспешными.
Перевод А. Новак
Низвержение в Мальстрем
Пути Господни в Природе и в Промысле его не наши пути, и уподобления, к которым мы прибегаем, никоим образом несоизмеримы с необъятностью, неисчерпаемостью и непостижимостью его деяний, глубина коих превосходит глубину Демокритова колодца[80].
Мы достигли вершины самого высокого утеса. В течение нескольких минут старик не мог говорить от усталости.
— Еще недавно, — наконец промолвил он, — я мог бы провести вас по этой дороге с такой же легкостью, как самый младший из моих сыновей. Но года три назад со мной случилось нечто такое, что не случалось прежде ни с одним из смертных — или, вернее, ни один из смертных не пережил подобного, чтобы поведать о нем. Шесть часов, которые я провел тогда в состоянии невыразимого ужаса, надломили и душу мою, и мое тело. Вы думаете, я очень стар? Ошибаетесь! Не понадобилось и дня, чтобы мои волосы, черные как смоль, поседели, а все мои члены ослабли и нервы расшатались до такой степени, что я по сей день пугаюсь тени и дрожу от малейшего напряжения. Вы не поверите, но я не могу даже смотреть без головокружения вниз с этого небольшого утеса!
«Небольшой утес», на самом краю которого он непринужденно разлегся так, что бо́льшая часть его тела оказалась на весу и удерживалась только тем, что он опирался локтем на крутой и скользкий выступ, — поднимался над пропастью отвесной глянцевито-черной гранитной глыбой, возвышавшейся футов на полтораста над грядой скал, теснившихся под нами. Ни за что на свете не осмелился бы я подойти хотя бы на пять-шесть шагов к его краю. Скажу прямо — рискованная поза моего спутника повергла меня в такое смятение, что я бросился на землю и, уцепившись за торчавший вблизи кустарник, не решался даже поднять взгляд. Я не мог отделаться от мысли, что вся эта скалистая глыба вот-вот рухнет под бешеными ударами ветра.
Прошло довольно много времени, прежде чем мне удалось справиться с собой и найти мужество приподняться, сесть и оглядеться вокруг.
— Да бросьте вы это ребячество, — сказал мой проводник, — я привел вас сюда специально, чтобы вы могли воочию видеть сцену, на которой развернулись те события, о которых я упомянул, и хочу рассказать вам всю эту историю, имея перед глазами место действия.
— Мы сейчас находимся, — продолжал он с той же спокойной обстоятельностью, которой отличался во всем, — над самым северным побережьем Норвегии, на шестьдесят восьмом градусе широты, в обширной области Нордланд, в суровом краю Лофотена. Гора, на вершине которой мы с вами сидим, называется Хмурый Хельсегген. Теперь поднимитесь-ка чуть повыше — цепляйтесь за траву, если у вас кружится голова, вот так — и посмотрите вниз, вон туда, за полосу туманов, что в море.
Я взглянул, и голова у меня снова закружилась. Я увидал могучий простор океана, чьи воды были так черны, что сразу вызвали в моем воспоминании рассказ нубийского географа о Море Мрака. Более скорбный и безутешный пейзаж не в силах представить человеческое воображение. Направо и налево, насколько хватало взгляда, тянулись гряды отвесных чудовищно черных скал, нависавших над морем, словно исполинские редуты. Их зловещая чернота казалась еще темнее из-за бурунов, которые, высоко вздымая свои белые гребни, обрушивались на них с неумолчным ревом. Прямо напротив мыса, на вершине которого мы находились, в пяти или шести милях от берега виднелся маленький плоский островок; вернее было бы сказать, не виднелся, а угадывался по яростному клокотанию волн, вздымавшихся вокруг него. Мили на две ближе к берегу торчал другой островок — поменьше, страшно изрезанный, голый и окруженный со всех сторон темными зубцами скал.
Поверхность океана на всем пространстве между дальним островком и берегом имела весьма необычный вид. Несмотря на то что ветер дул с моря с такой силой, что небольшое судно, шедшее вдалеке, то и дело пропадало из виду, зарываясь всем корпусом в волны, то была не настоящая морская зыбь, а какие-то короткие, быстрые, гневные всплески, разбегавшиеся во все стороны — и по ветру, и против ветра. Пены почти не было, она бурлила только у подножий скал.
— Вон тот дальний островок, — продолжал старик, — у норвежцев зовется Вург. Этот, поближе, — Моске. На милю севернее — Амбаарен. А вон Ифлезен, Гойхольм, Килдхольм, Суарвен и Букхольм, Оттерхольм, Флимен, Сандфлезен и Скархольм. Таковы точные названия этих клочков суши, да только ни вам, ни мне не дано уразуметь, кому и зачем понадобилось их как-то называть. Вы слышите что-нибудь сейчас? Не замечаете никакой перемены на море?
Мы уже минут десять находились на вершине Хельсеггена, куда поднялись из внутренней части Лофотена, и увидели море только тогда, когда оно внезапно открылось перед нами с вершины. Старик не успел договорить, как я услышал громкий, все нарастающий гул, похожий на рев и топот огромного стада бизонов в американской прерии; в ту же минуту я заметил, что всплески на море, или, как их называют моряки, «сечка», стремительно превратились в бурное течение, которое устремилось на восток. У меня на глазах это течение набирало чудовищную скорость. С каждым мгновением его мощь и его напор возрастали. В какие-нибудь пять минут все море до самого Вурга бешено заклокотало, но всего сильнее оно бушевало между Моске и береговой линией. Здесь водная ширь, иссеченная тысячью противоположно направленных потоков, вдруг вздыбилась в неистовых судорогах, зашипела, забурлила, засвистела и начала закручиваться спиралью в многочисленные гигантские воронки, несущиеся на восток с такой невообразимой быстротой, с какой низвергается водопад с горной кручи.