— Василий, к тебе гости. Твоя пришла.
Женский хохот, а по проходу уже катилось серое. Василий, казалось, был здорово смущен ее приходом. Засунув руки в низкие карманы неизменного застиранного вылинявшего халата, суетился неловко в просторном тамбуре. Натыкался на бидоны, в глаза смотреть избегал.
— Навестить, значит, решили, полюбопытствовать, интересно, конечно, знакомство с живой природой, — бормотал несуразное и все косил назад, словно нападения внезапного боялся. И все искал что-то.
— Да как же ты, дед, с ней управляешься? — снова насмешливый женский голос — Она ж тебя раздавит!
— Не обращайте внимания, идемте, идемте, Малюту покажу, — спасаясь, Василий ринулся вперед.
Полина следом, неторопливо. За высокими загородками стояли телята. Женщины в белых халатах кормили их из бутылок, отвернувшись к проходу, чтоб видеть Полину. Смотрели насмешливо.
— Вот он, Малюта, — Василий звал рукой, торопил, хотел, чтоб побыстрее миновала женщин.
— Ты лучше скажи, чем ты его из зеленой бутылки поишь? — спросила все та же.
Полина теперь увидела: конечно, черноглазая с губами накрашенными.
— Глупостей не болтай! — с безопасного расстояния строго прикрикнул Василий. — Ему питание усиленное требуется, сама знаешь — абортник он, недоношенный.
— Смотри, не перепутай! — не унималась женщина. — Свою питанию любимую не подсунь!
«Значит, все-таки алкаш, — досадуя на себя, думала Полина, делая вид, что любуется рыжим взъерошенным теленком. — Значит, все-таки алкаш. Вот почему скотник, и курень жалкий, и одиночество, и все эти бредни пустяковые про былую военную удаль».
Она ненавидела алкашей. Может, из всех пороков этот для нее был наихудшим. Помнила, как на зимнике по вине пьяного шоферюги погибло оборудование, пришлось оставлять под него пазы. Потом, летом, доставили другое — импортное, пазы не подходили, и труд сотен людей, тяжелейший труд, немыслимый — на сорокаградусном морозе — пошел коту под хвост.
Она не смотрела в глаза бригадиру, когда приказывала рушить пазы, делать новые. Много что помнила: страшные драки, дикое убийство; доктора Эткина, трое суток вытаскивающего из бездонного провала смерти по пьяному делу угодившего под напряжение, сварщика. А жена Эткина рожала их первенца в соседнем родильном отделении. Рожала тяжело. Девчонка-врач прибежала, крича: «Я не могу! Не знаю! Идите сами!» А он не шел, даже когда Полина орала: «Черт с ним, спасай бабу, там же кесарево!» — завопил как резаный, и откуда в таком робком тщедушном сила взялась:
— Здесь командую я, понятно? И чтоб духу вашего…
«Значит, алкаш…»
Она не слушала его. Отметила, что вроде успокоился понемногу, доярок не боялся. Останавливался у каждого стойла, голосом экскурсовода давал пояснения характеру и молочности коровы. Потом спросил:
— Ты думаешь что? Что неразумные?
Полина равнодушно пожала плечами, тогда заволновался:
— Нет, не права. Все понимают, даже вульгарщину. Вот она ляжет, а другая ей мешает, так она ногами толкнет ее, мол, подвинься, Маня.
— Не там спасения ищешь, Василий Иванович, — сказала неожиданное, — не там.
Глянул странно, будто кто-то другой выглянул из глаз — непростой, много видевший, много понявший. Но только выглянул, на секунду, потому что обернулся к дояркам, бабы сидели в тамбуре, поджидали хищно, предупредил с неуверенной строгостью:
— Вы это… Вы без вульгарщины, человек посмотреть пришел, ознакомиться…
— А нам хоть ознакомиться, хоть познакомиться, — откликнулись из тамбура, — ты ж у нас холостой. Вот только прибрался бы к приходу получше, а то дамочка сапожки запачкала.
— Ничего, — сказала Полина, — не беспокойтесь, у меня другие есть, — и посмотрела прямо в глаза чернявой с накрашенными губами. Знала: если вот так посмотреть спокойно, редко кто выдерживает.
Круглолицая, краснозагорелая насмешница смешалась, заморгала растерянно.
— Да уж куда нам, — пробормотала нехотя, словно бы по инерции.
А Полина, к ужасу Василия и удивлению женщин, спокойно села на ящик. Спросила весело:
— А что, сильно выпивает Василий Иванович?
Василий даже подпрыгнул на месте, полы халата взметнулись как крылья:
— Да что это вы ерунду такую придумали?
— Ой-ой! — протянула насмешливо самая старшая. — Ой, какие мы строгие. А что сегодня с аванса-то решили устроить?
— Так то ж с аванса, — сразу успокоился Василий, — это, можно сказать, соблюдение порядка вещей.
— Японская диагональ? — старшая похлопала Полину по колену темной сухой рукой. Видно, слово «вещей» напомнило о деле.
— Японская.
— В отрезах продается такая?
— Не знаю.
— Как не знаешь, в магазины, что ли, не ходишь?
— Не хожу.
Василий перепугался, встрял сразу в молчание, на Полину глянул укоризненно: чем похвастаться решила? — и затараторил, благо доярки молчали ошарашенно:
— Вы вот насчет бутылочки Малютиной смеялись. Попрекали меня. А попрекать нечего.
— Да ладно, — равнодушно успокоила старуха, — чего всполошился, сам себе хозяин.
