– Кладия.
Она сунула ему ладонь под рубашку, зашарила.
– У тебя есть ее портрет?
– Нет.
– Неправда. Если бы не было ее портрета, ты мог бы и забыть о ней.
Ее тихий добрый голос приносил облегчение.
– Он в мешке. Посмотри, а потом иди себе, – посоветовал Кестель.
Женщина встала. Он слышал, как она достает вещи из мешка. Такие, как она, запросто не уходят, если ты зовешь их опять. Ты им нужен. Им тоже хочется есть, как всякому человеку. А еще у них могут быть дети, о которых никогда не рассказывают, но все время думают про них. И с пустыми руками такие женщины не уходят. Они так же жаждут денег, как и сагини в больших усадьбах, только отдаются гораздо дешевле.
Он ощутил ее дыхание на своем лице. Женщина поцеловала его.
– Открой глаза, – шепнула она.
Он открыл. Над ним склонилась нагая девушка. Он увидел ее лицо. Ее лицо…
– Так лучше?
Чужой голос – но такие знакомые губы. Это лицо он знал, любил и тосковал по нему. Конечно, это всего лишь магия. Простая магия шлюх, которую дозволял владыка Арголана.
Но Кестель не мог противиться.
Девушка осталась надолго. Когда она уходила, то отвернулась, но Кестель заметил: она снова сделалась собой прежней. Губы, выражение глаз Кладии… все развеялось, хотя, когда держалось, было до боли в груди настоящим. Кестель опять смог заснуть и спал на этот раз дольше и глубже прежнего, но добытый обманом сон не приносил настоящего отдыха.
Поутру – то бишь в пору утра – пришел Дунтель. Кестель начал привыкать к подземной жизни, и все здешние уточнения и оговорки приобрели смысл.
– Время идти? – осведомился Кестель,
– Да, можем прогуляться до Зала казней. Не то чтобы нам стоило поспешить, но, я полагаю, вежливо будет явиться заранее. Правда, вы же еще не завтракали.
– Я не голоден. Только умоюсь, и все.
– Вчера все произошло по плану? – спросил Дунтель.
– Нет. Тот парень, который со свиньями… паяц зарезал его.
Кестель привел себя в порядок, затем рассказал. Вскоре оба уже шли по широким коридорам к месту казни.
– Казнь не стала особо популярной, – заметил Дунтель. – Продали всего двести билетов. Господин Буртай не собрал толпу… Мне очень жаль того, что свинопас позволил убить себя. Ему следовало быть осторожней. Он же хорошо знал повадки паяцев.
– Но кто-то поднял его из мертвых.
– Вы сказали мне, что у него было рассечено горло.
– Через рану можно было заглянуть внутрь, – уточнил Кестель.
– То есть он не был живым, как, например, живы вы. Его на короткое время подняли из мертвых, сделали упырем. Трудная работа, но вполне по силам хорошему магу. Но этот маг очень силен, раз сумел сделать такое в подземельях, где всякая магия очень слабеет.
– И кто бы мог это сделать?
– Наверное, тот, кто следит за вами… и тот, кто хотел избавить вас от сомнительной приятности общения с Бомолом, – заключил Дунтель.
– И кто бы это мог быть?
– Не знаю. Возможно, тот, кто радеет о вас. Но, скорее, тот, кто хотел закрыть паяцу рот. Наверное, он что-то знал – и оказался в полной вашей власти. Мне следовало пойти с вами…
– Стоит ли мне задуматься над тем, что рассказал паяц? – спросил Кестель.
– Паяцы знают многое. Они понимают язык птиц, а те болтают обо всем, хотя их ничто не касается. Бомол мог знать то, что спасло бы его подлую жизнь.
Это прозвучало не слишком утешительно.
– У вас есть могущественные враги? Настолько могущественные, что могут оживить мертвое тело в подземелье? – спросил Дунтель и коснулся холодной ладонью руки Кестеля. – Но, пожалуйста, не вините парня. Вы ему нравились. Он погиб из-за вас. И он не имел выбора. У человека после смерти гораздо меньше возможностей противостоять определенным силам. Потому и существуют гусляры – как и наш общий друг. Они помогают умершим.
– Вы думаете, что свинопасу требуется помощь?
– Вряд ли. Он свое исполнил и при том не был никем важным. Тому, кто парнем воспользовался, он уже не нужен. Я полагаю, свинопаса оставят в покое.
Кестель промолчал.
– Вы подозреваете кого-нибудь? – спросил Дунтель.
– Не уверен, но кое-кто приходит на ум…
– Вы мне расскажете? Возможно, я смогу помочь.
– Я бы предпочел не рассказывать, – ответил Кестель. – «Тебя ожидает страшная судьба – страшней смерти» – это звучит не слишком приятно.
– По крайней мере, мы обезвредили паяца.
– Да. Но у меня все не идут из головы его слова. Хотя он же мог и выдумать, – заметил Кестель, хотя сам и не верил в то, что Бомол солгал.
Они подошли к вратам Зала казней, отлитым из сплава олова с каким-то металлом потверже, инкрустированным платиной, украшенным рельефными изображениями легендарных героев. Врата выглядели монументально.
– Я будто схожу в гробницу, – пожаловался Кестель. – А мне казалось, что после Зала Оран на меня уже ничто не произведет впечатления.
– Но там были только мертвые. А в этом зале живые, но в дороге на тот свет. Разница, на первый взгляд, небольшая, но на деле огромная.
