— Идите, чего замерли, нагадили, неумехи, так прибирайте, — повторил приказ конюх.
Решение взяла на себя Полина.
— Пойдемте, я с вами.
— Нет, нет, — всполошился Василий, — не ходи, он выражается.
— Да я уж слышала, — усмехнулась Полина и пошла впереди. Сережа, все так же касаясь ее плечом, — рядом, Василий чуть поодаль, осторожно.
Николай, казалось, был удивлен. Молча отстранился, пропустил в конюшню. Был он худой, длинноносый и жилистый мужик, удивительно аккуратный с виду. Опрятный, выбранный по росту ватник застегнут на все пуговицы, синие офицерские галифе заправлены в ладные хромовые сапоги, в руке новенькая плетка. Полина покосилась на нее, спросила небрежно:
— Что это вы так нагайкой своей размахиваете неаккуратно?
Испуганной мышью скользнул в темноту, туда, где дышал тяжело конь, Василий. Сережа вслед.
Завозились в деннике, переговариваясь тихонько. Николай медлил с ответом, глядел прищурясь. Сапоги его блестели жирно, резкой тонкой чертой отделял смуглую шею от ворота гимнастерки край белого подворотничка.
— А вы, собственно говоря, кто такая будете, позвольте узнать? — поинтересовался с наигранным подобострастием.
— Отдыхающая.
— Ах, отдыхающая! — фальшиво умилился Николай. — А скажите, товарищ отдыхающая, если конь от вашего баловства на льду порвется, кто платить за него будет? Блаженный у нас как амбарная мышь богат…
Полина видела таких и манеру эту противную разговора знала, терпеть ее не могла.
— Вы будете платить, — сказала спокойно. — Вы же материально ответственное лицо. Да и знать должны, что коней ковать полагается.
Но он молодцом себя вдруг показал, сдержал первое бешенство, уточнил спокойно:
— Вы будете кататься, а мне платить?
— Так часто в жизни бывает, разве не знаете? Кому кататься, а кому и саночки возить.
— Мне, выходит, возить?
— Это уже от вас зависит, как сумеете.
— А вам кататься?
Он явно забуксовал, от злости не мог найти пообиднее, похлеще слов, но Сережа, недослышав, не поняв сути беседы, крикнул из темноты:
— Она нас катала. У нее «Жигули» синие, двадцать один ноль три, «Лада». Мы в Новую Рузу ездили.
— Машиной владеете? — с неожиданным доброжелательством поинтересовался Николай, будто это и не он только что, наливаясь холодной расчетливой злобой, искал подходящее слово, чтоб уничтожить наглую дамочку.
— Владею.
— Муж подарил? — Николай опустился на лавку и чуть ерзнул, показывая Полине, что не будет возражать, если и она присядет рядом.
Полина села. Вынула сигареты, ему не предложила, хотя видела: зыркнул с любопытством на «Аполлон — Союз», затянулась и, выпуская дым, пояснила спокойно, без вызова:
— Машину сама купила, — и сразу, не давая опомниться, — а что, Сережа дрова вам колет? С какой это стати?
Его смутил вопрос. Цепко оглядев Полину, ответил:
— Такой бугай должен куб нарубить, а он все сачкануть норовит.
«Бугай» в расстегнутом ватничке тотчас выскочил в проход, видно подслушивал. Крикнул с притворной слезой:
— Да… Вам руби, руби, все мало. Я, может, и два куба когда нащелкаю…
— Давай, давай, прибирайся, а то матери на тебя пожалуюсь, что школу прогуливаешь, — беззлобно пообещал Николай, и уже совсем ласково, задушевно Полине:
— Вы, значит, зарабатываете неплохо и возможности имеете?
— Имею.
— А вот… — он вдруг заволновался впервые, как охотник, вышедший на заветную тропу, голосом осторожным, мягким: «Вот они, родимые, токуют. Главное, не промахнуться», — голосом полным смирения и тайного азарта, — а вот… например, ковер хороший, ручной работы, могли бы поспособствовать, жена очень мечтает. — Улыбнулся: «Токуйте, токуйте, я подойду поближе». — Сколько там сверху положено, это все, как говорится — не будем мелочиться.
Складная шутка получилась, «говорится — мелочиться», самому приятно, улыбнулся еще слаще.
— И насчет катания не беспокойтесь, само собой, только подковать лошадку, конечно, надо, в этом вы совершенно правы, завтра же и подкуем.
— Ну что ж, — Полина тоже с улыбочкой, но нехорошей, наглой, словно сторговались в дурном и, презирая друг друга, все же остались довольны сделкой, — седло бы вот только другое под Орлика, а? Вон то, — кивнула в кладовку, где шелково блестело, радуя глаз нежными линиями, отличное кавалерийское седло.
— Да берите, — добродушно согласился Николай и подбросил на свои весы еще товару, — мешочка два картошки уместится в багажник?
— Уместится.
Торговаться, так торговаться. Крикнула тем, в деннике:
— Пора уж. Пошли, хватит вам.
Это был, конечно, перебор, тем более — знала: торгуется нечестно, но уж очень хотелось посмотреть, где граница, до какой стерпит за ковер. Стерпел, только лицом напрягся. В деннике затихли.
— Ладно. Все равно пойло сгубили. Завтра зальем, авось не сдохнет. Так я, значит, рассчитываю. Заходите завтра в гости, мой дом крайний, творожку дам, огурчиков малосольных, у меня жена — хозяйка справная, угостить умеет.
— Ручной работы достать не смогу. У нас их ударникам выдают, передовикам производства.
В деннике упало что-то, чертыхнулся тихонько Василий. Но у Николая нервы были, видно, железные и в людях понимал кое-что; не вспылил, не выругался, просто маленькая заминка и новый вариант.
— Ну, не ручной, машинный тоже сгодится, главное, чтоб большой — три на два.
— Может, на дорожке сойдемся? Дорожку мне совсем просто, красную, например, или синюю?
— Дорожка есть. На Ленинградском рынке по открытке приобрел. Вы уж затруднитесь.
— Хорошо. Договорились. Затруднюсь.
— Вот и спасибо. Значит, завтра зайдете? Часикам к двум, — зыркнул многообещающе на подошедших Василия и Сережу, но те вроде не испугались, а Василий даже сказал назидательно:
— Все же ты, Николай Петрович, с кондачка любишь, а надо по науке. Валка коня — это ж серьезнейшее занятие.
В окошке куреня горел свет. Когда вошли, удивила Полину непривычная чистота и домашний запах жареного мяса. Полина подумала весело: «Все-таки придется утиля отведать» и, словно угадав ее мысли, костлявая начальница доярок, не оставляя занятия своего — разделывала на газете селедку, — успокоила:
— Иваси как раз завезли нам на закусочку, и Клава теленка зарезала, так что все кстати и получилось.
Полина из кармана куртки вынула бутылку коньяка, поставила рядом с двумя поллитровками «Столичной».
— Что-то много выходит, — недовольно поморщилась начальница.
Убрала коньяк в тумбочку.
— Оставь, — вяло запротестовала самая насмешница над Полиной, черноглазая Надежда, — семеро же нас будет.
Сидела на кровати, привалившись спиной к печи, широко расставив ноги. Край халата не скрывал круглых розовых резинок, туго обхватывавших плотные бумажные чулки. Над резинками голубое, шелковое. Резко и странно отличались красные грубые кисти рук от молочной белизны округлых локтей, предплечий, будто от другой женщины приставили их к девичьему, нежному.
Надежда разомлела в тепле. Влажной испариной блестело круглое розовое лицо, чуть приоткрылись губы, и мерцали два блестящих, очень мелких зубика, как у зверька забавного.
«Какая ладная и крепкая бабенка», — подумала Полина, глядя на нее с удовольствием.
Прикрыв глаза, Надежда спросила нараспев:
— Чего задержались? Все наскакаться не можете?
— Во, гляди, — Василий протянул к ее лицу руку, — как твой меня.
Надежда глянула на багровый рубец коротко и снова опустила веки.
— За что?
— Да ни за что, Мишку валили, он не давался, а твой разозлился, как черт, размахался плеткой своей.
— Он и есть черт, — спокойно согласилась Надежда.
— Зато хозяйственный, — заметила возившаяся у плиты некрасивая, блекло увядшая подружка ее.
— А что мне с его хозяйственности, когда видеть его не могу, — Надежда бормотала будто в полусне. Только теперь Полина поняла, что она уже выпила изрядно.
— Не болтай! — строго прикрикнула начальница. — Поди слей мне, Валентина, — приказала той, у плиты.
Ушли в сени.
— Отчего видеть не можете? — спросила тихо Полина. — Злой?
— Ко мне добрый, — помолчала. Потянулась к тумбочке, сдвинула стаканы, чтоб наливать удобней.
— Так отчего же?
Надежда усмехнулась и, ловко сорвав фольгу-бескозырку, подмигнула Василию. Он примостился на табурете напротив не хозяином, а гостем робким.
— Чего притих, дядя? Досталось тебе? Так прости, забудь. Ты же всех прощаешь, всех любишь.
— Его нет, не люблю, а простить прощаю, потому злой он, что ты его не любишь.
— Слыхала? — Надежда с пьяной значительностью подняла указательный палец. — Дело человек сказал — не люблю.
— И давно?
— Дааавно! Двадцать четыре года, — Надежда начала разливать водку сосредоточенно.
— А живете сколько?
— Двадцать четыре, — разливала уверенно, по-мужски.
Поставила бутылку и вдруг затянула тихонько, гнусаво:
Я на травушке лежу,
В небо синее гляжу,
И тоска меня берет…
— Не надо, Надя, — попросил Василий, — нехорошо, не по-женски…
— А бидоны полные таскать по-женски? А силос выгружать?
Василий не успел ответить, в сенях затопали, засмеялись.
Вошли еще три женщины, за ними начальница и Валентина. Рассаживались шумно, сунулся было в курень и Сережа, где-то таился, и теперь решил прошмыгнуть тихонько, но его заметили, закричали: «Домой, домой, малой. Чего надумал. Иди!»
Он моляще на Василия, но тот покачал головой, и Сережа, хлопнув злобно дверью, ушел. Хотел, видно, сильно, но не получилось, и женщины засмеялись: «Видали, характер как показывает?!»
На циферблате ходиков, разрисованных еловыми веточками, стрелки показывали начало одиннадцатого. «Как буду добираться?» — мелькнуло и ушло тотчас, потому что пир был в полном разгаре, и хорошо было Полине, и легко, и свободно, как давно уже легко и свободно не чувствовалось. Сидела, наклонившись вперед, упершись локтями в колени, слушала гомон голосов, не вникая в смысл и думая о своем.