себя, могут понестись совсем в другую сторону, тут важно удержать их.
Маркин покрепче сжал в руках остол, один конец которого был обвит толстым ремнем — плетью.
Собаки влетели в село в сумерках. Кое-где в домах уже горели огни. Упряжка неслась быстро.
Навстречу никто не выскочил, значит, все собаки были на привязи или же в тундре, на охотучастках. Только два неуклюжих щенка тявкнули лениво и побежали за нартой.
У дома Вири упряжки не было.
Маркин остановил собак. Привязал потяг к стояку, где обычно находились нарты Вири. Поднялся на крыльцо, потоптался, отряхиваясь от снега, сбивая его с обуви, брюк, камлейки.
Открылась дверь дома. На порог вышла женщина.
Приезжий молчал.
Аминак долго всматривалась, потом тихо вскрикнула:
— Ой!
Она бросилась к нарте, помогая отвязывать кладь.
— Здравствуй, здравствуй! — обнял ее Маркин. — Иди домой, ты раздетая, простудишься. Я сам.
Она взяла его рюкзак, карабин, ушла в дом.
Маркин отвязал собак. Посадил каждую на цепь — отдельно. Поставил нарты вертикально, прислонив их к стене.
На крыльцо выскочил мальчик.
— Ну, здравствуй, герой! — обнял его Маркин. — А здоровый же стал, не поднимешь! Идем, идем.
Счастливая Аминак суетилась на кухне, она ни о чем не спрашивала. Гремела посудой, колола для чая лед, раздувала потухший в печи огонь.
— Давай я помогу, — сказал Маркин. Он пошел рубить мясо. Потом вернулся с ведром угля. Наколол щепок.
Аминак налила ему воды для умывания из термоса, добавив в умывальник немного льда.
Он умылся, сел за стол. Аминак поставила строганину из рыбы, строганину из мяса, овощные консервы.
— Скоро бульон будет, — сказала она.
— Вири на охотучастке? — спросил Маркин.
Она промолчала, опустив голову. Потом встала, подошла к тумбочке, вытащила пакет и протянула его Маркину. В пакете были фотографии.
На большом, плохо отпечатанном снимке он увидел три упряжки. Видно было, что снег рыхлый, глубокий, собаки проваливались, ног их не было видно, морды у самого снега.
Третья нарта была пуста. И вторая нарта была пуста. Люди шли рядом, слева и справа от собак. А на первой нарте стоял гроб. Жутко стало Маркину. Жутко оттого, что он впервые видел гроб на нарте. Все он мог представить на нарте, но только не это. В левой собаке он узнал вожака Вири — Веласкаса, а сразу же за ним шел Кавайахтук.
«Кавайахтук уже учится на вожака», — почему-то подумалось некстати.
— Когда? — спросил Маркин.
— Месяц назад. В феврале. Он очень старенький был, ничего не поделаешь.
Аминак встала. Ушла на кухню и там постелила Алику. Задернула занавеску, вернулась в комнату.
— Все ждал тебя в декабре. Думал, ты на праздник приедешь. И я ждала.
— Не смог. Столько дел в районе.
— Боялся Новый год здесь встретить?
— При чем тут Новый год?
— Да так… вы любите этот праздник…
— Все праздники хороши, когда есть с кем отмечать, — резко и даже, как показалось Аминак, зло ответил Маркин.
Он разлил спирт из фляги. Разбавил.
«Прости, Вири», — подумал он и выпил.
Аминак тоже выпила.
— А теперь надолго? — спросила она.
— Теперь не знаю… Поедешь со мной? — спросил он.
— Нет.
— Вири знал, что Алик наш сын?
Она улыбнулась, покачала головой:
— Он на тебя совсем не похож.
— Ну и что?
— Вири был Великим Наблюдателем, — просто сказала она.
— Значит, догадывался?
— Он тебя любил. Он так радовался, когда ты приезжал.
— Я увезу Алика в райцентр, в интернат. А потом ты к нам приедешь. Ладно?
— Сначала мы сходим к отцу.
— Конечно.
— Он там. — Она махнула рукой в сторону сопок.
— Я хотел с ним посоветоваться. Он много знал, это надо сохранить. Напечатать.
— Его легенды?
— Все. И легенды. И все, что знал.
— Ты хочешь быть русским наблюдателем?
— Нет. Наблюдатель — это хорошо для Вири. Это главная его работа. Наблюдатель для меня — плохо.
— Надо быть, как он, и тогда будет хорошо, — просто сказала она.
— Надо жить, как он. А я так не сумею. Уже поздно это для меня.
— У нас есть старики. И пожилые женщины, старушки. Они тебе помогут. Я скажу — и они тебе помогут.
— Спасибо, Аминак. Я даже не подумал об этом.
— Они всегда помогут. Они знают, Вири любил тебя.
Утром шел густой пушистый снег. Маркин отвел Алика в школу. Потом вернулся домой и долго рубил дрова на улице. Люди обратили внимание, что он отвел ребенка, что остановился у Аминак, а не в доме для приезжих. И сейчас занимается по хозяйству. Все это к чему-то, просто так ничего не бывает. Маркин старался подольше задержаться на улице, чтобы видели. Пусть смотрят. Пусть наблюдают.