Зал казней был невелик, но заполнен едва наполовину. Тем более удивило Кестеля то, что в почетной ложе сидел сам лорд Арголана.
Кестель в жизни не видел человека жирней и шире. Сколько он весит? Двести кило, триста? Трудно оценить – горы жира укрыты просторными одеждами из серого шелка. Двое слуг помогали лорду передвигаться, а чтобы сесть, требовалось трое.
Кестель удивился. Если казнь не привлекла особого внимания, отчего здесь владыка обоих Арголанов? В Зале казней каждый день совершалось по нескольку экзекуций. Лорд Арголана редко посещал их.
Дунтель проводил Кестеля к ложе прямо напротив владыки. Кестель подумал о том, что это отчего-то не кажется странным. Приход новых гостей не ускользнул от внимания владыки. Оба поклонились ему, а пораженный Кестель заметил то, как благодушно кивает им лорд Арголана. Хотя кивнул он Дунтелю, а на Кестеля не обратил внимания.
Виселица выглядела простой: вкопанный в песок столб, на нем горизонтальная балка, с нее свисает веревка с петлей. Согласно местным обычаям, дерево обито сукном цвета драконьей крови. Под виселицей высокий – с метр – и широкий стол на четырех тонких ножках, перевязанных посередине. К столику приставлены подмостки.
Больше всего Кестелю не понравился стол.
Подле него скучал худой человек в черном. Одну ногу он утвердил на помосте, в руке держал кусок бумаги.
– Все-таки повесят? – без особого удивления спросил Кестель.
– Так решено, – вежливо ответил Дунтель.
И решили не только о повешении, но и об этом столе. Предстоящая казнь не слишком походила на гуманную, какими славился Арголан. И стоило только крикнуть в городе о том, что здесь будет, как зал был бы набит битком. Но зал изобиловал пустыми местами. То есть о казни не оповестили. То ли решение было принято в последнюю минуту, то ли не посчитали нужным. Арголан славился не пытками, а законностью. Наверняка кому-то хотелось сохранить репутацию.
Близ виселицы стояла узкая лавка без спинки, предназначенная для родственников жертв. Там сидели старые и молодые мужчины, взволнованные, сжимающие кулаки, горбящиеся; женщины с опухшими глазами, напуганные близостью эшафота, поглядывающие друг на друга в поисках поддержки и утешения. Старшая ритмично кивала, шептала молитвы. Дунтель лишь скользнул по родственникам взглядом, они же вообще не обращали на него внимания.
Кестель вспомнил слова Дунтеля, сказанные в Живых лабиринтах: «Все мои кровные уже мертвы».
Из ложи владыки Арголана доносились приглушенные шепотки, иногда тихий смех. Монструозно толстый владыка поедал черешню, косточки выплевывал в стальную миску, заботливо подсовываемую слугой, и кивал, когда придворные вполголоса сообщали о чем-то.
Наконец трижды серебристо прозвонил колокольчик. Боковые двери открылись, и четверо стражников ввели Буртая.
Приговоренный был в своей обычной одежде из воловьих шкур, украшенных вставками змеиной кожи. Ему не дали смертного облачения, что, впрочем, могло и не значить ничего особенного. Буртай пошатывался. Его распухшее багрово-синее лицо испещряли кровоподтеки, кровоточили и разбитые распухшие губы, а правый глаз целиком закрывал страшный черный синяк. Буртай хромал, одна рука бессильно свисала вдоль тела.
Кестель вспомнил про то, что приговоренный якобы «побил себя» в камере. Однако, гораздо легче было поверить в то, что Буртая обработали знающие люди. Били его долго и умело. Кестель навык видел. Ему довелось выпивать со старым палачом, рассказывавшим про технику своего дела.
При виде виселицы приговоренный замер, зашатался, задрожали колени. Стражник с маской Театра на лице толкнул приговоренного – мол, иди. За стражниками шел палач не в маске, а в традиционном капюшоне с прорезями для глаз. Он без усилий помахивал толстой длинной дубиной.
Родственники жертв не двинулись с места, когда Буртай проходил мимо, даже не выругались. Только старшая женщина зарыдала. Все видели, что приговоренный в ужасе, стражники непрерывно подталкивают его, помогают взойти на стол, поддерживают, чтобы надеть петлю на шею.
На него долго кричали, приказывали стоять без поддержки. А когда он наконец остался один, худой человек в черном поднес к лицу свою бумагу и принялся читать.
– Брандак Буртай приговаривается к смерти за…
Кестель выслушал приговор. У Буртая было многое на совести, но к смерти его приговорили за убийство семьи на городской окраине. Мужчина в черном закончил чтение и тут же ушел от виселицы. Он не оглядывался, а у дверей принялся сдирать с себя черное облачение. Стражники тоже ушли, оставив шатающегося, со связанными за спиной руками Буртая на столе. Палач отодвинул подмостки. Буртай тяжело дышал, судорожно вертел головой, будто отчаянно хотел что-то высмотреть.
Палач взглянул на владыку Арголана. Тот выплюнул черешневую косточку и кивнул.
Палач схватил палку обеими руками, взвесил, прицелился, замахнулся и ударил в ножку стола – мастерски, точно и быстро. Ножка лопнула, отвалилась, но стол остался стоять. Буртай с шумом втянул воздух, засучил ногами – старался удержать равновесие.