Пока Суриков благодарил Сергея за полезные сведения и по атласу сверял, где поворот, хотя до дома оставалось двадцать километров, Светлана у оживленно щебечущих, с трудом скрывающих торжество над ее неудавшейся хитростью женщин выяснила, что кожаная отличная куртка очень подошла Перепелкиной, надо будет только пуговицы переставить и рукава укоротить. Еще узнала, что купили миленькие кримпленовые финские платья, правда, одинаковой расцветки, но это не страшно, — не на бал же в них ходить.
— Ну, так что? — спросил, когда разъехались с «Москвичом» в разные стороны и он скрылся за поворотом шоссе, — едем или не едем? А то через километр можно свернуть и посмотреть старинный замок.
Светлана не ответила.
— Решай, — повторил Сергей.
Она молчала.
— Но возвращаться же неловко. Надо как-то время убить, — он покосился на нее и увидел, что плачет. Плачет, глядя перед собой на дорогу: неподвижное лицо, медленные слезы.
— Надо было выходить замуж за зубного врача или за академика, — холодно посоветовал он, помолчал и добавил угрюмо: — А я стараюсь как могу, но что ж поделаешь, на все не расстараться.
— Я не из-за куртки, — тихо сказала Светлана, — бог с ней, она рыбьим жиром воняет и дезинфекцией.
— А из-за чего тогда?
— Мне стыдно, — отвернулась к боковому стеклу, — ужасно стыдно и что деньги просила, и что хитрила, как… как… — не нашла слова, — и не разговаривай так со мной.
— Прости.
Он очень любил ее сейчас, любил так же сильно, как в прежние дни, хотя знал, что не всю правду сказала, что есть утаенная причина слез, — последнее время плакала часто, но причина эта, он догадывался, могла оказаться слишком серьезной, и потому никогда не допытывался до конца, довольствовался пустяковыми объяснениями.
Повинуясь странному дикарскому суеверию, считал, что пока не произнесены слова, суть, которую они обозначают, не вызвана к жизни, и потому может считаться как бы несуществующей. Но он знал, чувствовал, что слова уже близки, что малейшая неурядица, пустяк, вроде сегодняшнего незадачливого их путешествия, извлекут их из небытия, и не будет тогда спасения всему тому, ради чего пожертвовал любимым, с детства манящим образом жизни, друзьями, застрявшими в унылых топях Якутии, наезжавшими в Москву лишь для того, чтобы лихо и весело истратить заработанные деньги. Лучшими, каких уже не обрести никогда, друзьями. С каждым их новым приездом, сидя за щедрым столом у себя дома или в неуютной парадности «Советской», он чувствовал, как все дальше и дальше уходит от них и уже не перепрыгнуть полыньи, разве что докричаться можно. Но никто из них, словно сговорились (и, наверное, сговорились), не заводил разговора о его возвращении; восхищались Светланой, ее красотой, хозяйственностью, хвалили уют квартиры, жаловались, что сами как собаки, что надоело, пора переходить к оседлости, а он знал: великодушие, блажь минутная, до лампочки им и уют, и хозяйственность, до лампочки чиновничьи заботы и радости Сергея.
Брел вслед за женой по пустынным залам со скудными экспонатами, осматривали тевтонский замок, шутил, дурачился, а в голове кружилось: «Загранка. Идеальный вариант. Решает все проблемы. Деньги, диссертация, Светка рядом. Это обязательно, чтоб вместе. Три года. Конечно, трудные три года, но ведь не привыкать ни к жаре, ни к морозам. И никаких проблем. Загранка. Помочь может только один человек — Сомов. Ему ничего не стоит. По-настоящему помочь, чтоб со Светкой поехать и чтоб стоящее подобрать, диссертационное, а не просто вкалывать за сертификаты. Сомов. Сомов. Попробуй объясни ему все это, попробуй вообще завести разговор. Не смогу. Не умею. Пора уметь, не мальчик. Спасение утопающих и так далее. Сомов. Найти момент».
Нашел. Если б знал, чем обернется, и близко не подошел бы. А ведь ничего особенного — дружеская услуга. В последний вечер, до этого так и не решился. Сомов был словно подчеркнуто отчужден и неприступен. И тогда в последний вечер, от отчаяния упустить последний шанс. И за всем этим какая-то гадость, что-то темное, непонятное. И презрение к себе, и ненависть к ней, узнавшей о его падении, не пощадившей. К ней — причине этого падения.
Навалившись грудью на полированную стойку, Сергей негромко и очень интимно, как гипнотизер, внушающий свою волю пациенту, упрашивал медноволосую кудрявую женщину-администратора.
— А, может, найдется что-нибудь? Вы поглядите — вон же квадратики не зачеркнуты, — показывал на ведомость размещения постояльцев.
— Не могу, — отвечала медноволосая, — ждем автобус из Ленинграда.
— А если он не придет?
— Почему не придет? — удивилась администратор и посоветовала: — Вы в деревню поезжайте, там многие комнаты сдают. На Садовой, например.
Сергей обернулся: Светлана сидела в кресле за низким столом, рассматривала мозаичное панно на стене.
Расслабленная поза и скучливое выражение лица выражали равнодушное ожидание.
«Ну просто странствующая герцогиня, а я сопровождающее лицо. Лакей, короче говоря. Нет, холуй».
— Ничего не поделаешь, придется ехать в деревню, — громко и злорадно сообщил от стойки.
