- Он любит быть Кейном. Любовь к бытию Кейном столь же абсолютна. Я же сказала: иногда он любит вовсе не милые вещи.
- Как он может любить... вот так? Будучи эдаким вот Кейном?
- Потому что он тупая задница, - отвечает она. - Должно быть, ты заметил.
Середина Конца:Тест пересмешника
"Лишь вчера я убил человека, с которым тебе никогда не сравниться, за меньшее, чем сделал ты. Ты правда думаешь - я позволю тебе уйти живым?"
Масло льется в вену без боли, без жара, без всяких сильных ощущений. Лишь нарастает интимное убеждение, что я любим.
Любим силой более великой, чем способен вообразить мой разум.
Гляжу на охранников, силовые ружья в чуть расслабленных руках, и знаю, что быть спецом Студии - не работа. Это командировка. Они не уволились из социальной полиции, потому что из социальной полиции не увольняют.
Теперь я понимаю, почему.
Гейл хмурится. - "Убить пересмешника"?[6]
Кажется, прошел год с того момента, как я задал вопрос.
- Ты читал?
- Я... ну, полагаю, я... - Он морщится, напрягает плечи и вытягивает шею, как будто не может решить, тяну ли я его за член. - Разве только... это была любимая книга матери. Она часто читала ее мне, по несколько страниц, как сказку на ночь. Когда я пошел в школу, мы читали вместе. Она помогала произносить слова, объясняла, если чего не понял. А зачем тебе?
- Она была любимой книгой отца. Для папы "Убить пересмешника" стала Библией. Папа часто говорил, что можно узнать почти всё полезное о человеке, если спросить, кто его любимый персонаж. - Я киваю на планшет в руке. - Тут мне как раз напомнили об отце.
- Я ничего не могу поделать.
- Саймон? А ты читал?
Феллер пожимает плечами. - Точно. Очень давно.
- Видите ли, папа пришел к такому выводу по той причине, что читающий подобную книгу имеет мозги и даже знает, для чего их используют; он читает художественную литературу и хотя бы теоретически уважает классику. Что важнее, гм... почти все читающие роман воображают себя одним из персонажей, ведь эти персонажи как бы реальнее нас самих. Знаете ли, некоторые отождествляются, скажем, с Томом Робинсоном, стойко переносящим несправедливость. Иные прилепляются к Джиму, старшему брату. Шенне нравилась Глазастик - что очевидно. Папа как-то рассказал, что мать предпочитала Моди Эткинсон. Если знаешь кого-то, иногда не нужно даже спрашивать, кто его персонаж. Вот ты, Саймон, кажешься мне типом Дилла.
Феллер глядит, моргает и снова широко раскрывает глаза. - Откуда ты узнал?
- Это очевидно. Характер Дилла в том, что он много знает, так? Такой умный, что аж страшно, не сильный, но привлекательный, изобретательный, находчивый... и немного грустный. В тебе он вырос и стал некромантом. Скажи, что я неправ.
Он трясет головой. - Ты прав. Но не понимаю, куда ты клонишь.
- Гейл?
- Полагаю, это занятно. Но кажется мне, ну, довольно абстрактным.
- Точно. Не обижайся, если что. Думаю, тебе нравился шериф. Гек Тейт.
- Ну... мы с матерью говорили, что шериф должен насаждать законы, в которые не всегда сам верит. И что он всех знает и всех любит, и все любят его, хотя он и местное начальство. Но был не только он...
- А? Думаю, возможно, Кельпурния? Стала частью семьи благодаря усердию и преданности, в душе больше, чем видит глаз...
Он вспыхивает и опускает голову, будто переплел пальцы так, что не может расцепить. - Тут... э, я думаю...
- Многое ли ты знаешь о моем отце?
- Я не... думаю, самое обычное. Твой... э, промо-ролик Кейна был, скажем так, изрядно подчищен. Ты говорил о нем лишь раз за все время нашего знакомства. Он жил с тобой, да?
- Ага. Саймон?
Феллер пожимает плечами. - Я учил вестерлинг по текстам Майклсона, сорок лет назад. Больше. А "Сказания Первого Народа" входят в программу курса Боевой Магии.
- Любимым героем моего отца был... - Приходится сглотнуть, чтобы восстановить голос; от одной мысли горячо в глазах. - Это был... есть... Аттикус Финч.
Гейл задумчиво кивает. Он уловил суть игры. - Ожидаемо. Даже очевидно. Человек вне рамок, отец-одиночка, образованный, интеллектуал, философский склад ума, пример нравственной смелости...
- Не пото... - я заикаюсь. - Не потому.
Жжение в глазах угрожает стать влажными струйками на щеках, ведь, поймите, сейчас я словно стал семилетним мальчиком.
Иногда гнев столь велик, что выражается лишь в слезах.
- Отец желал быть им. Отец хотел быть в точности как он. Он бросил свою жизнь, любовь, умения, надежду и сердце в защиту безнадежного дела, зная, что победить нельзя, потому что Аттикус чертов Финч заставил его поверить, будто есть вещи важнее победы.
- Звучит так, будто ты зол на него. На Аттикуса. Будто ты ненавидишь его.
- Выпотрошил бы, как кролика.
Это правда.
