Спрыгнув с седла, Сережа спрашивал Василия, сузив жестоко детские ясные и круглые глаза:
— Видал? Видал, как я ему перчику задал, когда понес? Я его плеткой по этим, — взгляд на Полину, запомнил все-таки замечание, — по этим, понял? И вы тоже, — Полине, — как забалует, по… по ним… подстегивайте, а не «тпру… тпру…».
Полина сравнивала его с сыном и трезво отдавала предпочтение Сереже. В нем было то, что больше ума и образованности ценила она в людях. Была в нем жизненная сила, а опытом своим Полина знала: обладающих этой силой, этим сознанием права на радостное существование, на удачу, на законность своего места, а главное, обладающих верой в то, что мир устроен разумно и прекрасно, жизнь благодарит счастливой судьбой.
«Маленький хозяин жизни» — назвала для себя Сережу.
Сын не был таким. Он прилежно учил уроки, слушал магнитофонные записи, ходил в кино, но был вял и физически и умственно. Разговаривать с ним было скучно, и Полина часто подавляла раздражение, общаясь с ним. Хотелось сказать несуразное: «Да выкинь ты что-нибудь! Подерись, влюбись, убеги из дома на БАМ, забрось уроки ради пускай глупого, а лучше полезного увлечения. Но сделай что-нибудь, соверши поступок!»
Но сын приносил хорошие отметки, учителя хвалили его, а когда его спрашивали, кем он хочет стать, отвечал:
— Не знаю. Наверное, как мама, инженером.
— И обязательно младшим, обязательно, — хотелось добавить Полине обидное.
Сережа был другим. Полина верила: не важно, останется ли он в родной деревне или уедет в город, не важно, какую изберет профессию, потому что везде будет хозяином и душа его никогда не огорчится мыслями о невозможном, недоступном, несделанном. В ней, в душе его, не было ни единой трещинки и не будет никогда, а в сыне уже была.
Недавно пожаловалась весело мужу:
— И в кого он такой, ни рыба, ни мясо?
Муж ответил серьезно, не приняв шутки:
— Странно, что ты об этом спрашиваешь, — подчеркнул «ты».
— Не понимаю, — холодно удивилась Полина, — при чем здесь я? Я всегда знаю, чего хочу.
— Вот именно. И не только для себя, но и для всех. Помнишь, как ты покупала бесконечные наборы «конструктора», заставляя его собирать экскаваторы, мосты? Он не хотел, но слушался тебя, потому что ты говорила: будущее за техникой. Тогда он тебе верил.
— Тогда? А теперь не верит?
Борис не ответил.
— Ты хочешь сказать, что он больше не нуждается во мне, в нас?
— Нуждается. Очень нуждается, как никогда. Всю жизнь теперь будет нуждаться, потому что решения должны принимать мы, вернее ты, — любые решения. Он их принимать уже не может. Сломался.
— С чего это он сломался, от каких таких напастей, интересно узнать?
— Я не хотел этого разговора, — Борис отчего-то нервничал.
Полина с удивлением наблюдала, как мотается по комнате.
— Я не хотел этого разговора, я его бежал, — в минуты волнения у него появлялась склонность к старинным оборотам, — я его бежал всегда, потому что велика моя вина и нет ей оправдания.
— Ради бога, — поморщилась Полина, — без этих красивостей, «вина», «сломался», — передразнила насмешливо, — кто его сломал?
— Ты, — выпалил в лицо, — ты со своей волей, с жаждой беспрекословного подчинения, с уверенностью, что лучше всех знаешь, кому как надо жить и что делать. А я, трусливая тряпка, не вмешивался. Э! Да что там говорить, когда я за себя постоять не сумел, — махнул рукой, задел привешенное к люстре изящное и сложное сооружение из проволоки — маленький вечный двигатель, медленно и безостановочно кружащийся в невидимых потоках воздуха. Рыбки, прицепленные к каркасу, затрепетали, и Борис, испугавшись, что испортил дорогую игрушку, осторожным прикосновением успокоил хрупкую конструкцию, вернув ей вновь покой мистически-неостановимого плавного кружения. Глянул на Полину: не рассердилась ли на неловкость, и в этом затравленном взгляде увидела доказательство правоты его слов. То доказательство, что вряд ли нашли бы в долгом семейном споре. Но, подчиняясь правилу своему не оставлять ничего недоговоренным и злому чувству: в его словах был особенный обидный намек, — сказала, подводя черту:
— Насчет того, что за себя постоять не сумел, претензий не принимаю. Я ведь говорила, не держу. По собственному желанию, в любой момент. Даже двухнедельного срока можешь не ждать.
С этим расстались. Поехала в санаторий. По дороге, в машине, вспоминая разговор, морщилась: «Кажется, перебрала. Незачем было напоминать, ведь повинную голову… А, не лезь! — вспыхивала снова злость. — Тоже мне, «не сумел за себя постоять». Так сумел бы. А с Ленькой, кажется, прав. Действительно, просился в биологическую школу, а она и слушать не стала, устроила в математическую, — «будущее за техникой».
Какая глупость. Будущее за теми, кто любит свое дело. Может, еще не поздно. В шестнадцать лет сломаться нельзя, нечему ломаться.
