Руки его на плечах были тяжелы, как камни.
— Неужели вы не понимаете, что мне теперь захочется прийти сюда, одной, когда вас не будет. И потом, в поселке дети, они тоже могут забрести. Нет, я завтра поеду в город, соберу подписи и поеду.
— Не делай этого, — попросил Сомов угрюмо, но руки стали легче, словно какие-то подпорки помогали им теперь.
— Кстати, — Светлана вдруг развеселилась, — кстати, проще всего это сделать тебе, со всеми твоими должностями и регалиями. Прекрасная идея! Ты напишешь бумагу, а я завтра отвезу. Напишешь? — попросила по-детски.
— Нет.
— Жаль, — освободилась от его рук, — очень жаль.
— Ты завтра забудешь об этом, — как заклинание, повторил Сомов.
— Я вернусь по шоссе, а ты лесом.
Он остался на заглохшей лесной дороге, заросшей по обочинам лиловым цветущим вереском.
Остался надолго, потому что она успела переодеться и сыграть три сета, вымыться в душе и снова вернуться на корт, к «его времени», когда Сомов появился из леса. Со скамейки, где сидела, видела, как шел медленно, прутиком сшибая султанчики высокой травы. Кто-то из игроков тотчас предупредил партнеров:
— Последний гейм, сейчас Сомов придет.
Но он не пришел. От его коттеджа к кухне сновала повариха Эмма, светились все окна красивого дома с просторной верандой, уставленной белой гнутой мебелью. Население поселка было возбуждено. Женщины в бигуди сушились у духовок на общей кухне; принаряженные отцы семейств в праздном ожидании слонялись по клубу, дети, в ликовании безнадзорности, носились по пляжу. Доносились их крики, лай обезумевшего от счастья коротконогого непутевого Бастика. Он гонял чаек, не давая им сесть на воду. Врывался, поднимая брызги, в прибрежное мелководье, ошалело гнался за испуганной птицей вдоль берега и все поглядывал по сторонам: не пропадают ли даром его старания, замечены ли друзьями, взявшими в свою веселую компанию?
Впервые за весь срок включили колокольчик динамика, гремели румбы. И все это: крики детей, лай собаки, пологие крыши коттеджей-вигвамов, суета женщин, торжественная важность мужчин — напоминало индейский поселок, готовящийся в сумерках к ночному долгожданному празднеству, и когда Сергей, услышав ее шаги, высунулся из ванной с жужжащей бритвой в руке и сказал с неудовольствием нетерпения:
— Ну, что же ты! Переодевайся и причепурься как следует, — поинтересовалась холодно:
— А где же костер?
— При чем здесь костер? Через полчаса идти, — удивился он.
— Как же проводы Большого Змея и без костра?
— Можно и костер разжечь, — миролюбиво согласился Сергей, — все можно! Есть хорошие новости, добреюсь — расскажу.
В ванной горланил весело под репродуктор.
— Мы не танцуем танго, нам нравится пачанга, та-ра-ра-ра-рам, ра-рам, — и еще какие-то бессмысленные слова и возгласы.
Вошел, пританцовывая, вихляя бедрами.
— Ча-ча-ча!
Потянул ее за руку, поднял с кресла.
— Мы не танцуем танго, нам нравится пачанга, учись, делай как я, делай лучше меня, — прищелкивал пальцами, дергал плечами.
— Да что с тобой? — Светлана отняла руку.
— Сафра, сафари, симба, мамба, румба, — выкрикивал он, поднял ее и закружил, — это все теперь наше! Зеленые холмы Африки, пальмы, гнущиеся под пассатом, и я в порядке, мэм, в полном порядке!
Отпустил на пол, уткнулся лицом в шею, как в далекие, самые лучшие их времена, и зашептал, щекоча губами кожу:
— Нарядись, пожалуйста, сегодня у нас праздник.
— Что случилось? — спросила спокойно Светлана, интонацией предостерегая его от новых взрывов непонятного буйного веселья. Подумала, что в незашторенное окно их могут увидеть. Освободилась осторожно от его объятий. Задернула портьеры.
— Так что же случилось?
— Я разговаривал с Сомовым, и он твердо обещал, его слово закон.
— Что обещал?
— Контракт на три года. Детали уточним в Москве. Где итальянский галстук, тот, что ты купила? — И снова, приплясывая, двинулся к шкафу.
— Когда ты успел с ним поговорить?
— Да вот тут… зашел к нему… мимо шел, а он… — маленькая заминка.
— Что он?
— Да ничего. В общем, поговорили, выпили чуток. Он, конечно, классный мужик. Тебе час на сборы хватит?
— Наверное.
— Тогда я пошел, а через час зайду за тобой.
— Куда пошел?
— Да дельце есть одно, и в Хядемясте съездить надо. Водки не хватит.
— Почему именно ты?
— А почему не я, — сосредоточенно пересчитывал деньги в бумажнике.
— Расскажи, о чем говорили.
— Потом, — глянул на часы и заторопился, — где же ключи от машины?
— Наверное, в том пиджаке. Что за спешка? Я с тобой поеду, по дороге расскажешь.
— Не надо, — как-то слишком торопливо отказался он, и тень, нехорошая, пробежала, — не надо, ты лучше собирайся.
— Погоди, — только и успела крикнуть вслед запоздало.
«Оно ничего не означает, и оно означает все», — вспомнила слова Сомова; стояла перед раскрытым шкафом, бессмысленно уставившись на платья, — какое благородство, прощальный подарок, щедрый подарок, загранкомандировка мужу. «Езжайте, милые, обарахляйтесь». — Сообразила, что платье надо выбрать.
