У меня вдруг оказался целый свободный день — крещение было запланировано на поздний вечер, ибо дело сие не одобрялось власть имущими и более того — всячески порицалось и преследовалось. Для того, чтобы крестить ребенка, нужно было предъявлять паспорт и регистрироваться, а это значило — подвергнуться остракизму и не занять сколько-нибудь существенного места в социальной иерархии. Посему и профком и партком, и милиция тайком — все они крестили детей по домам и среди ночи, приглашая священника в условиях строжайшей конспирации.
Так что я отправился в Федерацию — искать Сапуна. Пепел Клааса бил мне в грудь… Точнее — не Клааса, и не пепел, а слова вымышленного Каневского про Казанский феномен. Кто-кто, а Тимофей Сапунов во всем этом дерьме варился с раннего мальчикового возраста, и мог накинуть пару добрых советов…
Несмотря на то, что Дворец спорта был еще полностью не достроен, боксерский зал функционировал. И Лопатин там как раз проводил тренировку: гонял ребят школьного возраста, рядом с которыми пыхтели и взрослые, заводского вида мужики. Наверное, работали два через два, вот и пришли тряхнуть стариной.
Тимох, который плотно обрабатывал грушу, тут же увидел меня и радостно заорал:
— Гера-а-а-ань!!! — и кинулся обниматься, потный и вонючий.
— Тимох, охолони!
— Ути-пути какая цаца! Вы посмотрите на него! Ста-а-а-лица!
— По щам получишь, Тима!
— Ой-ой-ой можно подумать! Давай, не побоисся? Давай в ринг?
Я закусил удила:
— А давай! Виктор Иванович, за рефери будете? И кеды лишние найдутся у вас?
Виктор Иванович Лопатин поднял руку вверх, останавливая тренировку и сказал:
— Ребята, перед вами — два основателя Федерации дворового бокса: Тимофей Сапунов и Герман Белозор. Тимофей — «сотка», Герман…
— Девяносто четыре минуты! — сказал я. — Спорим, будет сотка?
Я рисковал: Сапун был моложе, и тренировался явно регулярно. Вроде как даже на физвос поступил, заочно, в Гомельский государственный универститет. Для него Федерация стала частью жизни, и меня это, если честно, радовало.
А вот прилетающие справа и слева джебы Тимохи меня вообще не радовали. Ребра мои скрипели и трещали, дыхание изо рта вырывалось тяжкое и горячее, пот заливал глаза — но я не сдавался. Есть еще порох в пороховницах: мои двоечки изрядно сбивали спесь с этой восходящей звезды дворового бокса. Может он и курить бросил, а?
А я-то вчера плотно посидел у Старикова, да еще и медовуха Анатольича о себе напоминала, не говоря о спиртзаводской «минералочке»… В общем, пришлось мне тяжко, но я держался, на три сапуновских удара отвечая двумя своими. Мы то разрывали дистанцию, кружа друг вокруг друга, то сходились в жесткой рубке, и тогда ребятня и мужики вокруг ринга начинали орать и стучать ногами и вообще — вести себя как древние римляне в Колизее.
Шесть минут в ринге без перерыва, да еще и с принципиальным соперником, которому уже пару раз навалял до этого, да и огреб от которого не меньше — это было очень свирепо. Я думал — он меня уложит.
— Абибоки! — вдруг послышался женский голос. — Что творите, ненормальные? Федерация у вас когда? После шести вечера! Вот и лупите после шести друг друга!
— Дарья Афанасьевна, это опытные бойцы… — начал было Лопатин, но был остановлен настоящим шквалом эмоций, которыми как из рога изобилия сыпала эта бойкая тетенька в белом халате.
— Остановите бой немедленно, а то в книжках не распишусь! — привела убийственный довод она.
Ну да, медик должен был фиксировать время в ринге вместе с рефери, ставить подпись в соответствующей графе. На самом деле медсестра, фельдшер или врач, которые обязательно должны были присутствовать на каждом «зачетном» бою Федерации в первую очередь обращали внимание на состояние бойца, и, если оказанной ими помощи было недостаточно — отправляли в больничку.
— Шесть минут тридцать секунд! — выкрикнул Виктор Иванович. — Брэк! Герман — поздравляю, у вас «сотка»!
— Ур-р-р-р-а-а-а!!! — заорали пацанята.
Они ведь присутствовали при рождении еще одной легенды! Всё-таки «сотка» по нынешним временам, когда федерация еще только-только зарождалась — это было очень-очень некисло. Таких придурков всего-то может человек пять — десять на весь Союз пока что водилось. Ну и я вот — шестой или одиннадцатый. Не будь Белозор таким здоровенным лосем от природы — черта с два у меня такое бы прокатило.
— Дарья Афанасьевна, будьте любезны — осмотрите бойцов и в книжечках распишитесь, бой мы прекратили, — елейным голосом проговорил Лопатин, а потом обернулся к своим индейцам: — Теоретическая часть окончена, приступаем к практике. Двойки белозоровские видели? Поехали, левосторонняя стойка…
Мы с Тимохом шли по Совесткой вполне довольные друг другом, жевали жареные пирожки с мясом и рисом и запивали кефиром из стеклянных бутылок.
