На базе работы было много – привезли новую партию «переселенцев» из «Обрети дом». Под надзором охраны, вооруженной «демократизаторами», идущие через весь плац, в бараки, попарно, ровным рядком… На добровольное переселение это походило меньше всего. Я оглядел их лица, не улыбался почти никто. У тех же, чьи лица все-таки содержали улыбку, прямо было написано на лбу: «Обдолбался!» и улыбка была неискренней. Спиной я чувствовал, как сзади меня стоят такие же разнорабочие, молодые парни и взрослые мужики. Впереди тоже было немало народу.
Я не могу сказать, что кого-то примечал особенно – людей было очень и очень много. Не обошлось и без скандалов, криков, которые солдаты профессионально усмиряли.
В общем, денек был напряженный.
Домой я шел полностью разбитым и опустошенным, и еще больше расстроился, когда узнал, что мама уехала в один из близлежащих поселков, причем уехала надолго. Похлебав супа из оставленной мамой кастрюли на плите, дополз до дивана, лег на него и отключился. Не снилось абсолютно ничего, поэтому, когда я открыл глаза, лишь часы показали, что мой сон длился почти пять часов. Лаяла приблудная собака.
– Чертова псина… – Поднимаюсь и выхожу на веранду. Включаю свет на входе. Рядом с дверью лежит пакет с плесневелым хлебом, которым мы изредка кормили здешних собак. Беру кусок и выхожу наружу. Кидаю его за ворота, поворачиваюсь, чтобы идти назад в дом…
И ясно вижу, что в разбитом окне моего сарая подергивается чья-то спина. Виднеется оттуда ее часть, краешек, в светлой майке, очень похожей на ту, что носят «обретидомовцы». Бегом в дом, достаю воздушку и иду к сараю.
– На выход.
Тишина.
– Я сказал, на выход!
И снова тишина. Я начинаю злиться, мои руки дрожжат.
– Если вы сейчас не выйдете, я вызову милицию.
– Если ты вызовешь милицию, она найдет тебя мертвым.
Из того же окна на меня теперь смотрит лицо. Обыкновенное худое лицо. Мужское. В темноте оно кажется мальчишечьим. Смотрю в светлые глаза…
Это такой же отморозок, как я. Такой действительно убьет. Суть только в том, что я не боюсь.
– На выход.
Слышится шум, из темноты помещения появляется силуэт. Всматриваясь, я понял две вещи. Первая – это не обладатель отмороженных глаз. И второе – он одет в стандартную одежду «обретидомовца».
– Не трогай нас, ты же хороший! Про тебя рассказывали! Ты Ярик Найменов!
– Ярик Найменов? – голос из сарая. – Тем лучше.
– Чем лучше? Вон из моего сарая!
Наконец они оба выходят наружу. Лица слегка грязные, запачканные. Один – ребенок. Мальчишка вообще. Второй от него отличается чуть более высоким ростом, но сразу видно – этот уже взрослый. Взрослый мальчишка.
– Я не буду сусолить, бл*, – говорит он, глядя мне в переносицу. – Ночка та еще. Нам нужно отсидеться до утра. Из этого сарая мы больше не уйдем. Потому что мы сбежали с вашей базы… и если ты действительно Ярик Найменов, то ты не будешь против.
– Нет, буду, – я едко улыбнулся. – Вы не будете сидеть в моем сарае.
«Взрослый» сжимает кулаки, и я спешно добавляю:
– Вы будете сидеть в моем доме. Пошли.
…Маленький жадно набросился на суп. Умяв две тарелки, он умыл мордочку, после чего отрубился прямо возле умывальника, наверное, от напряжения. Взяв его на руки, я отнес его в свою комнату, положил на кровать и накрыл покрывалом.
Тот, что постарше, тоже похлебал супа, но лениво. Выпил немного крепкого чаю. Когда я вернулся в зал, он сидел на диване и напряженно всматривался в телевизор:
– Ничего. Как я ожидал, хха. Очко у них треснет нас в розыск объявлять.
– Пафосно. – Я пожимаю плечами. – А доказательств?
– А доказательств… врачиха у вас будет новая. Это однозначно. Знаешь, не всегда любовь к тому, чтобы лимонить у молоденьких мальчиков, выливается в обоюдное удовольствие. – Он поднимает палец вверх, и лицо его становится задумчиво-пафосным. – Вот скажи, почему красивых теток, которые хотят тебя трахнуть, в мирное время днем с огнем не сыщешь, а сейчас попадаются?
– Врачиху? Начальницу? Вы ее что… – Я провожу ребром ладони по горлу, и собеседник кивает. – Да вы с ума сошли. Зачем?!
– А я Штирлиц, – осклабился он. – Забыл отмыть секретную советскую помаду с члена. Врачиха увидела и хотела бежать сдавать меня Борману. А я в нее из парабеллума! А потом охранника из «парабеллума»! А потом патроны кончились, но я схватил папку с интимными фотками Гитлера – и в окошко!
Он еще долго валял идиотию в таком стиле. Мне кажется, что он тоже волновался и боялся, ненамного меньше, чем его маленький товарищ, вымещая это в таком труне и стебе над самим собой. Лишь спустя десять минут он мимолетом все-таки обмолвился (если только обмолвился):
– Такова судьба разведчика и партизана… Главное – суметь добраться… – после чего замолчал по делу, снова вываливая на меня массивы ненужной и пустой информации.
