- Моя мама тоже тут, - сказал старикан.
Я научился смотреть в пол, но так и не научился помалкивать. - У вас есть мама?
- У всех есть мама. И все мамы умирают.
- Моя мама не умрет.
- Может, не сегодня. Помнишь, что она сказала? Насчет папы?
Я помнил. Лежа на койке в спальне, вся в поту и синяках, из угла рта еще струится кровь. Я помнил, как тряслась рука, схватившая меня за запястье, и как в ее хватке не оставалось силы. - Заботься об отце, - сказала она. - Он единственный отец, который у тебя будет. Он болен, Хэри. Не может себе помочь.
Она многое такое говорила. О том, что это не его вина, и как "папа по-настоящему нас любит и не хочет навредить". Хотя он вредил. Иногда так сильно бил, что она не могла ходить. Я так и не понял: кому какое дело, чья тут вина?
Она часто повторяла "он сам не свой", тоже непонятно: если он не свой, то чей? Если папец просто больной, почему не выздоравливает?
Да кому какое дело? Какая разница? Тычок в рожу есть тычок в рожу. За что и почему - от этого нет пользы.
Но мама явно думала, что мне важно понять, и я всегда кивал и поддакивал: единственный способ успокоить ее тревогу обо мне.
Старикан смотрел так, будто умел читать мысли. - Ибо нет ничего хорошего и дурного, но лишь мышление делает всё таковым. Верно?[1]
Я снова уставился в пол. - Думаю, вам не следует разговаривать со мной.
- Вот это верно. - Он чуть подался ко мне, склоняя голову и понижая голос, словно не желал, чтобы слышал папа; я подумал, что он, наверное, не социк, если бы был социком, знал бы, кто такой папа и что после эпизода он не ответит, хоть в него стреляй. - Слушай, парень. Я хотел...
Он замолк и покачал головой, и я понял, что он кривится, хотя не видел лица. - Только одно, парень. Одно, и оставлю в покое. Ладно?
Я не ответил, потому что увидел его руки.
Он сидел, выставив локти, сложив кулаки между коленей. Забавно: так же часто сидел и папа. Но руки его были не как у папы. Руки отца были большими и сильными, твердыми как кирпичи - когда он нападал, ронял меня на пол, даже не замахиваясь. Даже не сжимая кулаков. Он работал в доках и мы ели хорошо, и он как будто становился сильнее. Сильнее, чем ждешь от здешнего народа. Руки отца были потертыми, с рубцами и жесткими мозолями, но они выглядели руками.
Руки старикана казались молотами.
Не изуродованными - нет, у него все пальцы были на месте - но они были сплошь в рубцах и странных растяжках кожи, по костяшкам и бокам пальцев, так что за этой толстой броней костяшек, собственно, почти не различить. Может, костяшек уже не было? Все, что выделялось на кулаках - более темные полосы кожи между первыми и вторыми пальцами.
Эти руки были созданы, чтобы бить.
- Уродство, ха? Вот что бывает с ребятами вроде меня. В старости. - Он раскрыл кулаки, чтобы я видел шрамы и мозоли на ладонях. Казалось, пальцы плохо ему служат, такие они были корявые, вздувшиеся в суставах. - Малость поздновато брать в руки гитару.
Мне казалось, что нужно что-то сказать. Пусть нельзя говорить с незнакомцами, но я не хотел быть грубияном. Но выдавил я лишь: - У вас сплошные шрамы.
- Ага. У тебя тоже.
У меня не было шрамов, вот таких, разве что отметки после игры с мячом. Он шутил, что ли? - Насмехаться над детьми - это же в жопу дрын.
Я не знал точно, что такое "в жопу дрын", но старшие ребята говорили так, когда кто-то обижал других без причины.
- Я не дразнюсь, малыш. Есть шрамы - и шрамы. - Он говорил так серьезно и грустно, что я поднял голову; и его глаза сверкали слишком ярко, как будто увлажненные. Он пожал плечами и кашлянул, и посмотрел вниз. - Эти, на руках, просто... эй, погляди лучше сюда.
Он изогнулся, оттягивая воротник туники с шеи, и на плече был настоящий шрам, извитой, будто след молнии, волнистый, но чудесно гладкий и белый как плевок.
- Вау. - Я не мог оторвать глаз. - Как вы его получили?
- Один парень ударил топором.
- Взаправду? - Я не мог и вообразить. - Это же так круто!
- Не в тот миг.
- Он же мог отрубить вам руку!
- Только целился он в шею. Да ладно. Но смотри... - Он вытянул руку и сделал круг, показывая, что мышцы работают. - Это один вид шрамов. Они просто напоминают тебе о прошлом. Кажется, он и ключицу мне сломал. Теперь она толще, чем вторая. Много есть таких шрамов. Исцеляются, и ты крепче прежнего.
- Круто.
- Но если бы он, как ты сказал, отсек мне руку... - Он покачал головой. - Это иной вид шрамов. Ты можешь выжить и научиться обходиться без руки; но остаток жизни ты будешь сломан. Немного - или сильно.
Я уловил идею, но не понял, при чем тут я. Так и сказав.
- Не все шрамы остаются на теле, малыш. Но они оставляют тебя сломанным. Моя мама... умерла, когда мне было лет, вот как тебе. Такое дерьмо не перешагнешь. Просто... слушай, малыш. Не упусти шанса поцеловать ее на прощание. Никогда не поймешь, который раз будет последним.
