– Ну, этот, кавказец.
– Обиделся.
– Чего это он?
– Ну, я б тебе шайкой промеж глаз врезал, ты бы не обиделся?
– Наверное.
– Точно бы обиделся. Я знаю. Ну, кореш потом мне пытался на спине выколоть, во, посмотри – «Пламенный привет из Севастополя». Во, видно?
– Плохо.
– То-то и оно, не получилось. Орла хотел ещё заделать, да я уже не стал: не умеешь – не берись.
– А заражения крови вы не боялись?
– Салага ты. Он же тушью, а тушь, она на чистом спирту.
– А для чего вам этот привет из Севастополя?
– Это не мне, это – им.
– Кому им?
– Ну, кто смотреть будет. Может, женщина какая на пляже клюнет. Тоже приятно! Она из Кулунды, а ей привет из Севастополя.
– Теперь всё понятно. Я пойду.
– Нет, ты постой. Дай-ка я тебя теперь спрошу.
– Я вас слушаю.
– Ты мне вот на какой вопрос ответь. Если ты такой умный, то почему у тебя ни одной наколки нет?
– Чего?
– Чего-чего, наколки, говорю, почему нет?
– Нет.
– Да это я вижу, что нет, а почему нет-то?
– Я даже не знаю.
– Ты неженатый?
– Нет.
– То-то и оно. Кто ж на тебя такого позарится? Теперь вот что скажи. Ты мать свою когда в последний раз видел?
– С месяц назад.
– Не уважаешь мать-то, не помнишь, а она тебя поила-кормила. Небось последний кусок от себя отрывала, а ты мать-то родную ни в грош не ставишь. А была бы наколка, глянул, вспомнил, хоть платок ей к празднику и послал.
– Да она же здесь, в Москве, живёт.
– Тем более ничего съездить не стоит. Пошли дальше. Вот ты ко мне подошёл, ни здрасте, ни привет, ни как зовут не спросил, ни как себя не сказал. А была бы у тебя наколка, на пальцах, хоть – «Лёня» – красиво и вежливо. Понял?
– Понял.
– Или, допустим, картина у тебя на груди выколота «Иван Грозный сынишку убивает» – незабываемый шедевр. Но ты же настоящую картину с собой носить не будешь, верно?
– Верно.
– А наколка – она всегда с тобой. Пришёл в баню, разделся, сам посмотрел, людям показал. Всем удовольствие. Так-то, друг, а ты говоришь, зачем наколка. Выходит, нужна она, получается. Да ладно, ты не расстраивайся. Давай так. В следующее воскресенье… Слышь меня?
– Слышу.
– В это же время сюда приходи. С корешем тебя познакомлю, он тебе живо это дело поправит. Знаешь, он как с того раза наловчился, что хошь зашпандорит: хошь – «привет», хошь – орла со змеёй. Змея-то тебе ой как к лицу будет.
– А что же вы её, эту змею, себе не пришпандорите?
– Я бы с удовольствием. Жена не даёт – ревнует. Понял?
– Понял.
И мы расстались, довольные друг другом. Я вышел из бани. Ярко светило солнце. Дрались на асфальте воробьи. Дворник подметал улицу. На руке дворника синели слова: «Жизнь – обман». Я шёл и думал, что, может, он и прав, этот парень с галочкой.
Надо к матери съездить.
Платок ей к празднику подарить.
Пепельница
Я помню, Чехов кому-то сказал, что вот, дескать, пепельница на столе стоит, а я про неё могу к завтрашнему дню рассказ написать.
Я, конечно, не Чехов, я и на Сахалине-то ни разу не был, но вот пепельница у меня такая, что удержаться не могу.
Эту пепельницу видеть надо, причём днём. Потому что, если её вечером в темноте увидишь, можно испугаться навсегда. Медведь чугунный килограммов на восемь. Страшен, как некрашеный танк. Стоит этот медведь на задних лапах. Передние когтями на тебя нацелены. И пасть раскрыта. В эту пасть пепел стряхиваешь, и жуть берёт, потому что этот хищник чугунный вот-вот полруки отхватит.
Досталась она мне совершенно случайно. Я в архангельской гостинице с одним типом номер на двоих делил. Человек он, может, и хороший, но я его трезвым не видел. Он обычно ночью появлялся, свет включал и говорил:
– Дай трёшку, меня Владимир зовут.
Я быстро давал ему три рубля, а он до утра не появлялся. Утром его вносили в бессознательном состоянии, и он весь день спал. Такая у него командировка была.
В день моего отъезда он внезапно протрезвел, чувствуя надвигающееся безденежье, посмотрел на меня виновато и сказал:
– Слышь, друг, хороший ты парень, только дать тебе нечего, вернее, завернуть не во что…
Помолчал, что-то вспоминая, потом достал из-под кровати это чудовище чугунное и протянул мне:
– Я тут тебе задолжал.
Я тут же отдал ему предпоследние три рубля и вежливо отказался от подарка.
– Обижаешь, – сказал Владимир. – Старинная работа. Во всём мире два экземпляра. – Подумал и добавил: – А может, даже три.
Я отказался и стал собираться домой.
Приезжаю в Москву, раскрываю чемодан. Лежит красавец, пасть открыл, когти выпустил, того и гляди, на жену набросится. Но не выкидывать же. Поставили на стол.
Гости как-то собрались. Сели ужинать. Смотрю, кусок в горло никому не идёт. Все стараются эту образину пастью к соседу повернуть. Чувствую, на нервы людям он действует. Снял медведя со стола, на тумбочку к кровати поставил.
Ночью просыпаюсь от крика. Жена кричит. Думал, воры забрались. Нет, оказывается, жена проснулась и вместо моей физиономии с медвежьей столкнулась.
