Екатерина Павловна вытерла салфеткой глаза, усадила сына на место и нехотя принялась за салат.
Хотя со вчерашнего вечера во рту у Меркулова не было ни росинки, есть ему не хотелось, но он пересилил себя и съел то, что подавала дочь: салат из крабов, стерлядку, нафаршированную яйцами с какой-то прозрачной голубоватой крупой, и кусок яблочного пирога.
Когда Перцевой уехал на работу, Екатерина Павловна позвала отца в Сережину комнату.
— Здесь, папа, ты будешь жить. А спать на тахте. Она удобная, новая.
Тахта была застелена китайским покрывалом. К стене прибит тканый ковер: скачет тройка, ветер скособочил золотую бороду кучера, скрутился винтом черный ремень кнута.
Меркулов взглянул на дочь.
— Спасибо, Катенька, уважила. Отродясь не видел такого красивого ковра! Поскромнее бы.
Они сели возле маленького письменного стола и впервые после встречи пристально посмотрели друг на друга.
— Исключительно живете. По крайней мере, внешне, — сказал Павел Тихонович.
Он очень хотел узнать, довольна ли дочь своей жизнью. Ни в одном письме она не жаловалась, но он, зная о ее любви к археологии, был убежден, что оторванность от дорогого дела мучительна для нее.
— Правильно, папа, внешне мы живем исключительно, а внутренне… — Екатерина Павловна помолчала. — Как видишь, я превратилась в комнатную женщину. Целый год без работы. Подумать только!.. О трех месяцах на Кавказе и трех здесь я не жалею. Ради того, чтобы подлечить Сережкины легкие, стоило пожертвовать. А остальные шесть месяцев прошли ни за что ни про что. Главное — летние месяцы. Понимаешь, папа, я добивалась назначения на речку Малый Кизыл, а Володя стал на дыбы: не поедешь — и точка. «Почему?» — «Сына лечи». — «Так он же выздоровел». — «Видимость выздоровления не надо принимать за действительность». Но я продолжала настаивать. Тогда он заявил, что на верит в женское целомудрие и, если я уеду, порвет со мной. В общем, он нес такое… вспоминать стыдно. Милый папа, я пропустила такие богатые раскопки… До сих пор не могу себе простить, что смалодушничала и не поехала.
— Зря покорилась. Нечего потакать глупостям. А то он так оседлает тебя — не пикнешь. Ну хорошо, раскопки раскопками, но могла же ты вернуться на прежнее место в Институт материальной культуры.
— Могла, но с какими глазами? Просилась, просилась в экспедицию и вдруг — отказалась.
— Лишняя щепетильность, дочка. Глупо получилось, Выходит, мы с матерью долгие годы учили тебя для того, чтобы ты обшивала, обмывала и кормила своего мужа. Спасибо. Не согласен. Не для того мы старались, иной раз перебивались с хлеба на воду, а посылали тебе деньги. Думали, большую пользу принесешь людям, в почете будешь. Ошиблись. Не в коня овес травили.
Павел Тихонович встал, провел ладонью по ершистым, цвета черненого серебра волосам и подошел к внуку, который устанавливал на стулья свой трехколесный велосипед.
— Чего мудришь, герой? А?
— Гайку надо завинтить, — Сережа полез под велосипед.
— Завинчивал бы сверху.
— Папин шофер дядя Гриша, если портится машина, под низом ремонтирует, — сказал Сережа и раскинул ножницами ноги.
Меркулов улыбнулся и снова сел. Екатерина Павловна взяла его руку, приложила к своей горячей щеке и еле слышно, но твердо промолвила:
— Я обязательно пойду работать. И скоро.
— Смотри, как бы на попятную не пошла.
Возвратившись домой, Перцевой наскоро пообедал и пригласил тестя и жену прокатиться по Москве.
Машина прошелестела скатами по асфальту горбатого моста и свернула вправо. С моста был виден Кремль: дворцы с зелеными крышами, рубины звезд и золото флагов над башнями, белоснежный, точно вырубленный из мрамора, собор. Теперь рядом с шоссе тянулась чугунная решетка, за нею, внизу, был по-зимнему черный, голый сад, а за садом — кремлевская стена в клиновидных электрических лучах, которые испускали невидимые под тесаными кирпичными козырьками лампочки.
— Владимир Викентьевич, давайте проедем через Красную площадь, — попросил Меркулов.
— После как-нибудь.
В просвет между красным зданием и зубчатой стеной Меркулов увидел Спасскую башню, часы с черным циферблатом.
Немного спустя машина нырнула в многолюдную улицу. От света витрин лица и одежда прохожих зеленели, синели, алели.
— А теперь выйдем. — Перцевой выскользнул из «Победы», открыл заднюю дверцу, взял под руки Меркулова и Екатерину Павловну и повел к дверям универсального магазина.
Перцевой оставил их возле ювелирного киоска, что находился как раз под бронзовой люстрой. Матовые трубки, вправленные в бронзу, расплескивали мертвенно-синий свет. Тускло светились перстни, браслеты, броши. Павлу Тихоновичу захотелось уйти из этого окрапленного неживым сиянием места, напоминающего о том, что нет больше на земле его Любови Михайловны, что недолго осталось жить и ему, что все находящееся здесь в магазине — дочь Катенька, мужчина, выбирающий часы, девочка в оранжевом пальтишке колоколом, и десятки других — рано или поздно умрут. Глупой суетой представилось то, что люди толкутся у прилавков, рассматривая товары, делают покупки и направляются к лестнице.