Женщинам после ответа Полины разговор стал неинтересен. Снова чужая. Полина сердилась на Василия, что испугался, решил замять, а зачем заминать, специально сказала честно, всегда говорила честно, только с этого настоящий разговор и начинался. Но он уже дальше, настырно:
— Меня попрекать нечем. Мне теперь уже ничего не страшно, я на винзаводе выстоял. Там спирт в грелке выносили, на пуговицу вешали под ватник. Вечером примет, утром воды выпьет и опять пьяный. Решил я уйти, пока таким забулдыгой не стал. Товарищи отговаривали: мы тебя поддержим, если что. И начальство отговаривало: ты, говорит, Василий Иванович, ты герой настоящий, мы это ценим, — Василий фыркнул, — тоже мне геройство! Из такой бездны поднимались, а это уж… — и замолчал, замялся. Не слово подыскивал, а снова вырвалось нечаянно потаенное, спохватился. Пауза затянулась.
— …Ерунда это, — сказал тихо, — все равно ушел, ну его, этот спирт, к лешему.
— Не говори, — грустно возразила черноглазая Надежда, — это и есть самая страшная бездна, страшней нет.
— Так ведь… — начал Василий.
— Все! — старшая, упершись руками в колени, поднялась, распрямилась тяжело. — Давайте аппараты подтаскивать, пора, вечером наговоритесь, — пауза, вопросительный взгляд на подруг, те вдруг заспешили в боковушку, и тогда старшая, не Василий, а она Полине:
— И вы, пожалуйста, приходите, если интересуетесь.
— Да, да, — подхватил Василий с облегчением, — поездим немного и в курене соберемся, они как раз и освободятся. А ты на плац к пяти приходи.
Но когда вышла на плац, не увидела привычной сгорбленной фигурки на нем, не услышала радостных криков Сережи. На тропе не было следов копыт. Но у конюшни с радостью заметила двоих. Сидели на кубах спрессованной соломы.
— Чего унылые такие? — окликнула весело сзади.
— Седла не дают, — мотнул головой Василий в сторону конюшни.
Там, в проеме двери, маячила высокая фигура.
— Кто не дает? — спросила тихо Полина.
— Николай. Старший конюх. Злобится. А на что злобится? Мы, что ли, виноваты, что Мишку вздуло.
— Гнездо мышиное съел, точно говорю, — высказал Сережа свою любимую версию.
— Может, мне попросить? — нерешительно предложила Полина и отступилась тотчас: — Хотя скоро темнеть начнет, пока оседлаем…
В движениях старшего конюха даже отсюда чувствовалась злая решимость.
— Все ему мало, — пожаловался Сережа, — и дров мало накололи, и конюшню убрали плохо, и макароны не те принес…
— Ты что, в магазин для него бегал?
— Ага.
— И дрова колете для него лично?
— Это за катание.
— Да ладно, — сердито сказал Василий, — чего ты.
— А ничего, — окрысился Сережа злым зверьком, — он все характер показывает, а нам — молчи.
— Чего расселись! — крикнул от порога конюх. — Коня кто валить будет?
Сережа и Василий вскочили тотчас, заспешили на зов с готовностью.
— Подожди здесь, — на бегу крикнул Василий.
Полина села на куб, поджала ноги, чтоб не замерзли, приготовилась ждать, долго и терпеливо. И хотя ей очень хотелось поглядеть, как валят коня, боялась попасть на глаза злому конюху, чтоб не усугубить вину Сережи и Василия.
«Как быстро-то, оказывается, спесь слетает, — смеялась над своей осторожностью, — вот уже старший конюх для тебя начальство. Бытие определяет сознание».
В конюшне происходила суматоха, метались тени. Проскочил Василий в кладовку и тотчас назад с какими-то ремнями. Снова появился в проеме двери, лил в ведро молоко, потом сосредоточенно что-то из бутылки. Глухой топот, дикие окрики конюха свидетельствовали о неравной борьбе. Тонко и звонко заорал Сережа:
— А ну, стой! Стой, черт косматый!
Василий с ведром ринулся к ним. Топот стал дробнее, конь хрипел, фыркал, голос конюха обрушился длинной тирадой чудовищного мата.
— Да лей же в пасть, — прокричал сдавленно, задыхаясь от усилия, — ну, падла, ну, скотина уродская, стой!
Свист плетки глушился мягким, живым. Зазвенело ведро.
— А, дурак старый, — яростно взвился конюх, — все испортил, недотепа блаженный!..
Василий выскочил из конюшни с невероятной прытью, следом, втянув голову в плечи, Сережа.
Не успели добежать до Полины, вскочившей испуганно навстречу, как вслед полетело и шмякнулось в навоз полено, и конюх заорал от двери:
— Урод, никому не нужный, только сунься, я тебе покажу седло, я тебе катанию с дамочками устрою такую, ввек не забудешь!
Увидев Полину, замолчал, стоял, широко расставив ноги в галифе, дышал запаленно.
— Бешеный. Плеткой по руке саданул нарочно, — пожаловался Василий, горестно разглядывая темный рубец.
Сережа боком прижался к Полине, как испуганная собачка ищет защиты у хозяина. Он был без шапки, ватничек облит молоком, почему-то остро пахнущим ихтиолкой.
— А ну, идите, прибирайтесь, — скомандовал конюх уже спокойнее.
Василий и Сережа глянули друг на друга, боясь ослушаться. Они все же не могли заставить себя вернуться в конюшню, чтоб снова оказаться там, рядом с Николаем.