Солнце горячо раскалило толь, лопатки обжигает даже через рубашку. Федька лежит, зажмурив глаза от нестерпимо яркого солнечного света, и опять думает о капитан-лейтенанте Шестакове, о его гибели. И о своём отце думает — рядовом артиллеристе Реброве Павле Максимовиче. Почему от него так долго нет письма? Жив ли он? И видится Федьке: где-то сейчас, в эти минуты, кипят жестокие, жаркие бои, грохочут пушки, горячо строчат «максимы», полыхают пожары и идут в штыковую бойцы под осаждённым Севастополем. Оттуда, из-под Севастополя, и была последняя весточка от отца. Что теперь с ним?
Ребята ещё некоторое время лежали молча. Федька боялся сказать, что теперь, после того как погиб капитан-лейтенант Шестаков, Витьку могут запросто взять на фронт. Пойдёт и заявит: «У меня фашисты убили отца, я должен отомстить». «А если Витька сам об этом догадается? — подумал он. — Пойдёт в военкомат и потребует. Не откажут же ему. С кем же я тогда останусь? Всё ребята и девчонки со двора ещё в июле со школой на Урал эвакуировались. Только двое нас и осталось. А если ещё и Витька на фронт уйдёт, что же тогда?..»
— Налёт сегодня был сильный, — сказал Витька. — На трамвайном кругу два вагона взрывом перевернуло. Должно, не меньше чем на полтонны бомба упала.
— Завод наш большой, оборонного значения, — заметил Федька, — вот они, гады, и метят в него. Говорили, недавно какой-то шпик фонарём самолёты наводил.
— Схватили?
— Раз засекли, не уйдёт.
— Ас окружной бронепоезд бьет по самолётам. Аж земля качается. Одного фрица сегодняшней ночью сбили, я видел. Прожектора скрестились на нём — и пошло. Потом пламя по небу...
— Вот что, — поднимаясь, сказал решительно Федька. — Мы должны мстить за твоего отца. Понятно?
— Понятно, — тут же согласился Витька. — А как мстить-то?
Федька серьёзно, даже сурово посмотрел на него:
— Руки!
Они скрестили руки. У Федьки у самого всё похолодело внутри: вот она, самая настоящая клятва, о каких пишут в книжках, от которой стягивает кожу на затылке... Он глядел на Витьку и мысленно говорил: «Клянусь! Вместе, на всю жизнь, до самого конца!»
Крепко, по-мужски сцепив руки, они поклялись пробраться на фронт и мстить за Витькиного отца. Чего бы это ни стоило...
А вечером, собираясь опять на работу в ночную смену, Мария Алексеевна сказала Федьке:
— В школу завтра сходи, узнай, как быть с осенним экзаменом. У тебя ведь по геометрии «хвост»?
— По геометрии, — вздохнул Федька. — Но ведь школа ещё в июле на Урал уехала. Куда ж я пойду?
— Мало ли, может, из учителей кто и остался. Попроси, чтобы приняли. Шестой-то класс надо закончить, как думаешь?
«Легко сказать — закончить...» Промелькнули перед глазами какие-то треугольники, трапеции, параллелограммы, начерченные мелом на классной доске. «Бог знает какая путаница!..» Федьку передернуло похлеще, чем от кислого. Он нерешительно произнёс:
— Война ведь, никому и не нужны эти экзамены. Стыдно даже.
— А весной не стыдно было заваливать? — с мягким укором возразила Мария. Алексеевна. — Учёба — на всю жизнь дорога. Сходи, сходи, сынок. И отец, как узнает, порадуется...
Федька знал: в школе давно никого нет — все ещё в июле эвакуировались. А потом в ней призывной пункт был — мобилизованные прямо отсюда отправлялись на фронт... С тех пор, примечал он, школа постоянно была заперта. Федьке не хотелось огорчать мать. Но не ехать же на Урал сдавать геометрию! А в школу заглянуть можно. Чтобы всё было по совести. Почему бы и не заглянуть? Всё равно дверь на замке...
На другой день, рано утром, в дверь сарая простучали условным сигналом: семёрка ( — — . . .). Появился Витька.
— Ты готов? — бросил он с порога. — Идём!
— Куда? — не понял Федька.
— В военкомат! — горячо сказал Витька. — Ждать больше нельзя!
— А экзамен? — Федька слегка даже растерялся. — У меня ведь по геометрии экзамен на осень. Мама велела сдать...
— Экзамен? — Витька презрительно прищурил глаза. Никогда не было у него такого решительного взгляда. — А как же на фронт пойдёшь? У мамы отпрашиваться будешь? А наша клятва?! — ещё жёстче напирал Витька.
Федьку вдруг осенило:
— Экзамен — ерунда. Надо только в школу сходить. Там всё равно никого нет. А маме сказать: так и так, чтобы всё честно. Понял? Аида вместе, а потом хоть сразу на фронт!
— Здорово! — обрадовался Витька. — Пошли!
Они тайком вышли со двора и пустились рысцой вдоль заводского забора. На повороте догнали возчика Семена Ивановича Фокина. Он вёз на своём ломовике широкие листы фанеры. Женщины, когда собирались во дворе посудачить, всегда его бранили, звали за глаза выпивохой. Ребята же, напротив, любили его: он часто катал их на телеге, иногда угощал леденцами. Откуда брались у него леденцы в карманах заплатанных старых штанов, никто не знал. А как весело было ехать с ним и слушать звонкий цокот лошадиных копыт по булыжной мостовой! Свою грузную ломовую лошадь он почему-то называл Лентяем, хотя никто ни разу не видел, чтобы она ленилась и её приходилось понукать.