– Духу, – кричит, – чтобы его здесь не было!
А выкинуть этого медведя жалко. Отнёс в кладовку и забыл совсем.
Через месяц приблизительно жена пошла в кладовку за тазом. И вдруг этот хищник на неё в полутьме набросился. Жена бежать, он – за ней. Она об порог вместе с тазом грохнулась, ногу вывихнула.
Конечно, никуда он за ней не гнался. Стоял себе и зевал, но ей со страху померещилось, будто он её по пятам преследовал, да ещё рычал что-то неприличное.
Короче, был у моего приятеля день рождения. Взял я Михал Михалыча и подарил.
– Вот тебе, – говорю, – пепельница старинная. Произведение чугунного искусства. Таких в мире всего два, а может, даже одна.
Приятель, естественно, обрадовался, но через неделю назад его приносит и говорил:
– Спасибо тебе, медведь, конечно, прекрасный, и лично меня он абсолютно не трогает, потому что я курить сразу бросил, но вот домочадцы не хотят при электрическом свете спать, а без света им страшно, потому что он якобы к ним подкрадывается.
А тут он ещё со стола упал, лично я не испугался, но вот соседям снизу это не понравилось. И не в том дело, что у них люстра оборвалась в кастрюлю с борщом. И даже те двое, которые борщом ошпарились, тоже не против этого медведя. Но люстра, понимаешь, дорогая, и, пока я за неё выплачивать буду, пусть этот медведь у тебя постоит.
Пробовал я его потом и на свадьбы дарить, и на дни рождения, но всё равно он ко мне возвращался. А тут, смотрю, нас как-то друзья сторониться начали, уже и не приглашают никуда. И выбросить медведя жалко.
А тут к нам родственник из тайги приехал. На три дня приехал, живёт уже две недели. В Третьяковку ходит. Жена за него и уцепилась.
– Возьми, – говорит, – себе, на добрую память. Будешь нас в тайге вспоминать добрым словом.
А родственник – человек скромный, хоть и не уезжает две недели.
– Как я, – говорит, – могу такой подарок взять? Вещь, наверное, ценная.
– А как же, – говорю. – Конечно, ценная. Редкая, – говорю, – вещь. Таких медведей всего два. Один у тебя будет. Я тебе прямо скажу: от души отрываю, но для тебя не жалко, потому что ты мне как-то сразу понравился. Ещё когда сказал, что всего на три дня приехал. И хоть ты у нас уже две недели живёшь, я не обижаюсь. По мне, хоть месяц живи. Только забери этого медведя.
Родственник после этих слов от медведя наотрез отказался, обиделся и стал в свою тайгу собираться.
Тут жена и сообразила.
– Сунь, – говорит, – ему медведя в чемодан.
И уехал наш Михал Михалыч в Сибирь. Поближе к родственникам. A через некоторое время приносят его нам обратно в посылке, с письмом от родственника. Дескать, извините, в жизни ничего чужого не брал. А тут какая-то ерунда получилась.
Ну что ты будешь делать. Я просто похудел. А выбросить не могу. Ну как его выбросишь? Бывало, ночью с женой проснемся, смотрим на него, слезами обливаемся. Ну просто жуть, будто в окружение попали. И наши уже никогда не придут.
Ну, наконец придумал я.
«Что это, – думаю, – хорошим людям страдать от этого хищника? Подарю-ка я его Бричкину».
Бричкин всему нашему отделу поперек горла. Работает у нас недавно. Но уже на повышение пошел. Квартиру себе отхватил. Ну, кому понравится, когда кто-то вперёд лезет. Короче, вручили мы ему этого медведя на день рождения от всего отдела. Вручили и сразу поняли, что в точку попали.
Он даже в лице изменился.
– Я, – говорит, – знал, что вы меня не любите, но не думал, что вы меня так ненавидите.
Ну, мы его, конечно, успокаиваем, говорим, что всего два экземпляра, и т. д.
Проходит месяц. На Бричкине лица нет. Вот-вот повесится. Потом, смотрим, повеселел, шутить начал.
А вскоре он приезжает на работу на новеньком «запорожце», и всё выясняется. Отнёс Бричкин моего медведя в музей, и оказалось, что медведь этот действительно уникальный. Его в XVIII веке где-то на Урале сделали. Их, таких медведей, во всём мире всего два экземпляра. Один в Америке, другой – у Бричкина.
Короче, стоит этот медведь сейчас в музее. Иной раз мы с женой придём и смотрим на него. Я потом не выдерживаю и кулак ему к носу сую. Но не очень близко подношу, потому что он хоть и чугунный, а, того и гляди, полруки отхватит. А уж когда мы из музея выходим, жена обязательно скажет:
– Говорила тебе, не надо его никому отдавать. Так мне этот медведь нравился. Нет, не послушался, ирод проклятый.
Вот так-то. Верно люди говорят: не делай другим того, чего сам себе не желаешь.
Теледетектив[2]
Сегодня в программе последняя серия многосерийного телевизионного фильма «Пароль почти не виден».
Краткое содержание предыдущих и последующих серий.
В одной из федеративных республик Западной Европы организован крупный концерн, который, как стало точно известно, производит неизвестно что. Концерном заправляет барон фон Шуллер, бывший нацистский преступник, тридцать лет скрывающийся от полиции в тюрьме. В тюрьме фон Шуллер высиживает свои гнусные планы, разоблачить которые поручено майору Петрову, который на самом деле полковник Иванов. Он тщательно подготовлен. Семь лет он изучал иностранный язык и ещё пять лет забывал русский. В Караганде у него осталась жена, которую он, в целях конспирации, не видел ни разу в жизни. Государство пожизненно обеспечило её тремя детьми.