И это правда. - Аттикус Финч заставил отца поверить: то, как ты проигрываешь, может изменить людей, а изменятся люди - изменится мир... и вы видели тот гребаный экран. Видели цену, какую заплатил отец за битву ради всего хорошего.
Его снова интересуют пальцы. - Хэри, я...
- Ты видел. Вы оба.
- Я... да, - неохотно бормочет Гейл. - Да, видел.
Феллер лишь отводит глаза.
- Мой отец не был... он не здравый человек. Не способен соответствовать своим идеалам, но не потому, что не пытается. Он верил, верит, в силу закона. Верит в цивилизацию. Верит, будто разумное убеждение может сделать мир лучше. Верит во всё то, во что верил Аттикус. Не может жить как его герой... но кто из нас может?
- Я так и не понимаю, в чем тут смысл.
- Так кто мой персонаж?
- Твой? - Взгляд отстраненный. Он думает. - Не Аттикус. Ты не фанат цивилизации.
- Я верю в цивилизацию. Лишь не покупаю ту часть, где о разумном убеждении. Люди цивилизованы ровно настолько, насколько кто-то их заставил, вот вам вся трепаная история. Спереди назад и от стенки к стенке.
Он щурится. - Джим? Он ничего не боится и...
- Эй, смотри. Тема романа - послание, которое извлекают почти все, наверно, того и хотела дама, его писавшая - в том, что понял папа. Видите? Что любовь, надежда, смелость и терпение, разум могут исправить дурное или хотя бы показать людям, что дурно, подтолкнуть мир в направлении справедливости и порядка. Вот что вы почерпнули из него, верно?
Феллер снова дергает плечами. - Об этом книга.
- Не для меня.
- Моя мать, - произносит Гейл медленно, глядя на социков, притворившихся частной охраной, - говорила, что книга эта насчет последствий того, если ты теряешь понимание своего места в обществе. Насчет... Каким бы ты ни был умным, и добрым - каким бы ни был правым - не важно. Совсем. Нарушишь норму, и общество уничтожит тебя.
Феллер полон скепсиса. - Хэри?
Я пожимаю плечами. - Что извлек я? Что Аттикус Финч - долбаный идиот.
Феллер бросает на меня смутно-одобрительный взгляд, щурится. Понимаю. Так он смотрел на меня на обрыве вертикального города: будто я какой-то экзотический жук и он гадает, насколько я опасен.
Скоро узнает. Как и все.
И я сам.
- О, точно, великий человек Аттикус. Мыслитель. Благородный, милый и разумный. Цивилизованный. Хорошо ему. Плохо всем вокруг, - говорю я. - Все эти чудесные качества дали изрядный итог: клиента застрелили, детей порезали ножом.
- Это же... ну, я... это довольно крайнее....
- Когда на детей нападают - когда обиженный засранец решил, что убьет обоих - Аттикус где-то далеко, защищает цивилизацию. Законный порядок где-то далеко, упорядочивает законы. Гражданское общество где-то далеко, общается с гражданами. Когда реальный хренов мир приходит за детьми с охотничьим ножом, кто за них? Кто тот единственный мудак, что замечает? Кто тот единственный, что понимает, каков мир на деле?
- На деле? - Взгляд Феллера все так же отстранен, но он уже не щурится. Посылает усмешку Гейлу. - Страшила Редли?
- Ты чертовски прав. Страшила Редли. Монстр из соседнего квартала. Вот что я извлек из книжки: когда реальный мир является с ножом за теми, кого вы любите... вам, цивилизованные мудаки, лучше молиться, чтобы за ними следил монстр. В дупу Аттикуса Финча и в дупу цивилизацию. Единственная причина, по которой Аттикус имеет роскошь быть цивилизованным - монстр, что охраняет его тылы.
- Но Страшила не монстр.
- Ага, угу. - Волосы шевелятся на моем загривке, слышен призрачный шепот, как бы треск статических разрядов. - Главное различие между ним и мной.
Окей. Помните это, насчет "вообще ничего не чувствую", что я сказал недавно?
Беру обратно.
Кажется, физическая сущность слепого бога, что закапали мне в вену, поджигает кровь. Не к добру это.
- Хэри? Ты в порядке? - Гейл выглядит искренне встревоженным, хотя, наверно, не из-за меня; отступает, открывая спецам сектор обстрела. - Что-то не так?
Сейчас я в затруднении и не знаю, как это выразить словами. Слишком много. Я смотрю на Гейла. - Хочу кое-что заявить. Хочу говорить с Советом, или с Конгрессом Праздных, да с любой хренью, что насадила твой зад на руку. Они захотят меня выслушать. Поверь.
Гейл рассудительно хмурится. - Полагаю, спросить не вредно.
Он шарит в поисках планшета, избегая подходить к моей прикованной руке, давит на кнопки. - Момент.
- Саймон, - говорю я тихо, пока Гейл возится с планшетом. - Беги.
Голова дергается, глаза выкачены. - Что?
- Беги. Сейчас же.
- Но... я не...
- Нет времени на объяснения. Помнишь историю, что я рассказал? О разговоре с т'Пассе?
Глаза его затуманиваются, глядя внутрь. - Даже твоя ложь становится истиной...
- И это чертовски верно.
- Не понимаю.
- Поймешь. Если доживешь. Сколько тебе надо, чтобы поднять задницу в воздух и развернуться к дому?