— Казанский, говоришь? Да, слышал про такого. Он вроде как из «тяп-ляповцев», не самый важный тип, самых важных всех посадили, когда они в край оборзели. Пацаны с Серебрянки говорили — Казанский взял моду щемить фарцу и цеховиков, ну и синюков тоже. Мзду требует. Всех, у кого есть деньги и кто не пойдет стучать в органы пытается подмять под себя. Пока получается не очень, он пытается набрать людей, его шестерки по училищам шустрят, говорят — где-то в одном из новых районов Минска у них качалка, там что-то вроде блатхаты…
— А звать его как?
— А черт знает, я не вникал. Я по делам Федерации ездил, общался с дубровицкими, кто в Минске сейчас. Мы про разное говорили, про это — тоже. Вроде как война намечается…
— «Пробеги» за войну можно считать? — уточнил я. — Если брать по Минску — десятки покалеченных. На Сельхозпоселке пять сараев сгорело. Может — склады цеховиков, может — нет. Не успел разобраться…
— Нихрена себе! Это — война, точно, — кивнул Сапун. — А ты влезть хочешь? Как обычно — шило в жопе?
Мне оставалось тоько плечами пожать, а Тимох дожевал пирожок, вытер рот ладонью и сказал:
— Есть один дядько, он ну такой… Осведомленный. Сидел два раза за кражи, потом вроде исправился, работает при каком-то складе на ЖД, то ли кочегаром, то ли… Ну, не знаю короче. Запиши адрес…
Карандаш и блокнот мигом оказались в моих руках. Сапун продиктовал, я повазюкал грифелем по бумажке:
— А звать его как?
— Повод.
— А?
— Поводом зовут, больше ни на что не откликается. Не знаю, имя, фамилия, погоняло может… Повод — и всё. Скажешь — от Сапуна, а если не вспомнит — ну Лопатина упомяни. Они близкие в свое время были, пока Повод на кривую дорожку не встал… Он тебе обскажет что там и как нынче на обратной стороне луны.
Вот как Тимох заговорил! Обратную сторону луны вспомнил, да и вообще — манера держаться и разговор у него сильно изменились. Может Лопатин и Федерация так на него влияют, а может — получаемое высшее образование. В любом случае — после Машеньки Май это было уже второй человек, который так разительно поменялся за время моего отъезда. А времени-то прошло всего ничего! Полгода, что ли?
Отец Илья — сухонький краснолицый старичок с белой-белой длинной бородой и добрыми глазами пришел в квартиру Стариковых-Май к десяти вечера, затемно. Он аборигенов с Болота не боялся.
Он, наверное, вообще ничего не боялся — будучи священником в СССР. Рукоположили его в иерейский сан году эдак в 1947, где-то в Сибири, а в Бога он поверил летом сорок первого, во время контрудара 63-го стрелкового корпуса генерала Петровского на Жлобин и Рогачев — первой настоящей наступательной операции советских войск в годы Великой Отечественной войны.
Он рассказывал всё это и доставал из своего потрепанного саквояжа вещи церковного обихода, очень по-простому, локтем проверил температуру воды в тазу, который должен был выполнять роль купели, зажег свечи, а потом широко улыбнулся и сказал:
— Это вы — восприемник? Крещеный? Хорошо… Мама, дайте чадо на руки крестному, и станьте в сторонку. Не волнуйтесь, всё будет хорошо!
Маша передала мне Глебушку, который чмокал губами и кряхтел. Но, оказавшись у меня на руках, вдруг прижался щекой к моему бицепсу, засмотрелся на пуговичку нагрудного кармана, пригрелся и затих.
— Ну, начнем, благословясь! — перекрестился отец Илья.
И мысли про пробеги, расследования, журналистику, политику, спасение мира и прочую суету улетели далеко-далеко, впервые за два года, наверное. И это было хорошо.
Глава 17,в которой каша заваривается
Обратно я всё-таки ехал с лабухами из «Калейдоскопа». Точнее, они ехали со мной. Джазмены — они как дети: есть ведь поговорка про не зная броду не суйся в воду! А они приперлись: в Дубровицкий парк Победы, на танцплощадку. Такие веселые, пьяные, обаятельные, музыкальные и — поздним вечером!
Итог закономерен: с утра меня отыскал тот самый матерый водитель на «рафике», который, будучи богат на житейский опыт, на танцы с музыкантами не ходил. Он спросил у прохожих, где найти редакцию газеты, здраво рассудив, что там Белозора вполне могут знать. Так мы и встретились, и поехали к доктору Тихановичу, забирать лабухов. Всё-таки без навигатора, который изобретут лет через тридцать, ему было тяжело ориентироваться в наших дебрях.
Что касается многострадальных джазменов — они чинно-благородно ожидали нас в приемном покое больнички, отчасти перебинтованные и загипсованные, и обильно смазанные зеленкой. У двоих имелись вывихи, у одного — сломано ребро, у другого — пальцы на руке, и у всех — разбиты хлебальники.
— Вы бы их проинструктировали, товарищ Белозор! — посмеивался легендарный доктор. — А то ведь наденут на каждого из них деревянный макинтош и…
— … и будет играть музыка, которую никто из них не услышит! — откликнулся я.
Доктор Тиханович только покивал, провожая взглядом ковыляющих к микроавтобусу джазистов.
— А что там за инструктаж? — спросил водила, когда мы отъехали от Дубровицы километра на три, и приближались к мосту через Днепр.