Светлана будто и не услышала. Администраторша улыбнулась сочувственно: этот вариант семейной жизни наблюдала, видно, не раз. Придвинула ведомость, задумчиво оглядела ее и, приняв окончательное решение, отодвинула бумажку со вздохом:
— Ничего не выйдет, одно женское место ведь не устроит вас?
— Почему не устроит? Очень даже устроит, — живо откликнулась Светлана. Встала, громко шаркнув креслом: — Где анкеты?
Заполняла листок аккуратно, как старательная школьница; коротко и часто заглядывала в раскрытый паспорт.
Чтоб не встречаться взглядом с администраторшей, Сергей с глупым вниманием уставился на бледно-зеленую в розовых подтеках страничку, каллиграфически заполненную знакомыми сведениями.
«Что делать? — в смятении думал он. — Это же предательство. Уйти? Разорвать анкету?»
С маленькой фотокарточки открытым честным взглядом пай-девочки, отличницы и скромницы смотрело молодое, уже забытое ее лицо. Такой встретил первый раз в Ленинграде. Проходила практику в Эрмитаже. Толстые тетради с лекциями, синее бархатное платьице с кружевным круглым воротничком, любимый зал барбизонцев на втором этаже. Зимняя канавка: «Умри, но не давай поцелуя без любви». Куда это все ушло? И было ли это?
— Желаю хорошо отдохнуть, — сказал хрипло, — я приду часов в десять, не рано?
— Нормально, — протягивая анкету администраторше, сказала она, — погоди, я возьму из машины сумку.
— Чего надулся? — спросила на улице весело. — Нормальный вариант, утром у меня примешь душ.
Сергей вынул из багажника ее саквояж, поставил на землю.
— Умри, но не давай поцелуя без любви, — посоветовал с притворной серьезной многозначительностью.
Посмотрела долго, видно, ответ прикидывала, позлее. Заметил вдруг странную тень на ее лице. Будто неумелый ретушер заострил черты, будто легкая невидимая пыль припорошила кожу.
«Дорога сказывается и возраст, — решил спокойно, — уже не та, что прежде. И теперь нелегко будет подцепить такого дурака, как я. Придется постараться».
— Я свободен? — спросил насмешливо, — или вещи помочь снести, а то… — осекся, поняв, какую оплошность допустил. Ответ ее уже знал. Но сказала другое.
— Надоело, — отчеканила раздельно, сузив яркие, даже на сероватом странном, гудронном каком-то загаре глаза, — понимаешь, надоело. Кривляйся перед кем-нибудь другим, а мне опостылело.
— Договорились, — спокойно согласился Сергей и сел в машину.
Как найти Садовую, рассказал маленький приветливый старик, охотно поспешивший на зов Сергея с другой стороны дороги.
— Дедушка, до Садовой далеко?
— А рядом, — и, наклонившись к окну, заглядывая Сергею в лицо, объяснил толково:
— У автобусной ожидалки свернешь направо, там хоть и в гору, но проедешь. Тебе постой необходим?
Сергей кивнул.
— Ну так и спросишь в первом же доме. Откажут — к Степану поезжай, номер двадцать три.
Широкая деревенская улица поднималась от шоссе вверх, и Сергей немного помедлил, опасаясь въезжать на мокрый глиняный бугор.
Утром, наверное, прошел дождь. Не испарившаяся за день влага пропитала все вокруг, даже воздух, казалось, приобрел материальность. Он будто вылился на эту пустынную улицу прозрачной голубой жидкостью и застыл, остекленев, заключив в себя навсегда дома с малиновым закатным блеском окон, сумрак садов, мерцающий золотыми шарами спелых плодов, и бледное небо с одиноким дымно-розовым облаком, витой свечой вставшим над дальним концом улицы.
Сергею припомнилась загадочная вещица, стоявшая на полочке трельяжа матери, предмет его детского восторга — тяжелый и прохладный стеклянный шар. Внутрь него неведомым, волшебным способом был помещен прекрасный мир. Когда Сергей хворал, шар разрешали взять в постель, и он часами разглядывал странные цветы и птиц, и пальмы с глянцевыми перьями листьев, и желтые барханы песков, навеки отделенные в своей томящей неизменности толстым гладким стеклом. Он усилием подавлял желание разбить шар, чтоб потрогать, ощутить руками реальность призрачного мира, но мать строго наказывала обращаться осторожно с редкой игрушкой, и со странным чувством опустошенности от невозможности проникнуть в тайну Сергей неохотно расставался вечером с шаром, чтобы утром снова попросить его и снова с изнурительной заботой приняться за разгадку.
Потом шар куда-то исчез, и Сергей ни разу не вспомнил о нем, не вспомнил до этого мига, когда увидел перед собой заурядную деревенскую улицу, на которой предстояло ему найти себе ночлег.
В первом доме словоохотливая чистая хозяйка объяснила, что на одну-две ночи пускать ей нет никакого смысла, — только белье зря переводить, и посоветовала спросить через три двора все у того же Степана. Сергею жаль было покидать светлую комнату с бешено цветущими геранями, с утробно булькающим самоваром, надраенным так, что в латунном его великолепии отражалась яркая клетка клеенки, с русской печью, словно огромное и теплое животное, дремлющее безопасно, притулившись к стене. Попробовал уломать женщину, посулил трешку вместо рубля, но хозяйка, смеясь, отказалась необидно, но твердо.