Семен Иванович, если был выпивши, домой шёл на сразу — говорили, что боится жены, — а садился на крыльцо, не торопясь закуривал и долго откашливался. Ребята терпеливо стояли рядом. Потом слушали его рассказы о том, как в гражданскую войну он со своими боевыми товарищами моряками топил чёрноморскую эскадру по приказу товарища Ленина. Ребята и верили, и не верили: неужели вот такие простые люди, как дядя Семен Фокин, совершали революцию, бились на фронтах за Советскую власть?
Иногда Семен Иванович выносил из дому старенькую, обшарпанную гармошку, играл для женщин какие-то старинные песни, но сам любил одну-единственную. Оканчивал он её, припадая щекой к мехам и закрыв глаза, точно норовил слиться с ней:
Напрасно старушка ждёт сына домой,
Ей скажут — она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
И след их вдали пропадает…
Когда приезжал домой капитан-лейтенант Шестаков, Витькин отец, они подолгу просиживали на скамейке под окном и Семен Иванович гордился тем, что говорит с ним на равных о флотских делах, о кораблях и морской службе.
...Семен Иванович увидел ребят, заулыбался небритыми щеками, постучал по фанере:
— А ну, хлопчики, в седло!
— Некогда, дядя Семен! — крикнул в ответ Федька.
Тот бросил вожжи, порылся по привычке в карманах, виновато покачал головой:
— Время не то. Не то время, будь оно неладно... А ну, Лентяй, подтянись! Ио-о-о!
Телега проскочила между противотанковыми рогатками, тарахтя, свернула за бревенчатый дот на углу улицы. Ребята перемахнули через невысокий школьный забор, посмотрели, как по дороге девчата в военной форме несут, придерживая за верёвки, огромную «колбасу» — аэростат, воздушное заграждение.
— Девок и то в армию берут, — сплюнул с досады Федька. — Будто мы хуже их. Порядки тоже...
Когда наконец миновали школьный сад, Федька почувствовал, как у него похолодела спина — дверь в школу была приоткрыта. Почему-то он сразу же стал перебирать в памяти позабытые формулы по геометрии, мелькнуло перед глазами строгое, сухое лицо математички.
— Кто-то там есть, — сказал он, невольно убавляя шаг. — Может, просто сторож?
— Вперёд, чего там! — воскликнул Витька. — Кто же ещё: факт, сторож!
На цыпочках юркнули внутрь. Налево, в конце коридора, учительская. Подошли не дыша, замерли. Дверь была закрыта, и у Федьки радостно заколотилось сердце: «Учителей никого нет, а открыть школу мало ли кто мог. Может, сторож, может, истопник». Он ухватился за ручку, что есть силы дернул на себя... и отлетел назад вместе с распахнувшейся дверью. «Всё пропало!» — только и успела мелькнуть страшная мысль. А в дверях уже появилась знакомая тощая фигура Чичи. Федька побледнел, отступив. Витька тоже невольно попятился.
Чича — завуч школы. Ребята прозвали его так за мальчишеский бобрик на голове и за маленькие круглые очки в железной оправе на остром носу. Он и впрямь был похож на задиристого воробья: бобрик всегда торчал вихром, и Чича часто, по привычке, накручивал его длинными нервными пальцами, повторяя при этом своё знаменитое «Ясно?».
— А-а-а! — удивлённо протянул завуч, увидев ребят и словно бы обрадовавшись их появлению. — Ну-ну, чего же вы встали? Милости прошу, заходите. Ясно?
Был он в стоптанных подшитых валенках, худая длинная шея замотана пёстрым шарфом, хотя стояло ещё тепло — сентябрь выдался солнечным, тихим. Небритое лицо казалось больным и очень усталым. Он выглядел очень старым.
— Садитесь вот сюда. — Чича захлопнул дверь, указав на диван, снял очки и стал протирать их кончиком шарфа. Он словно бы застеснялся своего необычного, несколько запущенного, не учительского вида, застегнул пиджак, одернул слегка. — Не забываете, значит, школу? Даже в такое время? Похвально, очень похвально! Я вот тоже захожу иногда. Привычка. Ясно?
Ребята уселись на кожаный учительский диван, с опаской косясь на грозного завуча.
— Ну-с, Ребров Федор. Из шестого «А», если не ошибаюсь? — Чича положил руку на плечо Федьке: — Хорошо тебя помню: с шумным характером парень. Что же будем делать, Ребров? — И стал медленными шагами ходить по кабинету, от двери до окна с наклеенными на стёкла бумажными крестовинами. — Что будем делать, ребята, я вас обоих спрашиваю, ясно? Школа наша на Урале, а мы вот здесь сидим сложа руки. Немец-то к Москве идёт.
— Не пустят фрицев к Москве, — осторожно вставил Федька, — разобьют.
— Разобьют, Сидор Матвеевич, — подтвердил и Витька.
— Сложное положение, — произнёс Чича, словно не слыша их. — Я слишком стар для войны, вы слишком молоды. Что же нам делать — вот вопрос.
У Федьки посветлело на душе. «Какая уж тут геометрия», — подумал он. Чича ему даже нравился сейчас, казался куда добрее, чем тогда, когда ещё учились, до войны. Он набрался храбрости и в тон ему бухнул: