«Если согласна, зачем же воровать?» — не понимает Аттаукай, но вслух не спрашивает. Он представляет, как лихой грузин влетает в их стойбище на коне и похищает бабку Кымынэ. Он не может сдержать улыбки — вот была бы потеха! Да она там в ихнем грузинском стойбище такой тарарам устроит, что все они с гор мигом сбегут в долину! Перережет там всех злодеев, перестреляет, всю посуду перебьет, даже если она с красивыми голубыми рисунками!
— А посуда там металлическая, серебряная, — как бы угадав его мысли, рассказывает Виолетта.
«Да, — грустно думает Аттаукай, — металлическую не разобьешь…»
— А ты бы хотела, чтоб тебя украли? — спрашивает Аттаукай бабку.
— Кто?
— Грузин на коне…
Бабка лукаво улыбается:
— А грузин молодой?
Виолетта хохочет.
Аттаукай неодобрительно качает головой. «Ай да бабка! Хоть бы гостью постеснялась! Не-ет, когда две женщины собираются, ничего хорошего не жди!»
Он переворачивает кружку, говорит:
— Веленкыкун. Пойду собачек посмотрю…
Веселое апрельское солнце щедро заливало снега, каюр и его спутница надели темные очки, было жарко, и звонкая тишина удивляла, и казалось, что впереди — все хорошо, просто даже не думалось о том, что может измениться настроение, или измениться погода, или что-нибудь случиться с собаками.
Но Аттаукай все же спешил. Каким-то чутьем, почти интуитивно он стремился домчаться поскорей до перевала, преодолеть его, пока светит солнце и тихо. Возможно, дальние облака настораживали его, беспокоили…
Когда собаки легли на снег на перевале, Аттаукай неторопливо достал портсигар и закурил. Виолетта встала с нарт и немного прошлась размять ноги. Светило солнце, но оно было уже другим, морозным. Это ветер низин доставал до перевала.
— Смотри, — показал ей вниз Аттаукай.
Широко распластав крылья, на ветру лежал ворон.
А в распадке бушевала снеговерть, шла низовая метель, и в резких порывах тучи снега серебрились под солнцем. Ворон смотрел вниз, на землю, он был над пургой, и ему там не приземлиться. «Улетит на север, откуда пришли мы», — подумал Аттаукай.
Виолетта впервые видела это явление, ей было странно из затишья наблюдать пургу, пургу, залитую солнцем.
— Нам надо туда? — спросила она.
Аттаукай кивнул.
С юга шли тучи, и ветер — правда без снега — уже был на перевале.
— Тут тоже будет пурга? — спросила она.
Аттаукай кивнул. Разговаривать ему не хотелось.
Да и о чем разговаривать, если надо спускаться вниз, там хоть сопки немного спасут от ветра, а тут на перевале плохо будет и им, и собакам.
— Нам еще долго? — спросила она.
— Ага…
Он бросил папиросу.
— Держись крепче, вниз быстро поедем.
Он тронул собак, они встали, отряхнулись от снега, потянули. Нарта соскользнула и быстро, обгоняя собак, понеслась вниз. Аттаукай тормозил остолом. Упряжка нырнула в снежную пелену, куда-то сразу пропало солнце.
Отворачивая морды от ветра, собаки тяжело тянули нарту — тут, в распадке, уже успело намести, и снег был глубок. Аттаукай часто соскакивал с нарт и брел рядом. Он наклонялся, разгребал рукой снег, оглядывался по сторонам, силясь разглядеть очертания сопок. Вот так медленно, тяжело упряжка шла еще час. Распадок должен кончиться и вывести на лагуну, вот там-то и можно заблудиться, там равнинное место. Аттаукаю хотелось не прозевать момент, когда распадок кончится, и там сделать привал, перед равниной. Там можно найти укромное место и переждать, и он был озабочен сейчас одним — не прозевать последнюю сопку.
Его спутница сидела молча, нахохлившись. Она запорошена снегом, она спрятала лицо в малахай, закуталась, ничего не хочет видеть, так ей легче.
Часто собаки останавливаются без команды, и Аттаукаю приходится понукать их. Он понимает, они не хотят идти, они тоже хотят переждать.
Впереди затемнела каменная стена обрыва, Аттаукай узнал место — отсюда до конца распадка еще с километр.
Ветер усилился, казалось, он дует без всякого направления, со всех сторон, и даже сверху и снизу. Но холодно не было — мокрые апрельские пурги теплы.
«Интересно, куда же ворон в пургу девается? — подумал Аттаукай. — Куропатки — в снегу, и совы — в снегу — это он знал, и звери — в снегу. Но вот представить большую черную птицу в снегу он не мог. Не идет ворону прятаться в снегу, наверное, успевает он от пурги улетать в места, где ее нет. Я бы на его месте в райцентр улетел, — подумал Аттаукай и улыбнулся. — Хорошо бы сейчас повернуть нарты да вернуться… но не успеть… жаль».
Упряжка стала. Собаки выжидательно смотрели на каюра. Тот молчал. Собаки легли.
— Будем стоять тут, — сказал он Виолетте.
Она спустила шарф с глаз, посмотрела на Аттаукая:
— Зачем стоять? Надо ехать!
— Куда? — он развел руками. — Ты видишь?
Она попыталась всмотреться в снежную пелену, но не разглядела даже вожаков упряжки. Она заволновалась:
— Что ж теперь делать, Аттаукай, что делать?
— Ничего, будем ждать…
— Чего ждать, чего ждать, Аттаукай?
«Помолчала бы ты лучше», — подумал каюр.
