— Полтора рубля никак не может найти. Злой, как демон! Все-таки крохобор он. Доплатил бы из своего кармана, и можно отчет закруглять. Если жалко, могла бы и я заплатить, все бы люди не мучились, да и сам…
— А документация? — спросила Сима, посмеиваясь в глубине души над наивностью практикантки.
— Какие-нибудь полтора рубля! Можно где-нибудь и подправить…
— Интересно вас на курсах учат, — сказала Сима.
Катя огорченно вздохнула: она хотела дружить с кассиршей, но никак не могла приноровиться к ней.
Сима позвонила в гараж и в ожидании машины присела, не раздеваясь, в своем отгороженном уголке возле несгораемой кассы. От нечего делать принялась рассматривать дощатые, плохо оштукатуренные стены бухгалтерии. Подумалось: когда строительство гидростанции закончится, неказистое строение левобережной конторы снесут и на этом месте воздвигнут красивый многоэтажный дом или разобьют парк с фонтанами. И никто из жителей нового города не будет знать, что здесь когда-то находилась захудалая бухгалтерия. Будут вспоминать инженеров-проектировщиков, прорабов, знаменитых экскаваторщиков, бульдозеристов и бетонщиков, а кассиров и счетоводов никто не помянет добрым словом.
«Вот тебе и хорошая профессия, — подумала она, припомнив слова уборщицы. — Обслуживающий персонал мы, и только. Вроде той же тети Лизы».
Отдохнувшие за ночь сотрудники бухгалтерии дружно скрипели перьями, щелкали на счетах. Потому, наверно, что Сима сидела без дела, ей показалось вдруг не таким уж важным все то, чем были заняты товарищи по работе. Глядя на юное румяное лицо Кати, она подумала: «Может, практикантка и права? Так ли уж на самом деле важно найти полтора рубля, которые мешают закончить годовой отчет?»
В комнату вошел шофер Кожуркин — самый осторожный и тихоходный водитель на всем левобережном участке. Про него говорили: «Этот не растрясет».
Сима запахнула пальто, сунула сверток с рюкзаком под мышку. На ходу надевая варежки, подумала: сейчас Сидор Ильич, как обычно, скажет, чтобы она была осмотрительней с деньгами. И ей стало скучно.
Но старший бухгалтер все так же сухо и четко звенел на счетах и, казалось, не замечал ничего вокруг себя.
Сима невольно замедлила шаг, около двери даже оглянулась, удивленная этим. И тогда Сидор Ильич сказал, не поднимая головы:
— Серафима Ивановна, поаккуратней с деньгами…
Симе едва исполнилось восемнадцать лет, когда она вышла замуж (сестра Ольга говорила: выскочила). Муж, Леня Гонцов, был ниже ее ростом, и Сима покупала туфли на низком каблуке, чтобы не страдало его мужское самолюбие.
Леня носил косую челку, скрывая шрам в правой половине лба, куда в детстве ударил острым копытцем стригунок. Выходя на улицу, он частенько надевал очки, хотя зрение у него было отличное: ему казалось, что очки придают солидный и внушительный вид. Сима ласково подсмеивалась над ним:
— Лень, а Лень, в очках ты на академика смахиваешь.
— Серьезно?
— У кого хочешь спроси: вылитый академик.
— Смотри-ка! Не думал. Академик? Хорошо! — радовался Леня, даже не подозревая, что она шутит: он был на удивление доверчивым.
Сима целовала мужа в ямочку на подбородке и говорила, прижав ладони к его щекам:
— Чудной ты у меня, некрасивый, маленький, а дороже всех на свете. Всех-всех!
Они жили в узкой комнате, оклеенной синими пузырящимися обоями. В одном углу стоял березовый комод, в другом — этажерка с книгами, к окну был приткнут маленький письменный стол, за которым Сима писала письма школьным подругам, уехавшим учиться в институты. И комод, и этажерку, и письменный стол украшали вышивки и выточенные из бронзы пепельницы, кубики, шахматные фигуры. Над кроватью висела мандолина. Леня бережно снимал ее с гвоздика, вытряхивал красный, сердечком, медиатор, начинал играть. Сима присаживалась рядом, склоняла голову на его плечо. Она слушала, полузакрыв глаза, и ей казалось, что они с Леней будут всегда молоды и счастливы.
Вечерами, когда у Лени не было занятий в школе рабочей молодежи, они обычно гуляли по городу. Сима надевала лучшее платье, вкладывала узкую кисть в ладонь мужа, заскорузлую от машинного масла, и они медленно шли по улице мимо типографии городской газеты, мимо часовой мастерской, мимо дома, где возле подъезда висела стеклянная табличка: «Зубопротезный техник А. И. Энш, 2 эт., кв. 24». Прохожие, обгоняя, толкали их, заглядывали в лицо, а они шли, не обращая ни на кого внимания, занятые лишь друг другом.
Леня был самолюбив: ему хотелось, чтобы Сима хорошо одевалась. Каждый раз после получки он покупал ей или отрез на платье, или шляпу, или еще что-нибудь самое дорогое и красивое из того, что попадалось в магазине. Зарабатывал он много: тихий Леня был чуть ли не лучшим токарем-универсалом завода. Себе он ничего не покупал, кроме безделиц вроде галстука, майки, носового платка. Когда Сима упрекала его, зачем он так много тратит на ее наряды, а сам ходит в лоснящемся от долгой носки шевиотовом костюме, Леня отшучивался:
— Ты меня и так любишь, а я тебя в старом платье в два счета разлюбить могу: знаешь ведь, какой я ветреный.