И так мы сидели до утра. Изредка у него прорывались серьезные вещи, из которых я понял, что не просто так он в лагере был и не просто так оттуда сбежал. Однако я предпочел больше ни о чем его не расспрашивать. Лишь утром, когда мне надо было идти на работу, а мои гости снова пошли в сарай, я отсыпал им консервов и прочих припасов. Он посмотрел на меня теми же холодными, хотя и с появившейся теплинкой, глазами и пожал руку, присовокупив со смешком:
– Вы завербованы. О Дивный Новый Мир пора разрушать… Ярослав Найменов, я запомню твое имя.
Воронеж и Свято-Даниловский монастырь. Российская Конфедерация Независимых Народов
Своей волей гулял,
Своей волей все взял…
Перевалочную базу на окраине Воронежа взорвали ранним утром, когда еще только-только начинало рассветать.
Нет, конечно, это слишком сильно сказано – «взорвали базу». Взорвана была не база, а ограждение и один из кунгов охраны. Что там произошло на самом деле – сложно определить. Генеральный комиссар ООН Паолизи спустил всех собак на военных. Его мало интересовали потери среди миротворцев, разрушенные здания и прочая ерунда. Куда важней было то, что с базы исчез ценнейший товар, оплата за который уже была произведена на личный счет Паолизи в одном из швейцарских банков. Как могли исчезнуть… м… в общем, как могла исчезнуть такая масса товара – Паолизи не понимал.
Больше всего на свете пронырливый и трусоватый, но очень хитрый итальянец, за время своей деятельности в экс-России сколотивший уже несколько десятков миллионов евро, не любил что-то не понимать… Но для того чтобы понять, ему пришлось бы перенестись в прошлое – в вечер перед той ночью, когда была взорвана база.
И даже если бы он мог это сделать и мог наблюдать то, что происходило, он бы не понял увиденного, как не понимает цветовой гаммы ахроматик…
На окраине Воронежа, недалеко от пересечения улицы Перхоровича и Проспекта Патриотов (не так давно спешно переименованного в Проспект Покаяния), человек разговаривал с Богом.
Было холодно (центральное отопление почти не работало), горела подвернутая для экономии керосиновая лампа, и в ее желтоватом свете внимательные глаза человека смотрели во внимательные глаза Бога на иконе.
Из своих двадцати восьми лет отец Георгий разговаривал с Богом двадцать три. С первого посещения церкви. Он никому и никогда не говорил об этом, но общение с Господом было для молодого священника, а ныне расстриги, безработного, спасавшегося от ареста только тем, что его считали полусумасшедшим, и он этот имидж тщательно поддерживал, – так вот, общение с Господом всегда было прямым. Он говорил – и Господь отзывался. Он спрашивал – и Господь отвечал.
Однажды, еще в семинарии, он рассказал об этом ректору. И получил совет – очень вежливый, очень сочувственный – посетить психолога. Семинарист поблагодарил наставника, а про себя усмехнулся: зачем психолог тому, кто говорит с Богом?
Сегодня Бог не отвечал. Может быть, он не хотел говорить с человеком, который расстрижен, но продолжает считать себя священником, а по ночам поджигает гей-клубы и тычет заточкой в подворотнях в тех, кого считает врагами веры?
– Может быть, я ошибаюсь, Господи? – негромко спросил отец Георгий и сплел на краю светового пятна на столе пальцы в прочный замок. – Встал Бог в сонме Богов, среди Богов произнес речь… Господи, ты жив?
Он сказал это – и не успел испугаться кощунственности своих слов, потому что услышал стук во входную дверь. Негромкий и отчетливый стук.
Это могли быть оккупанты, решившие наконец взять расстригу. Могли быть бандиты из диаспор, которые за последний месяц убили в Воронеже более трехсот человек только за то, что они открыто говорили о своем православии. Могли быть, наконец, просто гопники, голодные и злые. И еще это мог быть кто-то, пришедший за Словом Божьим.
Поэтому отец Георгий поступил как всегда – просто подошел и открыл дверь…
…Мальчишку, стоявшего на пороге, он не сразу узнал. А когда узнал, то охнул:
– Сеня?!
– Отец Георгий… – Мальчишка переступил раздрызганными кроссовками. – Можно я… войду?
– Да, конечно! – Священник втащил внутрь ночного гостя (ощутив, что тот дрожит, – на мальчике была только тонкая джинсовка и спортивные штаны), хорошо знакомого по церковному приюту, который священнику удалось удачно эвакуировать в самом начале оккупации. – Что ты тут делаешь, ты же в…
– Я оттуда сбежал. – Мальчик, попав в относительное тепло, зашмыгал носом, но от порога так и не отходил и посматривал неуверенно, робко и в то же время с каким-то вызовом.
– Зачем?! – священник всплеснул руками. – Раздевайся, я сейчас воду согрею, ты же грязный весь… и дрожишь! Зачем ты сбежал, горе?
– Партизан искать. – Мальчишка все-таки сделал несколько шагов. – Я не могу просто так… Сбежал и попался к этим… с перевалочной. Отец Георгий! – Мальчишка вдруг встал на колени. – Отец Георгий, миленький! Помогите! Помогите!