вашу полицию в своем городе. Но для начала ты скажешь мне, раб – скажешь: «Скания Сеегер»[24]. Говори.
– Скания Сеегер! – готовно завизжал Валид, глядя влажными бессмысленными глазами. – Скания Сеегер! Юллеееее… Юллеее… я… мы…
– Никто не приедет на выстрелы, раб, – говорил Юлле. – Вы ведь часто развлекаетесь стрельбой во дворе, ведь так? Закон о стрельбе в черте города вам не писан? Кстати, у вас неплохой арсенал. Мне он пригодится. Нам он пригодится, раб.
– Юллеееее… юююууу…
– Смолкни, – сказал Юлле негромко, и вой отрезало.
Потом в доме прозвучал еще один выстрел.
Дер. Чистое. Столица Княжества
Теперь я знаю,
Что, когда я был мальчиком,
Такая черная дыра
Пролетела сквозь меня.
Она пролетела сквозь сердце,
И там образовался крохотный кусок пустоты.
(Очень похоже на сказку про Кая…)
Сначала она была маленькой,
И я заклеивал дырку волшебными картинками,
Которые брал из своей головы.
И волшебные картинки заклеили мое сердце.
Они были яркими и теплыми от крови,
И двигались, когда сердце билось.
Но черные дыры становятся больше и больше,
(Это можно посчитать из каких-то уравнений, но я их все уже забыл…)
Поэтому картинки стали проваливаться в пустоту
В моем сердце.
Над дорогой вставало солнце – зимнее, яркое и холодное. Княжество тут кончалось – неподалеку виднелся кунг с прямым дымком над ним и бронеавтомобиль в капонире из бетонных блоков, над которым мертво висел флаг на высоком флагштоке.
Семнадцать человек – взрослый и шестнадцать подростков, мальчишек и девчонок, – стояли на дороге уже, в сущности, не в Княжестве. Все, кроме одного, держали своих коней. Этот один – безоружный мальчишка – стоял спиной к дороге, лицом к остальным. Его лицо было злым и закаменевшим.
– Ну что, Багдад, – сказал Никитка Климин, и в его голосе тоже была злость, но не мертво-каменная, а звонкая, горячая, – думал, мы тебя не раскусим? – и мерзко выругался. Даже девчонки не стали цыкать на тринадцатилетнего мальчишку, старший брат которого был убит и даже неизвестно, где похоронен. – Думал, мы дурачки?
– Помолчи, Никита, – тихо сказал Верещаев. Он один не сам держал коня – повод его жеребца придерживал Димон Зубов. – Багдад, но это и впрямь глупо. На что ты надеялся? Я ведь понял все, еще когда Семеров привел тебя ко мне. Дело на тебя мне передали из Липецка потом, не успели твои хозяева его уничтожить. А понял-то я все с ходу. С ходу, – повторил он. Печально повторил.
Багдад судорожно вздрогнул плечами. Спросил хрипловато:
– Если поняли… зачем меня с собой брали? Я мог вас застрелить.
– А у тебя было такое задание? – усмехнулся Верещаев. Ребята за его спиной загудели.
– Может, его заставили? – соболезнующе спросила вдруг Иринка. – Может, у него семья в заложниках?
– Ну и что?! – резко, непримиримо отрубил Никитка. Багдад снова дернул плечом:
– Нет у меня никого… ни в заложниках, нигде. Вообще никого нету, поняли?!
– Были, – вдруг сказал Эдька Прохоров. – Уже были. Братья, сестры… даже отец. И даже Мать появилась. Ты сам ото всех них отказался. Сам их предал, скот.
Багдад вскинул на Эдьку злые, непонимающие глаза, шевельнул губами… и вдруг обмяк и потупился: понял, о чем и о ком говорил Прохоров. Опять поднял глаза, обвел взглядом стоящих вокруг, задержал его на Верещаеве, который смотрел на мальчишку спокойно и не мигая. И снова опустил глаза. Теперь уже – совсем.
– Ты думаешь, ты один такой? – презрительно обронил Юрка Земсков. – Были и другие такие же. Только они или сразу все рассказывали, или потом… рассказывали все равно. Прощенья просили. А ты – ты до последнего крысил. Пока тебя за химок с присланным диском не схватили и в твою подписку носом не ткнули.
– Да что с ним говорить! – выкрикнул, бледнея, Никитка. Его поддержал Игорек:
– Шлепнуть гада!
– Тихо. – Верещаев повел головой, этим движением пресекая начавшийся было общий шум. Подошел к Багдаду, мирно, негромко велел: – Глаза подними.
– Не могу, – мучительно выдавил Багдад. – Стыдно.
– Не ври, – в голосе Верещаева появилась капелька брезгливости. – Хотя бы сейчас. Не стыдно тебе, а – страшно. Было бы стыдно… – Он не договорил, потер рукой грудь слева. – Не бойся. Я тебя отпускаю… – И резким жестом снова оборвал начавшийся было опять шум.
– Куда? – Багдад еле выговорил это, вздрогнул.
– А куда хочешь. Хочешь – иди к своим добрым хозяевам, просись у них, чтобы отвезли в хорошую страну. Если твои хозяева еще живы и еще здесь. Хочешь – беспризорничай. Но чтоб в княжестве духу твоего не было. Тебе Родина не нужна, ты так сам решил. Но и ты ей – без надобности. Все честь по чести, мена на мену.
