Верещаев. – Вы что, утопающий? Вот оружие с боеприпасами, вон продукты, вон лыжи. Идите куда хотите. Если не будете окончательным дураком – доберетесь к своей семье; удачи вам. Беседы с вами доставляли мне невыразимое эстетическое наслаждение.
– Я никуда не пойду, – резко сказал Лоутон.
– Еще новости, – вздохнул Верещаев.
– Я никуда не пойду. – Лоутон не отпускал русского. – Не думайте, я не боюсь. Я просто не могу уйти.
– Почему? – Верещаев рассеянно погрел ухо о серо-бежевое плечо бекеши.
– Не могу, – упрямо повторил Лоутон. – Я должен понять. Я должен знать.
– Что? – Верещаев погрел второе ухо, зевнул.
– То, что знаете и понимаете вы, – странным тоном ответил полковник.
– Ай, да бросьте. – Русский выдохнул в воздух облачко белесого морозца. – Слишком много думали в нашем уютном подвале, а я чушь нес, вот и нафантазировали про загадочную русскую душу. Что там мы можем знать – пьянь, грязь, срань; ссым под забор, блюем под плетень, подтираемся лопухом, медведе́й ебем… чужая жизнь копейка, своя – двушка медная… Идите себе домой. Пид пальми з бананями – маракуйю с омарами кушать и мулаток лапать.
– Я не уйду. – Лоутон покачал головой. – Пожалуйста. Я обязан понять.
Взяв американца за плечи – неожиданно – Верещаев подтянул его к себе. Лоутон увидел глаза – внимательные и чуточку сумасшедшие глаза; внимательный янтарь, как чаинки в нем – кусочки темного сумасшествия.
– Послушайте, Эдвард, – сказал русский. – Послушайте, если вы поймете то, о чем говорите, вы станете одним из нас. Примеров немало, просто вам о них не говорили. Возврата не будет. Это в тропики можно съездить отдохнуть в меру кошелька и фантазии, а потом забыть все начисто. Здесь – не отдыхают, даже когда отдыхают. Оглянитесь и посмотрите на этот снег и это небо. Это сумасшествие, оно холодное, безразличное и вечное, оно больше любого человека и любой придуманной людьми идеи, оно – вот! – И он толкнул Лоутона от себя. Американец с трудом удержался на ногах и повторил упрямо:
– Я хочу понять. Я должен вас понять. Любой ценой.
Верещаев отвернулся и крикнул:
– Багдад! Коней мне и товарищу Лоутону! Сам поедешь обратно в «уазике». – И, пока мальчишка бежал по дороге, таща за собой коней, изысканно осведомился у все еще столбенеющего американца: – Я надеюсь, вы умеете ездить верхом? У меня вечерняя прогулка, и я еще не закончил ее. Не откажите в любезности присоединиться ко мне в поездке.
Монастырь на Валааме. «Построссиянское пространство»
Третий Ангел сыграет на ржавой трубе
Славу тем, кто читает судьбу между строк.
Белый Воин проснется на нашем гербе
И опустит копье в установленный срок.
Над Валаамом гремела гроза.
Зимняя гроза. В прозрачном звездном небе приполярной ночи дико сверкали, пронзая горизонт, белые раскаленные молнии, они били в озерный берег – и с металлическим гулом прокатывался над миром гром. Снега и лес на берегах освещало магниевыми вспышками.
В полночь архимандрит Михаил спустился в большую келью под столовой.
Ее обитатели – восемь мальчиков 12–15 лет – не спали. Это Михаил понял еще за дверью по осторожным шепоткам ночного разговора. Он не стал прислушиваться – это было нечестно, никогда он не прислушивался к вот таким ночным разговорам своих подопечных. Он и так знал все их тайны – тайны мальчишек, с детства не знавших, что такое семья, и ставших семьей друг для друга. А в последние полгода вообще стал с ними необычно холоден, многие из братии тайком пеняли ему, что сиротам, да в нынешние тяжелые времена, он уделяет мало тепла. Михаил никак не отвечал на это, даже если разговор доходил до него не стороной, а напрямую слышался за спиной, когда он, прямой и легкий, хотя и немолодой уже, бесшумно проходил-пролетал коридорами монастыря. Михаил никогда не выступал, как полагалось православному священнику его ранга, – он летел.
Когда он вошел, разговор тут же стих, послышалось легкое шуршание, а потом – сонное сопение, которое могло бы обмануть и очень искушенного педагога. Михаил постоял посреди кельи и, решительно подойдя к стене, включил свет.
Семь сонных лиц поднялись с невразумительными звуками с подушек, семь пар сонных глаз удивленно уставились на архимандрита.
Иван Вершинин.
Дмитрий Торопцев.
Петр Новокрещенов.
Сергей Найденов.
Андрей Зеленин.
Тимофей Матусов.
И лишь татарчонок Дильшат – в крещении Данила – Садыков продолжал изо всех сил «спать» и даже высунутой из-под одеяла ногой дернул – мол, сон снится.
– Вставайте, отроки, – сказал Михаил спокойно. – Говорить будем. Час настал для разговора, будет час и для дела.
Неохотный холодный северный рассвет, щедро разливший по снегам алое, встретил мальчишек на пути к катерной станции.