— Ты забыл дорогу, да? Ты забыл?
— Это собаки забыли, а не я. Я просто ее не вижу, — вздохнул Аттаукай. Он ненавидел ее в этот момент.
— А как же быть, а? А?
Он молчал.
— Вечер ведь, уже вечер!
«Вечер не вечер — все равно». Он встал и пошел к собакам, чтобы не слушать ее разговоры. Они лежали, свернувшись калачиком, и были засыпаны снегом. Аттаукай дернул за потяг, собаки встали, отряхиваясь.
Ой взял одного из передних псов за ошейник, потянул за собой, развернул всех собак параллельно нарте, упряжка образовала вместе с нартой ломаный полукруг.
— Встань, — потормошил он Виолетту. — Надо походить немного, попрыгать. Ноги не мерзнут?
Она нехотя соскользнула с нарты.
Он перевернул нарту на бок. Разгреб рядом снег, постелил оленью шкуру, на которой сидела раньше его спутница. Небольшое укрытие готово — все было лучше, чем на ветру.
— Садись! — крикнул он, — а то наметет! Вот так… Хорошо? Совсем тепло и не дует, а?
Он старался придать своему голосу бодрости, чтобы она не ныла.
— Можно даже спать! — крикнул он сквозь пургу.
Ветер не утихал, и время близилось к ночи.
Вся эта история очень огорчала Аттаукая. Думалось ему, что пассажирка сердится на него и винит его во всем, хотя никто не виноват — ни каюр, ни собаки, разве что пурга. Но на пургу в тундре не сердятся — ведь это неизбежно: снег, солнце, мороз, пурга, — никому и в голову не придет сердиться на пургу.
«Интересно, а в Грузии бывает пурга?» — думает Аттаукай и вспоминает бабку. Сидит, наверное, сейчас в пологе, тепло ей, балагурит с пастухами, перемывает Аттаукаю косточки. Вот уж эти старухи!
— Эй, вставай! Попрыгай немного! — тормошит он спутницу.
— Нне… ххочу… — отвечает она дребезжащим голосом, и каюр понимает — его спутница плачет.
— Плакать… плохо… — говорит он ей, кричит ей прямо в ухо, больше он не знает, как успокоить.
— А-аа… мне страшно, Аттаукай… мы замерзнем… а-аа… давай ехать, Аттаукай, миленький, давай поедем, я твоей стану, когда приедем, Аттаукай… как жена буду…
«Какомей! — ужаснулся он про себя. — Что она говорит!»
Не было еще в его селе случая, чтобы русская женщина вышла за чукотского мужчину. Вот в соседнем селе было, а у них — нет. Потому что ни одной одинокой русской в селе не было, все приезжали замужние. Вот уж удивятся — Аттаукай привез русскую жену! Вот председатель удивится! Скажет: ай да парень Аттаукай! Вот молодец.
Но от этих мыслей его отвлек плач Виолы, ее причитания.
Она отвернулась от ветра, спрятала лицо где-то у него на шее и ныла прямо в ухо:
— Аттаукай, миленький… спаси меня, спаси… женой буду… давай поедем, ну постарайся, а то погибнем, погибнем мы здесь!
— Да, да, поедем! — испугался он и начал ее успокаивать. — Вот стихнет чуть, звезды будут, хоть одна… и поедем, — сегодня приедем, не бойся… Уф!
Он перевел дух — никогда Аттаукай не говорил сразу так много.
Под вой пурги он долго размышлял о перспективах, неожиданно свалившихся ему на голову. Конечно, думал он, она хоть и русская, но со временем привыкнет, учительница все же, с понятием должна быть. Ну, а отец не одобрит его выбора, это факт, и старуха тоже, будет издеваться и над ним, и над неумелой женой. Молода она больно, это плохо. Но это пройдет, привыкнет. Рожать ей надо, и все будет тогда у них хорошо, решил Аттаукай.
…Где-то во второй половине ночи в снежных разрывах замелькали звезды и просматривались темные бока сопок. Можно ехать, решил Аттаукай и поднял собак…
По-прежнему сильно мело. Утром собаки дотащились до дома Аттаукая. Пить чай Виолетта не стала, тепло свалило ее, и она проспала весь день, до вечера.
Поздно вечером в гости пришел председатель. Все втроем пили чай, председатель хвалил здешнюю жизнь, успокаивал молодого специалиста. Молодой специалист рассказывал про дорогу — как было страшно и каков молодец каюр, а каюр улыбался и молчал, и думал о том, что пора бы ей уже объявить о своем решении, а председателю тогда можно бы их и поздравить. Но она молчала, как будто никаких слов, никаких обещаний в пургу не было, и это тревожило Аттаукая.
— Комната большая, ночуйте пока здесь, — сказал председатель, прощаясь, — а завтра девушки приберут вашу квартиру.
— Да нет, я бы сама, — встрепенулась Виолетта.
— Ничего, ничего, вы у нас пока гостья. До свидания!
Аттаукай дал ей чистое белье — его много осталось еще от жены, а сам прилег на полу на шкурах. Но Виолетта легла не раздеваясь, и это, понял Аттаукай, знак недобрый.
Напоминать ей о ее словах он не стал. Ведь если он никогда не забывает о том, что говорит, — почему она должна забывать? Здесь, в этих краях, никогда никому ни о чем не напоминают…
Вздохнул Аттаукай, налил чаю, попил, покурил.
Всю ночь он ворочался на шкурах, спал беспокойно, давно в его доме не ночевала женщина — было ему как-то не по себе.