Жить и радоваться
Береги живое — и тогда сердце твое будет чистым. И ты сможешь просто жить и радоваться — радоваться наступавшему дню, улыбке женщины, рукопожатию друга и лепету ребенка…
Каждый дом этого поселка Павлов знает. И сейчас может ночевать хоть в любом, нет проблемы, все дома брошены.
Давно там нет людей, но его тянет к этим пустым домам, хотя маршрут — на тридцать километров западнее. Там жилой поселок. Там знакомые и друзья, но перед последними километрами он всегда останавливается в пустом селении.
Тут ромашки самые большие в Арктике, тут тропинки не зарастают, тут всегда самый крупный голец, тут ручей с самой чистой водой, и старый морж, вернее его туша, лежит в ручье, в самом его впадении в море: старик вышел на берег умирать, и потянуло его к воде. Так и лежит. Никто из чукчей и эскимосов его не трогает, ведь если лежишь в устье — вода в ручье все равно чистая.
Когда задуваешь керосиновую лампу и ныряешь в теплую ночь спального мешка, кажется, будто это тени бывших хозяев поселка колышутся на стене, а не блики огня из топящейся печурки.
Павлов любил эти редкие вечера умиротворения, ты доволен истекшим днем, друг твой тоже разомлел, не раздражает зряшными разговорами — так хорошо, и все заботы хочется забыть.
— Столько прошли, и совсем спать не хочется, — говорит Сергей Петренко, друг Павлова.
— Это от усталости. Когда очень устаешь — не до сна.
— Когда вставать? — спрашивает Сергей. — Пораньше?
— Все равно… Когда бы ни встали, за день управимся. Столько прошли — пустяки осталось.
Сергей, редактор районной газеты, в эту командировку (вертолеты не летали) вышел сам, потому что много чего было в письмах — и самогоноварение, и как бы случайно сгоревший склад с пушниной, и нелады в торговле. Он хотел разобраться. И очень кстати тут рядом оказался Павлов. А Павлову-то иметь попутчика, да еще такого, как Сергей, хорошо и не скучно.
Собственно, задача Павлова — обосновать документацией «райские уголки» на Чукотке: не верят в их существование, золото надо искать — не до «райских кущ»…
Днем они были на месте. Бросили пожитки в доме приезжих и поспешили в столовую.
Столовая еще работала. Она стоит на берегу моря, как и все здешние дома, из окон ее прекрасный обзор — всегда видно, как возвращаются с охоты зверобои, и сразу можно угадать, будет ли завтра в меню моржовая печенка.
— Чукотская диета, — наставлял Павлова Сергей, — ешь то, что хочется, а чего не хочется — не ешь!
У него было хорошее настроение.
Сегодня в меню моржовой печени нет. Эскимоска-официантка Зоя кивает головой в сторону моря: мол, не видите сами, что ли, почему. Гости не понимают: море весь день было тихое, как раз для охоты.
Павлов подходит к окну и глазам своим не верит: над горизонтом тучи, а все море покрыто белыми барашками. Местные охотники вообще все знали с самого утра и, несмотря на кажущуюся тишь, не вышли на промысел. Как быстро тут меняется погода!
— Давай на берег, Сергей! Все равно суббота — никого в конторе.
Он согласно кивнул, и они заторопились к морю.
— К Юле сходите! — крикнула Зоя. Они с Сергеем были знакомы давно, и она знала, что он из газеты.
— Она там? — удивился Сергей. — Не в райцентре?
— Там, — улыбнулась Зоя. — Вернулась и снова там.
— О ком вы? — спросил Павлов.
— О Векет… Она хозяйка моржового лежбища. Так ее все называют. Сначала ее отец сторожил лежбище, а после его смерти она перешла в его избушку, ну и продолжает дело отца — почище любого охотинспектора.
— Вот тебе и материал.
— Да нет, я о ней уже писал. Человек она любопытный, сказки собирает, песни, ансамбль организовала, стихи пишет на чукотском. Ну вот и моржей сторожит, мужским делом занимается. Не скучает, одним словом, по райцентровской цивилизации…
— Дочь снегов, дитя природы, — хмыкнул Павлов, — дочь тундры и моря, дикое племя онкилонов!
— Увидишь, какое дикое, еще наплачешься! — засмеялся Сергей.
Они сидели на плавнике под высокой стеной берегового обрыва и любовались стихией. Почти на самом краю обрыва желтело большое веселое здание сельсовета. И волны им казались величиной с сельсовет. Тут же на берегу носились восторженные дети, а две старушки собирали водоросли: море выбрасывало их щедро.
Три серых громадных пса степенно, не обращая внимания на людей, прошли по морю в сторону китового кладбища. Там, наверное, им пищи достаточно, они и не торопятся.
— Вот в упряжке они злые, когда им мешаешь, — угадал мысли Павлова Сергей. — А сейчас они без работы и сытые. Если зимой в тундре на пути упряжки даже слон появится, они его вмиг разорвут…
— А что забыл слон в тундре, Сережа?
Сережа, конечно, знал, что каюрский стаж у Павлова приличный, ведь, организовывая весновку, когда нет вертолетов, всегда используют собачьи упряжки. Просто у него было веселое, скорее умиротворенное, настроение — от безделья, от красок природы, от морской свежести.
По берегу шел старик эскимос с тазом. Сергей узнал его:
— Здравствуй, Энкаугье!