Но чего-то уже не изменить, не поправить. Он не нравится ей, хотела бы другого, но ведь, как выяснилось, и она не нравится сыну. Это подспудное, не осознанное еще им, и оттого особенно саднящее. И здесь опять Надька.
Последний раз пришла с новым мужем, уже третьим: румяный майор был без сожаления оставлен на Украине, потом — так же лихо — оставлен рассудительный начальник главка. С ним Полине было интересно. Смежные области, есть о чем поговорить. Недолго поговорили. Появился психолог с темной холеной бородкой. В общем, неприличие, конечно. Но когда спросила насмешливо:
— Надя, а до скольких раз по советским законам разрешается вступать в брак? — Надька, нахально выпустив дым прямо в лицо, скрывшись за этим дымом, ответила неожиданное. Жестко ответила:
— Кажется, пока не повезет. У нас гуманные законы, и людей, которые из-за неверных понятий о мещанской порядочности, о долге упускают свое счастье, они не карают.
— Ты о чем? О каком таком неверном понятии?
— О давнишнем.
— Не понимаю. Что ты имеешь в виду, объясни.
— Когда надо что-то объяснять, тогда не надо ничего объяснять, есть такая английская пословица. И потом, анкете твоей это, кажется, повредить не может, а пострадавшие претензий ко мне не имеют.
И правда, она удивительным образом осталась с бывшими мужьями в прекрасных отношениях. Майор слал с Украины посылки с компотом и фруктами, когда приезжал в Москву, останавливался у нее на квартире, а начальника главка как-то увидела во Внукове. Оказывается, Надя попросила встретить майора. Теперь еще присоединится наверняка к этой дружной компании и психолог. Чудеса какие-то!
Надька уже к сорока подходит, а пришла в джинсах, маникюр кровавый, брови в ниточку. Надушена французскими духами, сорок рублей флакон, Полина только по праздникам позволяет себе французские, а она каждый день. Ручки обтянуты черным свитером, тонкие, как у девчонки, и вся рядом с могучими статями сестры, словно муравей.
Борис взыграл, конечно, домашнюю куртку на пиджак сменил, чокался с ней беспрестанно и как-то по-особенному: краешком своей рюмки дотрагивался до кружка-основания Надькиной. Но Борис — ладно. В конце концов в его возрасте все они на один лад: увидят алые коготки, бедра мальчишеские и дуреют. Но вот сын? Тот просто в рот ей смотрел.
— А как ты думаешь?.. А какой фильм сейчас смотреть надо?.. А какую книгу читать?.. Я в физтех собираюсь, одобряешь?
Спичку подносил — она еще и сигарету вытащить не успевала, терпеливо держал до огня у пальцев, в комнату свою повел, фотографии там каких-то патлатых чудаков показывал, диски свои любимые запустил.
Надька, правда, тут на высоте оказалась, похвалила снисходительно завывания и спросила, есть ли у него классическая музыка.
— Не держу, — ответил нахально.
Не успела Полина рот открыть, сказать, что только дикари могут слушать эти вопли и не любят классику, как Надька попросила весело:
— Позволь мне преподнести тебе при случае Моцарта и Гайдна, вдруг понравятся?
— Буду очень признателен, — ломался Ленька, — только…
— …А в нагрузку Бони-Эм, — добавила Надька, и они радостно расхохотались неизвестно чему.
— Вот это царская нагрузка, у меня ведь с деньжатами туго, разве что папа трешку изредка подкинет.
— У тебя есть все, что надо, — сухо сказала Полина, — мы ведь не отказываем, кажется.
— Да-а… — протянул Ленька, — не отказываете. Как маленького, в магазин водишь: «Ну, говори, что здесь тебе нужно. Боже, какие идиоты, это они из-за пластинок этих жутких толпятся?» — передразнил он необидно и очень похоже на Полину.
Когда Надька и новый ее муженек, глядящий на нее неотрывно так, будто боялся, что исчезнет внезапно, ушли, он сказал:
— Классная женщина моя тетушка. Были бы у нее детки, счастливчиками бы росли.
— Может, оттого их у нее и нет, что слишком много других желающих быть счастливчиками, — едко пошутила Полина и пожалела тотчас — нехорошая шутка вышла. Но уж больно обидным был восторг сына, да и разговор с Надькой возле лифта рассердил.
— А ты злая, — спокойно сказал Ленька, — и не любишь ее. Странно, почему? Хотя я догадываюсь…
— Иди в свою комнату, — приказала Полина, испугавшись его следующих слов, — и, пока не извинишься, видеть тебя не желаю.
— Разве ты не даешь ему денег? — спросила Надька у лифта.
— Зачем? — удивилась Полина. — У него все есть. Даже больше того, что необходимо.
— Ему ведь шестнадцать скоро, — мягко, как глупенькой, объяснила Надька, — в этом возрасте особенно унизительно не иметь совсем денег. Он ведь в кино, наверное, с девочкой хочет пойти, мороженое там всякое, пирожное.
Психолог кивал одобрительно.
— С девочками, — Полина выделила насмешливо «девочек», — он пока, слава богу, никуда не ходит.
— Может, по этой самой причине? Беден, а попросить стыдится, ты ведь поинтересуешься, на что?
— Поинтересуюсь, — заверила Полина и открыла дверь лифта.
— Так не лучше ли дать ему трешку просто так, без просьб, — Надя вошла в лифт, — не подвергая испытаниям его гордость.