. С мясом закончили. Далее, согласно меню, ожидался хлебный пудинг. Скоро, подумала Фиона, они заспорят о том, глупо или мудро поступает Запад, не посылая войска в Сирию. На эту тему Карадок мог рассуждать без конца. Так и случилось, но едва он завел этот разговор, как послышались гулкие голоса в холле. Появился Полинг с бледным дворецким и, задержавшись на пороге, подошел к ней.
Дворецкий с недовольным видом стал в сторонке, а Полинг, кивком извинившись перед обществом, наклонился к ней и тихо сказал на ухо:
– Простите, что помешал, миледи, но, боюсь, дело требует вашего немедленного присутствия.
Она промокнула губы салфеткой и встала.
– Извините меня, джентльмены.
Они встали с невозмутимыми лицами, а Фиона первой пошла к выходу. За дверью она сказала дворецкому:
– Мы все еще ждем обогревателя.
– Сейчас принесу.
Он произнес это категорическим тоном, и, когда он отвернулся, она посмотрела на секретаря, подняв брови. Но он сказал только:
– Нам туда.
Она пошла за ним по коридору к бывшей библиотеке. Полки ее были забиты потрепанными книжками – отели закупают такие погонными метрами для создания атмосферы.
Полинг сказал:
– Это тот мальчик, свидетель Иеговы, Адам Генри. Помните, с переливанием крови? Видимо, он проследил за вами. Шел под дождем, промок до нитки. Его хотели выпроводить, но я решил, что надо раньше сказать вам.
– Где он сейчас?
– На кухне. Там теплее.
– Лучше привести его сюда.
Как только Полинг вышел, она встала и медленно обошла комнату, чувствуя, что сердце забилось быстрее. Если бы отвечала на его письма, сейчас бы этого не было. Чего этого? Ненужного продолжения дела, которое закрыто. И больше того. Но раздумывать было некогда. Шаги в коридоре приближались.
Распахнулась дверь, и Полинг ввел мальчика. Она видела Адама только в постели и сейчас была удивлена его ростом – больше шести футов. Он был в школьной форме – серые фланелевые брюки, серый свитер, белая рубашка, жиденький школьный блейзер – все мокрое насквозь, и взъерошенные волосы после вытирания. В руке висел рюкзачок. Жалостная деталь – на плечи для согрева наброшено кухонное полотенце Ледмен-Холла с набивными картинками местных красот природы.
Секретарь задержался в дверях, а парень сделал два шага, остановился недалеко от нее и сказал:
– Извините меня, пожалуйста.
Сейчас проще всего было скрыть смятение за материнским тоном:
– Вы совсем замерзли. Попросим их сюда принести обогреватель.
– Я сам принесу, – сказал Полинг и вышел.
– Как же вы меня разыскали? – спросила она, помолчав.
Еще одна оттяжка – спросить «как» вместо «зачем»; но она еще не оправилась от изумления и не нашла в себе сил спросить, чего он от нее хочет.
Рассказ его был толковым.
– Я проехал за вами на такси до Кингс-Кросс, сел в ваш поезд, но не знал, куда вы едете, и поэтому взял билет до Эдинбурга. В Ньюкасле вышел за вами из вокзала, побежал за вашим лимузином, не догнал и решил действовать наугад – спросил людей, где находится суд. Когда приехал туда, сразу увидел вашу машину.
Во время рассказа она смотрела на него, отмечала перемены. Уже не худой, но стройный. В плечах и руках как будто появилась сила. То же длинное, утонченное лицо, коричневая родинка на скуле почти незаметна на молодом румянце. Полные влажные губы, цвет темных глаз невозможно определить при этом освещении. Даже оправдываясь, он был чересчур оживлен в своих объяснениях. Когда он отвернулся, чтобы мысленно восстановить последовательность событий, она подумала, не из тех ли это лицо, какие ее мать называла старинными. Глупая мысль. У каждого есть представление о лице поэта-романтика, собрата Китса или Шелли.
– Я долго ждал, потом вы вышли, и я пошел за вами по городу и вдоль реки и видел, как вы сели в машину. Я больше часа искал и все-таки нашел на телефоне сайт с адресом, где останавливаются судьи. Я остановил попутную машину, вышел на главной дороге, перелез через стену, чтобы не идти через привратника, и пошел к дому под дождем. Потом тысячу лет ждал за старой конюшней и не знал, что делать. Потом меня кто-то увидел. Я правда очень виноват…
Вошел Полинг с обогревателем, красный и раздраженный. Видимо, ему пришлось отнимать печку у дворецкого. У них на глазах секретарь с кряхтением стал на четвереньки и заполз под стол у стены, чтобы добраться до розетки. Потом выполз обратно, встал, положил руки молодому человеку на плечи и подтолкнул его к потоку теплого воздуха. И вышел, сказав Фионе:
– Я буду рядом.
Когда они остались вдвоем, она сказала:
– Не надо ли мне видеть чего-то жутковатого в том, что вы проследили за мной до дома, а теперь и здесь?
– Нет-нет! Пожалуйста, не думайте так. Ничего подобного. – Он возбужденно огляделся, как будто где-то в комнате можно было прочесть объяснение. – Слушайте, вы спасли мне жизнь. И не только. Папа не хотел мне показывать, но я прочел ваше решение. Вы сказали, что хотите защитить меня от моей религии. И защитили. Я спасен!