И это было – все. Все – в гораздо большей степени, чем гневные и злые выкрики ребят.
Багдад повернулся, как на строевом занятии, и пошел прочь.
Пройдя метров двадцать, он все-таки обернулся. Обежал взглядом плотную стенку людей на дороге. Прошел еще пару шагов спиной вперед, повернулся снова и побрел прочь, сутулясь и загребая ногами.
– Сейчас бы его… – Димка, до сих пор молчавший, вдруг притронулся к кобуре «парабеллума». – Зря отпустили тварь.
Верещаев посмотрел в глаза брату Петьки. Пропавшего Петьки.
– Не зря, – обронил Ольгерд. – Он сам себя наказал. Без веры, без родины, без друзей – не жизнь; кому, как не вам, знать это? Вот и пусть существует дальше… – Он обвел своих мальчишек светлыми, золотыми от злости глазами и повысил голос: – Может статься так – особенно в том мире, который был раньше, что человек живет и без веры, и без родины, и без друзей. И обвинять его в этом – глупо и постыдно. Нет тут его вины. Но если ему все это дают, а он в протянутые хлеб-соль плюет – оправдания ему нет. Какие бы красивые слова его ни научили говорить в оправдание.
Поднявшийся ветер заносил поземкой с верхушек сугробов по обочинам цепочку следов на дороге.
РЕТРОСПЕКТИВА:
Если бы кто-то взялся обобщить результаты первых двух лет «конфедеративной рашки» – он бы ужаснулся. Или довольно потер руки – зависит от того, что представлял бы собой обобщающий.
За это время за рубежи бывшей РФ было вывезено около 2 миллионов русских детей (кстати, намного меньше, чем ожидалось). Не меньше 20 миллионов человек стали беженцами, уехав, улетев, уйдя кто куда мог. Столько же незамысловато умерли, были убиты, замерзли в зимы, покончили с собой. Прошло все это – из-за все еще огромных просторов – практически незаметно для населения конфедерации, так как СМИ внутри этого не освещали. После гибели «конфедеративного правительства» Кубань, Алтай, Карелия, Дон, Татарстан, Башкирия, Калмыкия объявили о своей независимости – под совершенно разными флагами и лозунгами. В Карелию наконец-то вошли финны – но они на удивление спокойно относились к местному населению, православной вере, русскому языку и ограничились лишь тем, что взяли под охрану важные объекты и построили несколько лагерей для беженцев с юга – лагерей с весьма высоким уровнем обслуживания. В Башкирии и Калмыкии начался геноцид русских, а потом – война с русским Алтаем и донско-кубанским союзом казаков. А Татарстан внезапно выкинул дикий финт – непотопляемый Минтомар Шамаев объявил себя защитником русского народа, а татар и русских – историческими братьями, после чего рассадил по тюрьмам наиболее одиозных лидеров татарских националистов и мусульманских фундаменталистов, выпустил свои рубли с портретами Чингисхана и Владимира Святого, с любовью глядящими друг на друга, и пригрозил НАТО и ООН ядерным оружием. В то, что оно у хитрого татарина есть, поверить было легко, и Татарстан не трогали. Не трогали и Белоруссию – у Луки вдруг возникло больше тридцати ракет «Сатана», вполне осязаемых, в отличие от татарских… и он просто и ясно рассказал, куда они направлены. Но границы Белоруссии закрыли кордоны – впрочем, бульбаши затянули пояса, помирать не собирались и крепко надрали в одиннадцатидневной кровопролитной войне жопу полякам, сунувшимся было через границу. Польская армия, и без того надорванная попытками установить контроль над соседними территориями, потеряла лучшие части, огромное количество техники – и на Польшу дружно навалились чехи и словаки с юга и литовцы с севера.
Какое-то подобие порядка поддерживалось миссией UNRFR в портовых городах, столицах и тех местах, где население за гроши занималось добычей полезных ископаемых. Впрочем, под порядком они понимали просто следующее: чтобы никто не трогал иностранцев. Что делают друг с другом «аборигены» – их интересовало мало, и эти города быстро превратились в чудовищные нарывы, фонтанирующие гноем всех человеческих мерзостей, которые только можно представить, усиленных безна-казанностью и в то же время неизбывным страхом-пониманием того, что это скоро кончится так или иначе. Большинство внутренних городов с населением более ста тысяч человек просто вымерло или стихийно расселилось. Те, кто в них остался, судорожно пытались выживать, торгуя всем на свете – от матрешек до детей – прямо вдоль магистралей, по которым почти никто не ездил, и устраивая побоища вокруг ооновских грузовиков с гуманитарной помощью, изредка забиравшихся в эти места. Для туристов «конфедерация» никакого интереса не представляла, а экономисты и извращенцы ограничивались посещением все тех же портов и столиц – того, что было нужно им, хватало и там, забираться же в глубь стремительно дичающей непонятной страны желания не было ни у кого… да и эта волна туризма как-то подсхлынула почти на ноль. Кое в каких городах обосновались банды, но их оказалось меньше, чем можно было бы ожидать. Иногда на них охотились бойцы миссии ООН, сами стремительно превращающиеся в бандитов из-за все большей откровенной фиктивности этой организации… Приказы UNRFR в той или иной степени игнорировались практически всеми гарнизонами.