Оказалось, что очень неприятно видеть, как родную страну насилуют оккупанты.
Оказалось, что предыдущий президент был не так уж и плох. Можно даже сказать, так уж и неплох.
И самое-то главное – оказалось, что жить со всем этим как-то трудно. Нет, не в том смысле, что притесняют или еще что – просто какая-то тяжесть на душе, какой-то червячок, – долбит и долбит, давит и давит….
«Теперь. Поверните. Налево», – монотонным, хотя и приятным женским голосом сказал GPS-навигатор.
На то самое лево простиралось шоссе. Недалеко стоял дорожный щит:
Значит, пять километров. Немного – но можно о многом подумать. Хотя… о чем? Это действительно непонятно.
Почему поддержал друга, решившего кинуть в солдата бутылкой, почему не убежал? Почему ни с того ни с сего взялся отвезти двух совершенно незнакомых людей к человеку, в чей дом поклялся не заходить? Почему?
А может, просто нельзя было иначе?..
…Умный Олжас не зря приказал отогнать машину к городу – в ней (как и во всей технике оккупантов) стоял радиомаячок. Да и не такая уж она ценная, эта самая машина, чтобы ее оставлять.
Женщина, которую все-таки пришлось разбудить, сначала испуганно и как-то затравленно взглянула на незнакомое ей лицо. Но парадокс – она удивительно быстро поверила спокойным объяснениям Гунна. Кто знает, почему – может, он казался ей надежным. А может, и отчаяние заставило.
Надо сказать, что Олжас совсем не удивился этой истории с насильственным захватом пацана.
– А чему вы удивляетесь, Виктория? Неужели вы до сих пор не поняли всей подоплеки нового правительства?
Ответом послужил удивленный взгляд.
– Я вас не понимаю. Хочу понять, и даже есть повод, чтобы понять, но…
– Все просто. – Олжас нецивилизованно стоял к гостье спиной, заваривая чай, – дело проходило на кухне. – Говоря прямо, вы… точнее, ваш сын – это товар.
– Что?!
– Конструктор «Лего» – только для реальных людей. Я не удивлюсь, если ваш сын стоит ничуть не меньше, чем все это, – Гунн обвел рукой комнату, имея в виду особняк.
Взяв предложенную чашку горячего чая, мать Ивана положила туда две ложечки сахара, тщательно размешала и отхлебнула сладкой жидкости.
– Но почему именно он?
– Знаете… – Олжас сахара не клал вообще. – Знаете, тут дело замешано аж с нескольких тарелок – объяснений надолго хватит.
– А все же?
– Основной аспект – это, конечно, экология. Прекрасное физическое состояние вашего сына – никаких бигмаков, успокоительного горстями, как в просвещенной Европе…. Взращен, так сказать, на природе – крепкий и здоровый.
– Вы, конечно, извините, если мои слова покажутся вам злыми, – Виктория поставила горячий стакан, – но точно так же растят каждого третьего ребенка-казаха! Почему к ним не ездят, а ездят ко мне?
– Это совсем другой разговор и совсем другая, жестокая тема. Я могу сказать только одно – не стоило вам впускать к себе их.
– А я могла не впустить? – Виктория приподняла бровь.
Олжас сам не заметил, как сжал в руках толстую керамическую кружку:
– Я не знаю… Я просто не знаю! Они говорят, что блюдут закон – но ИХ закон, важный лишь только для них и им подобных. – Он говорил горячо, глаза его блестели. Руки крепко обхватили горячую кружку, но жара он не чувствовал. – Они говорят, что они желают нам добра, но на самом деле они только и делают, что сосут из моей… – казах перехватил удивленный взгляд Виктории, – да, моей страны соки…. Это трудно видеть, знать, что можешь что-то сделать, но не делаешь.
– А почему не делаете? Если, как вы говорите, можете делать?
– Я заметен, – он вздохнул. – Даже слишком. Один «акт альтруизма», подобный вашему случаю, и у меня сразу найдут кучу нарушений и преступлений. После чего я умру от туберкулеза в какой-нибудь тюремной камере…. А я не хочу. У меня тоже есть семья, и она мне тоже дорога.
– Я вас понимаю. Слушайте. – Виктория отставила чашку, заинтересованно посмотрев на казаха. – А почему вы сказали перегнать ту машину к городу?
– А почему вас это интересует?
– Ну… интересно стало.
Олжас задумчиво хмыкнул:
– Все просто. Считается, что лучше всего спрятаться можно только в городе. Якобы романтика бетонных коробок, затаиться можно в одной из них…
– А разве не так?
– Не так. Город – это тысячи глаз. И увидеть тебя может любой. Этого вполне достаточно.
– Быть может… Ладно… Спасибо вам. Надо бы сына проведать…
– Пожалуйста, пойдемте, – лениво пожал плечами Олжас.
И встал со стула.
Спящего Ивана положили в одной из комнат, в которой стояли шкафы с запыленными книгами да старая кровать. Как ни странно, мальчишка не спал – его застали лежащим на животе с согнутыми ногами. Перед ним лежала раскрытая книга средних размеров.
– Что читаешь? – Олжас окликнул не заметившего вошедших мальчика.
Тот вздрогнул и резко обернулся, в голубых глазах промелькнуло нечто среднее между страхом и подозрительностью. Однако, когда он увидел маму, все тут же улеглось.
– Стихи какие-то.
– Покажи. – Гунн взял протянутую книжку.
Обложка была изрядно порвана – автора и название разглядеть не удалось. Однако, пробежавшись взглядом по первой странице, Олжас хмыкнул.
– Я возьму?
– Она же ваша… – тихо ответил Иван.
…Марат приехал лишь к вечеру. Иван и его мама уже давно спали, и дом казался пустым.
Встретивший Марата Олжас проводил его в свой кабинет и усадил в кресло. Тот же удивленно скользнул взглядом по раскрытой обшарпанной книжице, явно выбивавшейся из общего вида. Разглядеть он смог лишь жирную строчку в начале страницы:
М. Матусовский
– Ну что, Марат… – как-то мечтательно начал разговор Олжас. – С чего все-таки начинается Родина?
Петька Зубов, Сашка Коваленко. Граница Республики Тюркских Народов и Российской Конфедерации Независимых Народов
– Мама, мне страшно, —
Словно котенок,
Спрятал лицо и забылся, как это нелепо…
– Мамочка, мама, – Шепчет мальчишка.
Злобный асфальт разрывает последний ботинок.
– Мама, я замерзаю, —
Смотрит с тоской подросток.
– Эти холодные зимы безжалостны к тем, кто без крова.
– Мама, моя дорогая,
Все так серьезно.
Деньги всем правят, и для меня не нашлось корки хлеба…
Когда начинала работать программа «Обрети дом» – никто из чиновников миссии не мог себе представить всех тех трудностей, с которыми столкнется ее исполнение. Огромная территория, которую предстояло «освоить», казалась щедрой, обильной и беззащитной, барыши – несомненными и потрясающими масштабностью. Но…
Во-первых, местные русские назначенцы – без которых ничего нельзя было сделать, так как специалистов по России (настоящих, а не важно надувающих губы после окончания «курсов» и отбытия «командировок») оказалось до смешного мало и почти всех их сгребли военные, – были вороваты настолько, что приходили в ужас даже закаленные работой в Африке ооновские «зубры». Российские чиновники крали все – крали бесстыдно, открыто и нагло, превращая бюджет программы в огрызок из десяти-пятнадцати процентов от выделенного ООН. Но и этими процентами распоряжаться толком никто не мог, или не умел, или не хотел. Вороватость и некомпетентность этих существ (людьми их назвать было трудно) потрясала заезжих специалистов, которые и сами были не прочь положить в карман тысячу-другую долларов или евро и заниматься отписками вместо работы. Но все до́лжно иметь края!
Россиянско-чиновничья душа, бушующая на просторе, краев не имела и знать их не хотела.
Во-вторых, контингент на построссийском пространстве оказался чудовищно тяжел для работы. И эта тяжесть носила некий ирреальный характер. Молодые чиновники, ехавшие в дикие русские земли с купленными за свой счет дорогими бронежилетами и шлемами, быстро их забрасывали – тут нужны были мотки запасных нервов, а этого добра не производили даже лучшие компании по нанотехнологиям.
Легче всего изымались дети у кавказцев. Ну, правда, сначала гордые джигиты, привыкшие к тому, что россиянская власть под них прогибается сплошь и рядом, попытались себя так же вести и с эмиссарами ООН. Но после того как «заблудившиеся» самолеты пару раз уронили на особо наглые селения вакуумные бомбы, кое-куда гарнизонами поставили турок (кавказцев презиравших до крайности и смотревших на них как на своих исконных рабов), а кое-где разрешили «оторваться» казачьей ооновской дивизии – обитатели подмандантых территорий сделались шелковыми и по первому свистку тащили сами хоть девушек в бордели, хоть детей на вывоз – еще и упрашивали взять. То есть вернулись в свое привычное состояние трусливых рабов, из которого их долго и глупо выволакивали излишне добрые русские…
С этими русскими тоже не было особых проблем. Почти не было. Ну… не везде были. А те, что были, старательно и умело замалчивались. В целом русские родители отдавали детей с тупой покорностью, а сами либо спивались, либо кончали с собой. Основные проблемы начинались потом – уже с самими детьми.
Русские детишки были не такие наглые и шумные, как, например, арабчата, даже казались скорее тихими и робкими. Но подлянки, которые они устраивали, отличались невинной изощренностью. Самым распространенным был фокус «развести на слезках». На него чаще всего шли беспризорники, которые никому не верили вообще – сдавались людям из комитета, пускали слезы и сопли, выли, что хотят в Западный Рай… а получив кое-какое барахло, а главное – армейские пайки, линяли толпами, непостижимым образом просачиваясь сквозь охрану, и растворялись на просторах «построссиянии». С ребятами, изъятыми из семей, было намного меньше проблем… обычно. Но зато никогда нельзя было предугадать, что и когда они выкинут. Были случаи чего угодно – там мальчишка сунул голову в двери грузового лифта и удавился, а там – каким-то образом похитил у охранника пистолет и открыл стрельбу. Уроки, выученные в мусульманских странах, не помогали. Немного «поученный» овчарками или ботинками солдат, свирепый и фанатичный юный исламист мгновенно превращался в послушную протоплазму и на миротворцев смотрел как на всесильных злых богов. Русские, как правило, изначально не давали повода для такого обращения – не кричали «Слава России!», хлопали испуганными глазами, послушно со всем соглашались… а потом бежали или нападали на охранников, причем зачастую безо всякого видимого повода. По статистике, из каждых десяти русских детей, оказывавшихся в руках ооновцев, семеро совершали попытки побега, из них четверо – удачные.