Он засмеялся собственной шутке, а Фиона сказала:
– Я не для того вас спасала, чтобы вы подкарауливали меня по всей стране.
Тут какая-то неподвижная деталь попала в лопасти вентилятора, и в комнате раздалось ритмичное щелканье. Оно стало громче, потом чуть затихло и таким осталось. Фиону вдруг охватила досада на это заведение. Фальшивка. Дыра. Как она раньше не замечала?
Чувство прошло, и она сказала:
– Родители знают, где вы?
– Мне восемнадцать лет. Где хочу, там и буду.
– Мне все равно, сколько вам лет. Они будут волноваться.
Он фыркнул с юношеским раздражением и опустил рюкзачок на пол.
– Послушайте, миледи…
– Довольно этого. «Фионы» достаточно.
– Я это не иронически, а так…
– Прекрасно. Так что родители?
– Вчера у нас была тяжелая ссора с папой. У нас уже бывали после больницы, но эта была сильнее, оба кричали, и я сказал ему все, что думаю о его глупой религии, – он, понятно, не слушал. В конце концов я ушел. Поднялся к себе в комнату, собрал рюкзак, взял сбережения и попрощался с мамой. И ушел.
– Вы должны сейчас же ей позвонить.
– Незачем. Вчера вечером я ей написал оттуда, где остановился.
– Еще раз напишите.
Он посмотрел на нее удивленно и разочарованно.
– Пишите. Скажите, что вы в Ньюкасле, все хорошо, и завтра еще напишете. Тогда мы поговорим.
Стоя в нескольких шагах, она смотрела, как его длинные большие пальцы бегают по сенсорному экрану. Несколько секунд, и он спрятал телефон в карман.
– Ну вот, – сказал он, глядя на нее выжидательно, словно это ей надлежало объясниться.
Она скрестила руки на груди.
– Адам, зачем вы здесь?
Он нерешительно отвел взгляд. Ему не хотелось отвечать, по крайней мере прямо.
– Слушайте, я теперь другой человек. Когда вы ко мне пришли, я был готов умереть. Удивительно, что такие люди, как вы, готовы тратить время на меня. Я был таким идиотом!
Фиона указала на два деревянных стула у орехового стола, и они сели друг против друга. Люстра – фабричного изготовления тележное колесо из мореного дерева с четырьмя энергосберегающими лампами – бросала сбоку на лицо мертвенно-белый свет. Он лежал бликами на высокой скуле и нижней губе и подчеркивал ложбинку под носом. Это было красивое лицо.
– Вы не показались мне идиотом.
– А я им был. Когда врачи и сестры меня уговаривали, я себя чувствовал благородным героем и говорил: оставьте меня в покое. Я был чистым и непорочным. Они не понимали, какой я значительный, – мне это ужасно нравилось. Прямо раздувался. Мне нравилось, что родители и старейшины мной гордятся. По ночам, когда никого не было, я придумывал видео про себя, как террористы-смертники. Я собирался снять его на мобильник. Хотел, чтобы меня показали в телевизионных новостях и на моих похоронах. До слез себя доводил в темноте, воображая, как несут мой гроб мимо родителей, мимо школьных друзей и учителей, мимо всего собрания – цветы, венки, грустная музыка, все плачут, все гордятся мной и любят меня. Правда – я был идиотом.
– А где был Бог?
– За всем этим. Я его приказаний слушался. Но главное – замечательное приключение: как я красиво умру, и меня будут обожать. Три года назад у одной знакомой девочки, пятнадцатилетней тогда, была анорексия. Она мечтала исчахнуть – как сухой лист на ветру, так она говорила, – медленно угаснуть до смерти, и все будут ее жалеть и винить себя, что не понимали ее. Вот примерно так же.
Он сидел перед ней, и она вспомнила, как он сидел в больнице, опершись на подушки, среди подросткового хлама. Вспомнила не болезнь его, а энтузиазм, беззащитное простодушие. Даже слово «анорексия» прозвучало у него как «интересное приключение». Он вынул из кармана узкую полоску зеленой материи, может быть, вырванную из подкладки, и перебирал в пальцах, как четки.
– Так дело было не столько в вашей религии, сколько в вашем самоощущении?
Он поднял обе ладони.
– Оно зависело от религии. Я исполнял Божью волю, а вы и остальные были явно неправы. Как я мог угодить в такую кашу, если бы не был свидетелем?
– Вашей анорексичной подруге это, видимо, удалось.
– Да… ну, наверное, анорексия тоже вроде религии.
Она посмотрела на него с сомнением, и он принялся импровизировать:
– А, знаете, хочешь пострадать, желаешь быть мучеником, жертвой, думаешь, все на тебя смотрят, переживают, весь мир только тобой и занят. И твоим весом!
Она не могла удержаться и засмеялась над этим иронически самодовольным объяснением. Он улыбнулся, радуясь, что неожиданно сумел ее развеселить.
Они услышали шаги и голоса в коридоре – гости шли из столовой в гостиную пить кофе. Затем отрывистый смех рядом с дверью в библиотеку. Адам напрягся, испугавшись, что им помешают, и они заговорщицки умолкли в ожидании, когда удалятся шаги. Адам сцепил руки на полированном столе и смотрел на них. Она подумала о его детстве и отроческих годах – о бесконечных часах молитв и о разных ограничениях, которых себе даже не представляла, о сплоченной любящей общине, которая поддерживала его, пока почти не убила.