Они шли гуськом, молча, одетые в крепкое, теплое, но неновое. Сухо, морозно поскрипывал рассыпчатый снег под теплыми ботинками. Лица мальчишек были сейчас отстраненными и очень взрослыми…
…Никто из вас домой не вернется…
…Аз есмь мщение…
…Они сидели вокруг отца Михаила – на кроватях и просто на полу. И слушали. Слушали то, что наставник говорил им столько раз и что теперь обретало плоть и кровь, звало и казалось единственно возможным и правильным.
Иван Вершинин. Бывший беспризорник.
Дмитрий Торопцев. Единственный уцелевший сын майора ВДВ – уцелевший после того, как мать и две старших сестры были зверски убиты этнобандитами в г. Москва. Майора ВДВ, которого в миру звали Михаил Торопцев и который стал архимандритом Михаилом.
Петр Новокрещенов. Подкидыш.
Сергей Найденов. Подкидыш.
Андрей Зеленин. Бывший беспризорник.
Тимофей Матусов. Подкидыш.
Данила Садыков. Сын муллы из г. Казань, убитого неизвестными со всей своей остальной семьей «за служение неверным».
– …Никто из вас домой не вернется. Но у России будет шанс. Простите меня, дети мои, за страшный грех, что приказываю вам свершить. Каждый из вас может отказаться, и стены эти сохранят вас и далее…
– Мы не боимся, отче. Благослови…
Восемь склоненных голов, восемь встрепанных сном макушек. Они не видят, как дрожит рука архимандрита Михаила. Дрожат губы. Дрожат глаза – слезы в глазах…
…Теперь вопрос был только в сроке – когда восемь беспризорных мальчишек будут отловлены службами ООН.
И доставлены туда, куда должны быть доставлены. Как кому повезет.
Или – как верили они – как судит Бог.
Дела заграничные
На закате века
Взял да нисповерг
Злого человека
Добрый человек.
Из гранатомета —
Трах его, кАЗЗЗла!..
…Значитца, Добро-то
Посильнее Зла…
1. Остров Аран. Соединенное Королевство Великобритании и Северной Ирландии
Невысокий, но крепкий мальчишка лет тринадцати-четырнадцати – в оранжевом хрустком дождевике с капюшоном на черный свитер с высоким горлом, в плотных вытертых джинсах, заправленных в черные грубые сапоги на гвоздях – выпрыгнул на камень, как чертик из шкатулки. Пошире расставил ноги, уперся руками в бока и заорал – так, что ахнуло по скалам эхо и замяукали тысячи чаек, срываясь с камней:
– Э-хооой!!!
Морской ветер, гнавший на берег белые гребни, сорвал с головы мальчишки капюшон и растрепал рыжие волосы. Ударил в грудь так, что рыжий покачнулся… но тут же упрямо переступил ближе к краю стофутовой пропасти и повторил вопль – зеленые глаза сверкнули:
– Э-хоооой!!!
Из расщелины за его спиной – там, откуда он выскочил, – появился старик. Казалось, что его породила сама скала. Одетый так же, как мальчишка, до смешной копии, он был не похож на рыжего. Лишь чуточку выше невысокого паренька, с длинными руками, чуть кривоногий, смуглый, морщинистый; седые волосы были когда-то черными – старик подошел к мальчику и встал рядом, положив руку ему на плечо. Мальчишка покосился на деда и кивнул на серое море:
– Смотри, дед, корабль.
Оба – и дед и внук – говорили на додревнем, непонятном почти никому южнее, гэльском языке: булькающем и хриплом, как ручей в камнях или обвал в скалах. И оба стали наблюдать за тем, как в миле от берега длинный бело-рыже-черный корабль идет на запад.
– Пятнадцать узлов, – буркнул старик. – Пошли, Алан. Завтрак готовить надо.
Мальчишка кивнул. Но перед тем как шагнуть за стариком, посмотрел вниз и влево – просто так, как бы обещая морю и скалам, что еще вернется… и крикнул:
– Дед! Старый! Там человек внизу!
Старик оказался рядом ловким прыжком, выгнулся над обрывом.
На камнях, цеплясь руками за осклизлые плети водорослей и расщелины, пытался удержаться в кипени пены человек.
Мальчишка повернулся к деду и, поймав брошенный ему конец троса, который старик уже закрепил вокруг удобного валуна, стал ловко вязать на себе страховку.
Шум моря все еще висел в ушах, и он, дернувшись в ужасе, открыл глаза.
Море шумело. Но где-то не здесь. Он лежал на узкой кровати в небольшой комнате, за окном которой было прозрачное небо – и все. А рядом на прочных табуретах сидели два человека – худой смуглый старик и рыжий мальчишка с веселыми глазами.
«Спасли», – подумал он и сел, превозмогая нахлынувшую дурноту – мальчишка лет четырнадцати, с настороженными глазами, худой. Он не знал, чего ждать от спасителей… и не ждал ничего доброго. Уже давно не ждал доброго ни от кого, а тут была чужая земля и совсем чужие люди.
И в этот момент заговорил старик – по-английски, но вроде бы не так, как говорят на родном языке. Понимать было легко – спасенный и сам не слишком хорошо знал английский, хотя учил его еще в школе. Давно. В прошлой жизни. Во сне.
– Я Крэхи МакКуайри. А это мой пятый внук Алан. Он учился в Лондоне, но вышло так, что он подрезал насмерть двух пакских свиней, которые решили, что гэл такая же легкая добыча, как все англичане. Вот отец и послал его сюда, подальше от глупого закона, – старик взъерошил волосы мальчишки, и тот широко ухмыльнулся, а потом сказал: