— Отчего же бузина? Здесь связь прямая. Воровство для хорошего дела узаконивает воровство для себя. Человеку свойственно за один добрый поступок скостить себе несколько плохих.
— Ты это продемонстрировал: для доброго дела написал донос.
— Почему вы обращаетесь ко мне на «ты»? — спокойно спросил Паскаль. — Я же вам говорю «вы».
— Говори «ты» — большое дело! — отмахнулся Кириллов.
Паскалю нравился Кириллов. Он был уже четвертым директором на его памяти и понравился сразу, — зажатый, сумрачный столичный парень в белоснежной накрахмаленной рубашке, отутюженном костюме. Он был всегда сух, вежлив и настырно-холодно настойчив в своих требованиях. Осенью цех убирал буряки в подшефном колхозе. Начали в семь утра и к полудню сомлели от непривычной работы, от терпкого воздуха, лимонадной шипучкой покалывающего нёбо. Залегли в копне на краю поля передохнуть часок. Ребята покуривали аккуратно, рассуждали о том, что в колхозе работать здоровее, чем в их гальванике среди кислотных испарений, и денег не меньше, и участок приусадебный. Размечтались донельзя, до «Жигулей», которые специалистам сельского хозяйства дают без очереди; до спора, куда лучше податься: в механизаторы или — поспокойнее, в бригаду полевую. Паскаль смотрел на их ставшие родными лица, слушал прожекты новой прекрасной жизни и думал: какая сила держит этих ребят в одном из самых тяжелых цехов? Что за необходимость заставляет идти в ночную и семь мертвенно-голубых от света газонаполненных ламп часов таскать крюками из ванн металлические листы? Деньги? Но вот только что выяснили: в колхозе не меньше. Инерция раз заведенного в жизни порядка? Непохоже. Ивченко пять лет прокорпел над конспектами заочного института — и все для того, чтобы остаться в цехе на должности мастера. Работал без диплома — теперь то же самое, но «с корочкой». Или самый старший из них — Гусарь. Ему давно предлагают перейти в ОТК. А что заставляет многие поколения жить на одном месте, которое зовется родиной? Ведь где-то есть места покрасивее и побогаче. Разве скромная, печальная Волынь лучше роскошных садов Ферганы? А мать дождаться не могла, когда из эвакуации можно будет вернуться на нищую, искалеченную войной свою землю.
Вспомнился разговор с Никитой. Уговаривал пойти в институт, доказывал, что чем выше на социальной лестнице хороший человек, тем больше добра может сделать.
— Что ж вы после института не остались в Москве? — спросил Паскаль. — Стали бы большим человеком. Делали бы большое добро. Чего ж вы прилепились к горсти доходяг жалких? Прозябали здесь, в собесе собачились из-за ящика мыла, а ведь могли в клинике столичной царствовать. Вы же врач, богом отмеченный. Что вы мне внушаете то, от чего сами отказались? Я еще подумаю, что жалеете.
— Может, и жалею, — неожиданно сказал Никита, — но… о другом.
Тогда не довели до конца разговора, до полной ясности, как любил Паскаль. Никита не захотел. Довели в другой раз, в другой день — тяжелый день Паскаля.
«Где сейчас ваша красивая жена? — хотелось спросить Кириллова, — горевали ли вы, когда остались одни в захолустном городишке, и осталась ли боль по той, прежней, нарядной и веселой, теперь, когда живете с бледнолицей, холодно поблескивающей стеклами маленьких, без оправы очков»?
Работала завучем в школе, где учился сын. Жиденький пучок на затылке, тонкие губы. Да и старше его лет на пять. А та, прежняя, приехала в золотисто-туманный осенний полдень на буряковое поле, вынула из багажника машины плетеную корзину со снедью и под одобрительными взглядами работяг пошла вдоль межи искать Кириллова. Она привыкла к таким взглядам, и они радовали ее. Паскаль видел случайно, как целовалась с Кирилловым за скирдой, как кормила его заботливо, словно ребенка, чистила яйца, протягивала ломти хлеба.
Кирилловский шофер, сосед по дому, рассказал на другой день неожиданное. Когда садилась в машину, пошутила, показав рукой на развалившихся на соломе покуривающих работяг:
— Здорово они у тебя работают, нельзя сказать, чтоб надрывались.
— А ты хочешь, вкусно есть, сладко спать, а чтоб другие не разгибались, — не стесняясь присутствия шофера, врезал Кириллов.
Директорша потом всю дорогу молчала, слезы глотала, бедная.
«Нет, такого с ног сбить трудно». — Паскаль наблюдал, как Кириллов равномерно отхлебывает чай, сосредоточенно обдумывая что-то.
— Чего ты меня разглядываешь? — враждебно спросил Кириллов. — Небось думаешь, что ты вот праведник, а я прямо бес какой-то, что на потребу Молоху старается. Только вот что я тебе скажу, праведник. Люди делятся на праведников, которые считают себя грешниками, и грешников, которые считают себя праведниками. И легко рассуждать, не отвечая ни за что. Говоришь ты хорошо, интеллигентно, а вот поступаешь…
— У вас это вроде обидным прозвищем звучит — «интеллигент», — перебил Паскаль, — хотя вы сами, можно сказать, да и вообще, если уж это затронули, то для меня интеллигент — это не тот, кому необходимы книги, а тот, чья мысль, пускай самая простая, определяет всю его жизнь, все его действия.
— Стоп! Ты не очень стесняешься, и я не буду. Так вот, у меня есть такая мысль. Очень простенькая: я пришел на этот завод, и я сделаю из него современное предприятие, советское предприятие, как я его понимаю. Это моя главная мысль, моя главная задача. И я лучше всех, понимаешь, лучше всех знаю, как выполнить свою задачу.
— Очень интересная мысль, — сказала в коридоре Бойко, — и очень для меня опасная. — Вошла, промокая влажное лицо платком, сообщила весело: — А мы вышли погулять, смотрим, у вас свет горит, решили зайти, а тут такие разговоры.
За ее спиной маячил завхоз.
— Никита Семенович, видно, заночевал в городе, — сообщил Паскалю как нечто очень важное.
— Чайку попьешь? — спросил Паскаль.
— Да не… пойду. Михаилу подмогну немного, мы у него сейчас были.
— Так интересно, — обратилась Бойко к Кириллову, — мы с Василием Ивановичем сейчас в костеле старом были. Да заходи, посиди с нами, — приказала мимоходом Василию, и тот послушался тотчас. Снял халат, ватник, смущенно улыбаясь, приглаживая редкие пегие волосы, вошел в комнату, осторожно сел на белый табурет, а Бойко тараторила живо: — …там милиционер один, забавный такой, здание протапливает, чтоб росписи сохранить. Он же их и реставрирует.
Она помолодела будто, лицо розовое, подтянутое.
— Глупость это, — изрек Паскаль мрачно, — росписи эти — мазня, а он вбил в голову, что замечательные. К тому же сам рисовать не умеет по-настоящему.
— Зачем ты так говоришь, Стасик, — робко укорил Василий, — он хорошо рисует, похоже.
А Кириллов подхватил злорадно:
— Вот пример, как простая мысль определяет жизнь, человек старается, искусство оберегает, а вы глупостью называете, как же так?
— Да, да, — подхватила Бойко, — мы слышали ваш разговор, вернее, подслушивали в коридоре, очень интересно.
Василий нахмурился от «подслушивали».
— …очень интересно. Особенно последнее ваше заявление, Виталий Николаевич, очень оно многообещающее.
Кириллов напрягся, приготовясь к неприятному, и не ошибся.
— …очень, — повторила Бойко, блестя глазами, глянцем густых волос, влажной чернотой бровей и ресниц, — если бы не одно обстоятельство: мне кажется, что вы себя — орудие на службе блага народа — отождествляете с этим благом.
— А мне кажется, что вы.
Не зря приготовился к плохому, отреагировал мгновенно.
Но Бойко приняла выпад благодушно. В странном оживлении своем, в какой-то радости была неуязвима.
«В чем дело? — недоумевал Кириллов. — Неужели этот жалкий, морщинистый, с тонкой шеей мужичонка что-то значит для нее? Неужели в нем причина и добродушия, и радости, и этого детского оживления?»
— Ну зачем же так агрессивно? — протянула она низко и звучно. — Мы с вами взяли какой-то неверный тон. Отчего? Ведь мы делаем одно дело?
Вопрос повис в воздухе, вернее в дыму, потому что Кириллов курил уже одну за другой, и завхоз, упрятав сигарету в согнутой ладони, затягивался часто. Его томило молчание и, ёрзнув на табуретке, откашлялся, спросил Бойко:
— Ты помнишь старшего конюха, Николая?
— Помню, — Бойко ласково глянула на него, — но ты погоди, Василий Иванович, — и Кириллову: — Вы ведь знакомы с Галаганом?
— Знаком, — буркнул Кириллов, — немного.
— А я очень хорошо и много лет. Условия у него потруднее ваших, и завод поднимал с нуля, с пустыря, а ведь за все долгое время у меня с ним не было ни одной конфликтной ситуации.
— Правильно, — согласился Кириллов, — у вас полное взаимопонимание, и оно не случайно. Не за красивые глаза любите вы Галагана, и он вас не за это же, — Кириллов замялся, потом выпалил на одном дыхании, без пауз: — Галаган повидал многое: слияние министерств и их размежевания, снова слияние, совнархозы, республиканское подчинение и союзное, много чего видел, а знал одно: даешь план. Любой ценой. Надежен, как государственный общесоюзный стандарт. Ему всегда можно позвонить в конце квартала, попросить поднажать, выпустить добавочную партию. Он сделает, а вы его отблагодарите премией, льготами в снабжении, выгодной номенклатурой изделий. Сквозь пальцы на отступление от ТУ посмотрите.
— Может, этот разговор лучше… — встрял Паскаль.
— Погоди! — жестко остановил Кириллов и, навалившись грудью на стол, впился в Бойко побелевшими глазами. — Вот вы обо мне думаете: карьерист, выскочка. Да, карьерист. Снимете меня — уйду начальником цеха, но и там буду делать карьеру, стремиться стать главным инженером, потом директором, потому что верю в свою правоту.
— А в чем ваша правота? — спокойно спросил Паскаль, и Кириллов тотчас всем телом, как обороняющийся, загнанный в угол волк, повернулся к нему: — В чем она? — успокаивая интонацией, повторил Паскаль.
— Да какая там правота, — опередила Кириллова Бойко, — элементарная хитрость. Один пишем, два в уме. Два ходовых варианта обязательств: первый — заниженные, потому что пригодятся резервы, второй — завышенные. Пока придет время расплачиваться, или эмир помрет, или ишак сдохнет.