Так они прожили чуточку больше года. Счастье оборвалось неожиданно. Воскресным летним утром поехали вместе с молодежью Лениного цеха за город, на массовку. Назад возвращались в сумерках по осклизлой от недавнего дождя дороге. Грузовик занесло, левым задним колесом он влетел в кювет. Все, кто сидел возле левого борта, попадали на землю. Сима и другие отделались легкими ушибами и вывихами, а Леня ударился виском о белый степной валун. Мандолина, висевшая у него на поясе, осталась невредимой, красный, сердечком, медиатор выпал из нее и сиротливо лег возле безжизненной руки хозяина.
Когда Леню вносили в приемную больницы, он очнулся, спросил, жива ли Сима, и услышав ее плачущее: «Да, родной, да», — снова впал в забытье.
В полночь он умер.
Симе представлялось: она бы легче переживала, если бы Леню убило на фронте или при выполнении какого-либо ответственного производственного задания. Обидно было, что смерть настигла его случайная и глупая, точно в насмешку над ними кто-то положил рядом с кюветом тот проклятый белый валун.
Дома Симе все напоминало о Лене. Она перебралась к родителям, поселилась опять в той же боковой комнатушке, в которой жила до замужества, и порой испытывала такое ощущение, будто никогда не уезжала отсюда. Правда, изредка, глухими ночами, ее охватывало странное состояние, она прислушивалась каждой клеточкой тела, не возникнет ли в темноте знакомый шелест шагов, не звякнет ли неповторимо, как прежде, щеколда калитки.
Вокруг все учились или работали. Учиться Симе не хотелось, она устроилась на первое подвернувшееся под руку место — кассиршей в бакалейный магазин. Покупатели были нетерпеливы, вечно спешили, никому не было дела до ее переживаний. Вначале, когда Сима часто ошибалась и выбивала на своей грохочущей кассе не ту сумму, какую просили покупатели, они ругались и жаловались директору магазина, а тот долго и нудно отчитывал Симу, называл ее «матушкой» и грозил увольнением. Увольнения Сима не боялась, но ей надоела вся эта канитель, и она заставила себя быть внимательной. Как-то незаметно стала работать механически: не думая, правильно выбивала чеки, считала деньги, давала сдачу. Директор не называл ее больше «матушкой» и даже ставил в пример другим кассиршам.
После работы Сима возвращалась домой, ужинала и шла в боковушку. Она много спала, часами бездумно лежала на кровати, запоем читала и, кроме библиотеки, нигде не бывала, а по выходным дням, когда не надо было идти на работу, даже не причесывалась. Отец с матерью пробовали «облагоразумить» ее, но из этого ничего не вышло, и они махнули на нее рукой как на пропащую.
Печаль и горечь, как находили знакомые, наложили на лицо Симы печать задумчивой и строгой красоты. Должно быть, поэтому, а может, потому, что она выглядела еще совсем юной, за ней пытались ухаживать экспедиторы с базы, снабжающей магазин, и те из покупателей, кому некуда было спешить. Но Симе одинаково неприятно было внимание и тех мужчин, кто рассчитывал на легкий флирт, и тех, кто тянулся к ней из самых добрых и серьезных побуждений. С годами образ Лени не потускнел в памяти, но, оставаясь самым дорогим, как бы отодвинулся вглубь и стал в один ряд с милыми воспоминаниями детства и ученичества.
Шел шестой год Симиного вдовства, когда она почувствовала, как опротивела ей тесная боковушка и вся ее нынешняя жизнь, размеренная и бесцельная. Она стала ловить себя на том, что дольше и внимательней смотрит по утрам в зеркало и мечтает о встрече с человеком, который был бы похож на Леню и так же любил ее. Она верила, что где-то обязательно должен быть такой человек и он тоже ждет не дождется встречи с ней.
Как раз в это время старшая сестра Ольга и ее муж Василий Васильевич, работавшие в Мингечауре, были переброшены на строительство крупной сибирской гидроэлектростанции. Проездом Ольга с мужем «завернули к старикам», и Сима уговорила их взять ее с собой.
Когда они прибыли на строительство, работа только-только начиналась. На берегах реки пузырились огромные серые палатки. Неподалеку от них плотники ставили бараки. Сверкали днищами ковшей шагающие экскаваторы: один — на песчаном карьере, другой — на мшистых почвах будущего судоходного канала.
Река была широкая, с горбом на стрежне, будто какая-то сила выпучивала ее из глубины. Буксиры, роя красными плицами дикие воды, подтаскивали к причалу баржи с самосвалами, досками, тросами, станками, кирпичом.
Здесь Симе хотелось зажить совершенно по-новому, чтобы ничто ей не напоминало о прошлом. Но устроиться на живую, интересную работу, как она мечтала, не удалось. Начальник отдела кадров, узнав, что она пять лет проработала в кассе, сразу же направил ее замещать заболевшую кассиршу левобережного управления. Напрасно Сима доказывала ему, что работала в магазине и совершенно незнакома с бухгалтерией, — ничто не помогло.