Сняла с перекладины самое нарядное, бросила на постель.
Стояла перед зеркалом в одной комбинации, — совсем еще ничего, но ему не нужно. Решительный мужчина, днем «люблю», вечером «езжайте, милые».
«Нет, Сомов, никуда я не поеду. Я останусь с тобой».
Показалось, что стучат, накинула торопливо халат.
«Если зовут помогать, не пойду. Пускай благодетель, а я не пойду. Гадость получается, двусмысленность. И вообще не пойду, пускай Сергей соврет что-нибудь».
Снова стук, робкий.
— Вы с ума сошли, Сомов, — сказала строго, когда вошел в комнату.
— Ничего, у нас есть время, — брякнул сварливо, но сел неловко, напротив, на угол постели. Очень невыгодно сел. Свет торшера лез в глаза, резко обнажил красное потное лицо со вздувшейся на лбу веной. Он уже порядочно выпил, потому что улыбался странной извиняющейся улыбкой и все проводил ладонью по широкой челке-начесу, приглаживая влажные пряди. Безвкусно дорогой, плохо сшитый костюм морщил на рукавах, дыбился горбом на спине.
— Я не пойду на ваши проводы, — она ждала огорчения, уговоров, но услышала другое.
— Да, да. Так оно лучше будет, — встал, прошелся по комнате неловко; край рукавов в провинциальной какой-то стеснительности прихватил в зажатой горсти, оттягивая книзу. Светлана заметила, что цепко исподтишка приглядывается ревниво к разбросанным вещам и предметам, будто надеясь за беспорядком их угадать тайное, сокровенное жизни обитателей. Остановился перед ней, сообщил, как дурную новость:
— Плохо мне без вас. Уже плохо. Скучаю. Вот ведь напасть какая, — улыбнулся жалко, погладил по голове и тотчас испуганно отдернул руку, — я, собственно говоря, вот зачем. Я письма вам писать буду, до востребования. Скажите только куда. Это очень важно, письма. И еще… эти больные… ну, там, на пляже… их в другое место возить будут, так что не бойтесь, ходите туда. Что же еще?..
— Сомов, вы обещали моему мужу командировку?
— Ну да… Он попросил… Я сделаю… а что? — глядел затравленно. — Не надо было?
— Надо.
— Вот и я так думаю, — вздохнул с облегчением, — так проще будет, верно? — и снова встревожился. — Или вы с ним? Экзотика, денежки, а? Ерунда это все, — заторопился горячо и сел рядом, примяв подушку. Обнял за плечи. — Ерунда. Больше двух недель невозможно. Тоска заедает. Но, если хочешь, поедем. Не сразу, конечно. Мне здесь пока дел хватает, — дышал спиртным и копченой рыбой, — а потом… потом, куда хочешь поедем, ты не пожалеешь, клянусь… — а руки все увереннее, все смелее.
— Сомов! — Светлана встала. Он тотчас выпрямился, руки на колени положил, как послушный мальчик.
— Сомов! Не надо… Зачем вы все это говорите?
— А я не знаю, что говорить, — сказал растерянно, — я не верю… боюсь, передумаете… Я как Иван-дурак, поймавший жар-птицу… Я просто сдурел…
— Мы оба сдурели. Тебе надо идти.
— Нет, — мотнул упрямо головой, — сядь рядом, — и вдруг что-то несусветное, что и не поняла сразу, — он не скоро придет, машину… вещи мои грузит…
— Какие вещи? Что ты несешь?
— Да барахло всякое, набрал ерунды, палатку, лодку надувную, пепельница есть? — закуривал спокойненько, спичкой в воздухе помахал, но взгляда избегал.
— Он грузит твои вещи?
— Я не просил, — наконец глянул, нагло, с вызовом.
«Сволочь! — хотела крикнуть в эти водянистые наглые глаза, — зачем ты это сделал?!»
— Зачем ты это сделал? И зачем сказал мне? — поинтересовалась спокойно, протянула пепельницу, чтоб мог бросить скрюченную черную спичку. Бросил. Затянулся, глядя в потолок.
— Подумаешь, велика заслуга, я бы тоже ему помог.
— Но ты здесь, а он, как холуй, поехал за водкой, а потом чемоданы таскать, а ты здесь, сидишь на его подушке.
Выдернул подушку, отбросил брезгливо.
— Я бы тоже ему помог, — повторил упрямо.
— Ты — сколько угодно, а он не имел права.
— Он же не знает…
— Но ты ведь знаешь. Зачем ты это сделал? — Светлана села в кресло; хрустальная пепельница в руках. На прозрачном дне обгорелая спичка. Подумалось нелепое: «Вот все, что осталось, и как неожиданно, и как быстро».
— Прости меня, — глухо сказал Сомов, и вдруг странно, боком сполз с постели, обхватил ее колени, — прости. Я действительно сдурел, — бормотал, уткнувшись в подол. Снова увидела бледное темя, просвечивающее сквозь редкие пряди. — Прости, я все исправлю, скажи как, я исправлю.
— Не исправишь, потому что он холуй. Мой муж — холуй, — сказала громко, словно новостью с кем-то третьим поделилась.
— Это я виноват. Я исправлю, честное слово.
— Нет. Не исправишь. Что уж тут исправлять, дело сделано. Может, и к лучшему все это. Нельзя ведь жить с холуем? — ладонями подняла его голову.
— Ты думаешь, так лучше? — спросил жалобно.
— Как так?