— Эй! — крикнул противным козлиным голосом. — Эй! Ого-го! Да откликнитесь же! — заорал требовательно неизвестно кому. — Эй!..
Он уже отчаялся, рвался вперед напролом, тяжело дыша, почти бегом, и все кричал:
— Эй! Эгей!.. Есть кто-нибудь?..
— Есть, — сказали вдруг спокойно, совсем рядом.
Проснулась тяжело, будто поневоле, будто растолкали сонную грубо, требовательно, для какого-то срочного и неприятного дела. Во рту странный вкус прогорклого масла, и голова легкая, звенящая. Соседка, лежа на спине, храпела смачно. Увидев струйку слюны в углу накрашенного ее рта, Светлана почувствовала тошноту.
Успокоила себя, что обычное недомогание, и нужно встать, сделать зарядку, не обращать внимания, пройдет.
Вспомнила вчерашнее. Уже засыпала, когда услышала тихие голоса за дверью.
— Пусти, — просил мужчина, — я ненадолго.
— Да не одна я уже, — виновато увещевала женщина, — подселили.
— Спит, наверное, а я тихонько. Пусти.
Предчувствие постыдного, скандального, прогнало сон, судорожно замельтешилось: «Что делать? Звать администратора? Притвориться спящей и стать свидетельницей их любви?»
— Ну перестань, — напирал мужчина, — тихий толчок в дверь, звук поцелуя.
Светлана зажгла ночник, открыла книгу, но строк не видела.
— Ты только тихонько, ладно? — сказала женщина.
— Ага. Кто-то идет, пусти.
Дверь приоткрылась, бесшумно, одним шагом в комнату проскользнул высокий с выгоревшими волосами, лица и разглядеть не успела, потому что отпрянул, выскочил мигом, услышала только:
— Там старуха! Елки-палки! Глаза вытаращила! Бывай!
И быстрый топот, и голос дежурной:
— Вы из какого номера, товарищ?!
Соседка, долговязая, с разлохмаченной прической девица, раздевалась торопливо. На Светлану смотреть избегала, будто и не было ее в комнате. Лишь ложась в постель, глянула мельком неестественно огромными блестящими светлыми глазами навыкате и фыркнула. Смех душил ее. Зарывшись лицом в подушку, тряслась под одеялом, так и не убрав с него разбросанного небрежно своего тряпья.
— Что вас так развеселило? — не выдержала Светлана.
— Ой, не могу, — рыдая от смеха, выдавила девица, и показала на голову Светланы, — ой, не могу. Это он из-за чепчика вашего… старуха. Ну идиот. Полный идиот!
Сберегая прическу, Светлана на ночь надевала пышный, в рюшах и бантиках чепец. Привыкнув к нему, сейчас совсем забыла, как, наверное, старомоден и смешон для постороннего ее облик. И этот выгоревший юнец принял за старуху, Пиковую даму. Действительно смешно.
— Красивый чепчик, — всхлипывая и вытирая слезы, сказала соседка, — сами сделали или привозной?
— Сама.
— Утром дадите фасон снять, я тоже такой сделаю.
— Дам.
— Старуха! Ой, болван! — взбила подушку. — Вы-то, небось, обиделись. Вам же сорока нет. Москвичка?
— Москвичка.
— Сразу видно. Гасите. Спать будем.
Светлана послушно погасила ночник.
— Все что ни делается, все к лучшему, правда? — изрекла в темноте соседка.
— Не всегда.
— Вы замужем?
— Да.
— С мужем хорошо живете?
— Плохо.
— Значит, одна сюда приехали?
— Нет, вдвоем. Не было места, и он в деревню уехал ночевать.
— Значит, его сегодня на танцах видела, — сонно пробормотала девица, — ничего мужчина, комфортный.
Светлана вспомнила «комфортный» и развеселилась. Рассчитала, что придет часам к десяти, надулся, будет теперь характер выдерживать. Взглянула на часы: шесть. Значит, успеет прогуляться, побродить одна, а то потом и не увидишь ничего: колкие фразы, и все — любой жест, любое замечание — предлог для тяжелого глухого раздражения.
Когда делала первое, самое легкое упражнение, поплыли перед глазами белые точки, и боль под лопаткой. Испуганно замерла, прислушиваясь к себе, но отпустило, доделала привычный комплекс до конца. Только вкус во рту не проходил. Чтоб отбить его, вскипятила кофе, заставила себя съесть бутерброд. Суетилась тихонько, чтобы не разбудить спящую, а голова легкая, звенящая, и все вокруг: и стакан, когда мыла под струей, и вода, и пустынная площадь за окном, — зыбкое, неотчетливое, словно огрубели руки и ослабело зрение.
— Не выспалась, — успокоилась простым, — вот уже годы сказываются. И впрямь неудачливый ухажер прав — старуха.
На улице стало легче, все прояснилось, будто резкость в бинокле, наконец, нашла подходящую. Правда, знобило немного, пожалела, что не захватила куртку, но возвращаться поленилась.
— Согреюсь на ходу.
Второй раз подкатило у холмика, где часовня когда-то была: тянущая боль внизу живота, и снова кольнуло под лопаткой. Но именно эта боль внизу успокоила: происходило обычное, только на этот раз почему-то вот так тяжело. Прошли двое, некрасивые, не очень молодые, с ведрами. «Грибницы, нет грибницы другое, а как же женщину, собирающую грибы, назвать? Мужчина — грибник, нет лучше грибарь. Рыбак — рыбарь. Он ведь писал — «и парус рыбаря», значит, рыбарь, грибарь. Рыбарка, грибарка».
Черная, густобровая грибарка глянула странно и шаг замедлила.
«Несчастное существо в кедах, в студенческой штормовке. Типичная туристка, слоняющаяся по памятным местам в поисках элементарного бабьего счастья или, на худой конец, приключения. И, конечно, подружка. Куда ж без подружки».
— С вами все в порядке? — услышала странный вопрос.
— Вы ко мне обращаетесь? — подняла высокомерно брови.
— Мне показалось… простите…
Странные глаза, один ускользает, плывет куда-то к виску, а может, кажется. Сейчас все плывет немного. Остановилось.
— Со мной все в порядке.
— Простите, — и бегом догонять подружку, тяжело, вперевалочку, по-бабьи.
Утром все по-другому. Она не узнавала дороги, той, по которой шла вчера в сумерках. Показалась бесконечно длинной. Миновала поле с трибуной, за березовой изгородью яблоневый сад, а потом вошла в туман и уже брела наугад по дороге, спотыкаясь о могучие корни. Снова поле и тарахтение трактора. Туман был так густ, что протянула руку, пытаясь в кулаке зажать вязкую массу. Пустота, и вдруг боль, ужасная, такая, что и закричать не смогла, опустилась на землю, на развороченные плугом гладкие глыбы земли. Прижалась щекой к прохладному. Что-то теплое разливалось внутри, принося облегчение.
Гул мотора теперь шел прямо от земли и, сливаясь со звоном в голове, тоже приносил успокоение, заглушая страшную мысль.
«Это, наверное, то поле, что возле шоссе. Надо встать и идти».
Уперлась локтем в вязкое, попыталась подняться, и черная волна боли накрыла с головой, подняла на гребень, бросила вниз, протащила по дну, калеча, втягивая в себя снова.
Она вцепилась ногтями в землю и выплыла. Увидела золотое дымное сияние над головой, маслянистый бок огромного пласта с налипшими остьями соломы, услышала тарахтенье трактора, совсем близко.
«Ни один плуг не остановится, когда кто-то умирает» — страшное слово все-таки пришло, но это неважно. Откуда эта фраза? Из лекции, заученной наизусть. Питер Брейгель. Старший, Мужицкий. Вот теперь она знает про что эта прежде непонятная картина. И почему это золотое сияние, и уродливо торчащая из воды нога. Она тоже лежит уродливо, скрюченная, грязная. Но боли уже нет. Жаль, что не сможет объяснить Никитанову смысл «Падения Икара». Но он сам догадается, поживет немного и догадается. Она не уйдет отсюда никуда. Не захочет, даже если сможет, встать. А трактор ее не раздавит, он уже здесь был и оставил прохладное, надежное, к чему можно прижаться щекой. Жаль Сергея. Не узнает, что не виновен ни в чем, что она, одна она причина падения его. И Сомов. Жаль овцебыков на Таймыре. Глупые, испуганные, сгрудились, прижались друг к другу. А себя не жаль, потому что боялась жизни. Вроде овцебыков этих, ошалелых от неведомого. Здесь хорошо. Тепло. Только бы не накатила волна.
Но вместо волны пришло другое: черный деготь, его лили сверху, он попадал в рот, в нос, заливал глаза. Она отворачивала лицо, но поднимали, заставляли сесть, держали голову, чтоб не уворачивалась от струи, и пахло гарью, асфальтом, и мучили сильные, беспощадные, и она смирилась, только крепко, намертво сжала зубы, чтобы не глотать вонючее, вязкое.
— Я заблудился, — пожаловался растерянно. — Надо же, такая незадача.
Они встретились так, будто расстались час назад, и Адель не удивилась странной случайности, — даже не поздоровалась. Стояла спокойно, опустив испачканные землей руки, у ног ведро, до краев полное какими-то дурацкими огромными грибами.
— Волнушки? — кивнул на ведро Сергей. — Они же невкусные.
— Нет, ничего, для грибной икры годятся.
Постарела, и восточное, перезрелое, стало выпирать сильнее: кончик носа уже нависал над губами, больше выдался вперед белый мясистый подбородок. Но глаза — огромные, с очень чистыми белками, мерцали в густых прямых ресницах, останавливая на себе взгляд, заставляя забыть расплывчатую дряблость лица и нависший нос, и складки на нежной полной шее.
— Вы знаете, как отсюда выбраться?
— Конечно. Идемте.
— Давайте ведро.
Шел сзади, легко и весело рассказывая, как попал в странную ловушку, как видел озеро, а теперь вот не знает, в какой стороне искать свою машину.
— Вон там, — махнула рукой, не оборачиваясь, вправо, — совсем близко. Вы хотите к стоянке выйти?
— Да мне бы… — Сергей замялся, — жену отыскать. Тоже где-то здесь бродит. Но в таком тумане… Вы не встретили случайно женщину такую…
— Красивую, — подсказала Адель, — в белом свитере.
— Наверное, в белом.
Адель остановилась, спросила удивленно:
— Как, наверное?
— Она раньше ушла, я потом приехал, — Сергей уже жалел что заговорил о Светлане.
«Придется их знакомить. Светлана, как всегда, будет высокомерно-замкнута. И эта догадается, что плохо все у нас».
— Искать необязательно, — предупредил ее вопрос, — лучше я вас отвезу в поселок. Не таскаться же вам с ведром.