Кто-то притронулся к локтю Меркулова. А, это Владимир Викентьевич. Куда-то зовет. Таинственно и довольно прищурены глаза.
Павел Тихонович двинулся за Перцевым. Высокий продавец откинул перед ними малиновый бархатный жгут с крючком на конце, а через мгновение, забежав вперед, повел между рядами мужских костюмов. Вскоре Меркулов очутился в кабине, отделанной буком; стены зеркальные, вход задернут портьерой. Надетый на плечики, покачивался синеватый, словно окутанный дымкой, костюм.
— Примерь-ка, дорогой гость, — сказал Перцевой. — Оденешься — позовешь. — И, выйдя из кабины, настолько резко задернул портьеру, что зазвенели кольца, к которым она была прикреплена.
— К чему мне костюм? У меня есть. Два, — запротестовал Меркулов, но Перцевой не отозвался.
Ничего не оставалось делать, и недовольный Павел Тихонович занялся примеркой.
«Выдумал же… Костюм!.. — сердился он. — Нужен он мне, как к петровкам варежки. Молодой я, что ли, дорогую одежду носить. Носил бы уж сам, а то…»
Пиджак и брюки пришлись Меркулову впору, только жилетка была великовата. Он покрутился перед зеркалом и понравился себе: помолодело лицо (вроде и не его), исчезла сутулость, по-юношески легкими стали выглядеть плечи. Все бы хорошо, да портила вид сатиновая рубашка: слишком простенькой и бедной была она для бостонового костюма.
— Ну как, золотой гость, оделся?
— Оделся сынок, загляни-ка.
Владимир Викентьевич вошел вместе с Екатериной Павловной. Минут пять они рассматривали, как сидит на Меркулове костюм, заставляли приседать, поднимать руки, наклоняться, выпячивать грудь, а потом разом похвалили:
— Замечательно сидит! Прекрасно!
Павел Тихонович заметил, что у дочери набежали на глаза и заискрились радостью слезы.
Кроме костюма купили еще шелковую рубашку и желтые туфли. Против рубашки Меркулов не возражал — она приглянулась ему, а от туфель отказывался? они были с бронзовыми пряжками, на большом, не на русский манер, каблуке. Но все же и туфли пришлось взять. Настоял Перцевой: элегантно, мол, и к лицу.
Пока были в универмаге, машину заляпало хлопьями снега. Рыхлые и мохнатые, они напоминали известковые кляксы. Перцевой распахнул перед тестем, нагруженным покупками, дверцу.
— Прошу располагаться.
— Благодарствую, Владимир Викентьевич.
И опять «Победа» заскользила в густом ливне машин. На улицах стало еще многолюдней: разбухли толпы, переваливали через гранитные бровки тротуаров. Казалось, что снег летит не с неба, а из фар автомобилей, из глаз светофоров, из раструбов абажуров, цепочкой тянувшихся над мостовой.
«Значит, — думал Меркулов, — Владимир Викентьевич хочет оставить меня в Москве. Недаром такие шикарные вещи купил. Видные люди заходят к нему, государственные. Чтоб не стыдно было за мою одежду, чтоб соответствовала… Съезжу домой, уволюсь. Поступлю здесь в какую-нибудь мебельную мастерскую. Эх, хорошо! Сережика столярному мастерству обучу. Хоть и грамотным будет, а пригодится в жизни. Толкового парня выращу, не зряшного!»
— Что задумался, папа? — притронулась к его руке Екатерина Павловна.
— Так… Разные разности.
— Доволен?
— Очень!
— Рада.
Меркулов прильнул к окошку. Скользнули мимо за волокнами снегопада белый дворец, над портиком которого вздыбились литые кони, дверь метро, отделанная желтой медью, низ огромного здания, выложенный где красным, а где и черным в голубых крапинах камнем.
Как-то вдруг вспомнил Меркулов, что Перцевой называет его то дорогим, то милым, то золотым гостем. Странно! По всему видно, что хочет оставить у себя: ласков, приветлив, внимателен. Тогда почему гостем величает? Стесняется папой называть? Но можно ведь по имени-отчеству. Боится, обижусь? Да нет же! Зачем? Не из таких я, чтобы на пустяки серчать.
В этот вечер Меркулов лег спать с тяжелым чувством недоумения: и после возвращения из универмага с уст Перцевого то и дело срывалось коробившее душу слово «гость».
Пролетела неделя. За это время Меркулов видел зятя только два раза: когда ездили в Большой театр на оперу «Иван Сусанин» и когда заходил к Владимиру Викентьевичу старый контр-адмирал с бородой, похожей на клочок кудрявой пены. Представляя Павла Тихоновича контр-адмиралу, Перцевой проговорил:
— Мой дорогой гость. Отец Кати. Интересный собеседник. Да занят я, что называется, по самое горло. С тех пор как приехал он, даже побеседовать по-настоящему не пришлось, — и скрестив руки на коричневом пиджаке, разлинованном блестящими полосками цвета густого чая, вздохнул, словно и впрямь был огорчен этим.
Меркулов не мог понять, зачем Перцевой жалел, что не довелось как следует поговорить, если сам же почему-то не хотел встречаться с ним: рано уезжал, поздно возвращался, в свободные часы отсиживался в своем домашнем кабинете.
Павлу Тихоновичу было больно, что Перцевой, избегая его, тем самым мучил жену и даже сына, но без зятя он чувствовал себя гораздо свободнее.