- Враль вы не из лучших.
- Ха?
- Ваша мама умерла, когда вы были как я? Почему же она сейчас здесь? А?
Он неуютно пошевелился. - Это сложно.
- Папа говорит, если врешь, лучше помни, когда что соврал.
- И он прав. Но еще лучше помнить правду. - Он снова качал головой, малость резко, недовольный собой, как папа, понявший, что говорит совсем не о том, о чем хотел.
- Вот тебе хрящик. Однажды ты снова меня увидишь. Спустя долгое время. Такое долгое, что ты забудешь о встрече и нашем разговоре... пока снова не увидишь меня. Я вернусь. Когда это случится, хочу, чтобы ты вспомнил. Одну вещь.
Я оглянулся на дверь. Почему-то казалось, будто я попал в сказку, из тех, что папа читал мне в сети. В ту, в которой вы соглашаетесь и тем самым попадаете в ловушку. Но я не мог унять любопытства. Я хотел знать. - И какую же?
- Что мне жаль, малыш. - Голос был медленным. Тяжелым. - Что я сказал: мне жаль.
- Чего?
Он смотрел вниз, будто гадая, что я такого вижу на полу. - Всего.
- Не понял.
- Успеешь. - Он качнул головой, губы стали прямой линией. - Я поступал бы иначе, если бы мог.
Я нахмурился. - Когда иначе?
- Никогда. Всегда. Да на хрен это. - Он тяжко вздохнул и встал на ноги. - Забудь, что я сказал.
Мои уши запылали. - Не думаю, что это правильно.
- Ага, угу. Всё равно.
Он двинулся к дальней двери, а я вскочил, кулаки дрожали у бедер.
- Да что это значило?! Вы как будто извинились, но ничего не сделали! - Я понял, что покраснел, как бывало всегда в припадках злости. Румянец полз вверх по шее, будто я стал бутылкой, в которую лили ярость. - Все извиняются и всем похер!
Он замер, будто я хлестнул кнутом. Но не оглянулся. Я был в беде, ведь слово "похер" не годится говорить даже сверстникам, а особенно взрослым. Но ведь я уже был в беде, так что не испугался второй беды. Стоял и орал.
- Людям было жаль, когда папу слили социкам и было жаль когда нас выкинули из дома и маме жаль что я дерусь и папе жаль что он лупит маму и она может лишь лежать на полу в крови и никто никогда не делает ничего, чтобы всё изменилось!
Теперь на нас смотрели все в приемной, а я трясся и слезы текли по лицу, ведь я был так зол, что мог лишь плакать, и плакал, потому что ничего не мог сделать.
- Если вам реально жаль вам даже не нужно говорить и если вы говорите жаль то потому что вам не стыдно что вы ничего не делаете! Слово жаль ничего не дает кроме чувства что вы не такая уж сраная погань которой похер похер похер!
Я почувствовал, как папа шевелится рядом - будто вернувшаяся к жизни скульптура. Рука нашла мое плечо. - Хэри? - Голос был как-то смазан, словно я разбудил его среди ночи и ему трудно понять, что к чему. - Что не так, Убийца?
Но я уже залился слезами по самое горло и не мог ответить, даже дышать не мог. Просто стоял и трясся и вопил и желал стать большим и побить старикана как папа бьет маму.
И тогда папа поднял глаза и увидел старикана, и лицо стало белее пены. - Ты...
Старикан кивнул ему. - Дункан. Полагаю, не стоит спрашивать, как дела.
У отца было такое лицо, будто он встревожился, испугался и взбесился одновременно. - Ты не смеешь... ты не можешь быть здесь!
- Но я здесь.
- Тебя считают мертвым.
- Слышал.
Рука отца так сильно сжала плечо, что я оборвал рыдания; затем, быстрее любого человека, отец вскочил и поволок меня за собой. Встав между мной и стариканом.
- Чего тебе здесь нужно? - зарычал отец тем своим голосом, типа "объясни, или измолочу в фарш", и он был выше старикана и моложе старикана и сильнее, чем дано человеку, с руками как кирпичи... и старикан вовсе не казался испуганным, скорее печальным. Снова.
- Что, если... - произнес он медленно. - Что, если бы ты смог забрать назад худшее, что сделал?
- Чего?
- Ты стал бы? Если бы ты мог отзвонить один удар колокола? Ты отзвонил бы?
Отец подался к нему, сгибая колени. - Стой подальше. Стой подальше от моей семьи. - Я слышал, как скрипнули зубы. - Если увижу снова...
Он не сказал "убью", но и не надо было.
- Я не то чтобы ожидал наткнуться на вас двоих. Больше не повторится.
Старикан поглядел за плечо отца, ища мои глаза. - Помни мои слова. И всегда целуй маму на прощанье, малыш. Не забывай. Всегда.
- Твои слова? - Голос отца густел, словно он обезумел так быстро, что слова душили его. - Ты... ты говорил? С моим сыном?!
Руки его полетели к воротнику туники старикана и я знал, что будет дальше: папа поднимет его и встряхнет, жестко, и этого ему будет мало. Одна рука будет держать тунику, вторая бить старикана до крови, ведь так бывало всегда, когда отец злился настолько, что распускал руки.
Но не в этот раз.
Не успел папа схватить воротник, старикан сказал: - Не надо.